Искренний, сентиментальный, но здравомыслящий и опытный человек — такое впечатление сложилось у Миронова. Отцу Лёли он обрадовался так, что даже прослезился. Сидели в гостиной вчетвером. Общались. И разговор с местных обычаев и обсуждения достоинств той или иной кухни, плавно перешел на обстановку в СССР. — Я был там совсем недавно, — сообщил Миронов. — Хоть это и неприятно констатировать, но коммунисты собирают разбросанные во время революции и Гражданской камни. Наука не в загоне, как считают многие. Да, трудностей хватает и все же… — А до нас долетают слухи, что плохо все и вот-вот развалится Союз, — глядя в тарелку сказал Кедров. Он немного робел этого человека, могучего, статного, офицера войсковой разведки, со слов Лёли. В форме себе его представить было гораздо легче, чем в этом светло-сером чуть помятом костюме и кремовой рубашке с распахнутым по-курортному воротом. Эту одежду он носить явно не умел. «Ох, неспроста», — подумал Иван Аркадьевич. — Смотря откуда они доносятся, — спокойно уточнил Миронов. — Если от господ из Турции, Англии и Франции, то конечно, — он усмехнулся. По-детски азартно нацелился на пирожки, выбирая самый румяный. — Хороши у вас пирожки. Это кто же так изумительно печет? — Антонина, — с гордостью похвасталась Ольга, как о сестре. — Под руководством Валиды, — покраснела Тоня. Она чувствовала себя хуже всех в присутствии отца Лёли. Словно обокрала его дочь. А он улыбается, от чего еще противнее на душе. Антонина смяла салфетку в кулаке, так что накрахмаленная ткань захрустела. — А кто это Валида? Судя по имени арабка. Может, сосватаете мне ее? А то я одинок, как перст. — Валида мусульманка, папаша! — у Ольги смеялись глаза. — Это дело поправимое, окрестим. — Но она замужем! — Жаль. Ты мне разбила сердце и желудок заодно. Такие дивные пирожки! Женщины засмеялись, настолько искреннее огорчение отразилось на лице Миронова. Только Кедров сидел с напряженным лицом. Снял очки, протер стекла, прищурившись, взглянул на тестя. — Что вы хотели сказать, Дмитрий Кириллович насчет иностранцев? Договаривайте. Может, я чего не знаю, так просветите по-отечески. — Своим-то веришь с оглядкой, а уж чужим… А ведь чужие они для нас, Иван Аркадьевич. Вспомните, как «охотно» помогали они эвакуировать Черноморский флот — раненых и обездоленных людей. Да пусть даже и солдат — разве им помощь не была нужна? — Ну почему же, а французы? Они нас приняли. Здешние моряки относились к нам очень тепло. — Отдельные люди? Да, согласен. А в целом, не секрет ведь, что корабли хотели заполучить. Ссадить вас или обратно в РСФСР отправить, а корабли на свой баланс записать, быстро, пока дипломатические отношения с Россией не возобновили. А как возобновили, все равно все с кораблей растащили, что было ценного. Англичане вовсе умыли руки. Только наши братья-славяне помощь предлагали — принять беженцев. И то, заметьте — гражданских. А здесь вас и с кораблей высаживать не хотели, заразы коммунистической боялись вот от таких как они, — Миронов показал на дочь и на Антонину. — Все эти союзнички одним миром мазаны. Ей-богу! Своя рубашка ближе к телу. — Так-то оно так. Но в Бизерте нас приняли. — Поставили на карантин, — неожиданно поддержала отца Ольга. — А как у нас в госпитале Сиди-Абдаля в Константинополе дезинфекцию проводили! Этого позора никогда не забуду. Как нас голыми, детей и женщин, повели из бани по длинному коридору, чтобы выдать госпитальную одежду. Дети еще куда ни шло. Но дам водить голышом по коридорам, как животных. Я — медсестра, всякого навидалась. Но тогда, в той бане я почувствовала себя так, словно умерла, потому что только в морге такое возможно, когда душа уже отлетела и осталось только бренное тело. И то, я всегда ругала санитаров, когда они не прикрывают умершего. Стыд! Чего греха таить, никому мы здесь не были нужны и не будем. Если бы не ваша профессия, Иван Аркадьевич, и дар хирурга, мы бы, наверное, с Антониной работали посудомойками. Да и должность главного хирурга в местном госпитале вам отчего-то не торопятся предлагать, хотя здесь нет равного вам специалиста. — Да, пожалуй, — понурился Кедров. Но тут же вскинул голову и дерзко взглянул на Миронова. — Вот только мне кажется, что я уже слышал подобные речи в этой гостиной. Не так давно у нас побывал поручик Андрей Андреевич Панин. Вы случайно не знакомы? — Отчего же, знакомы, — охотно согласился Дмитрий Кириллович. — Служили вместе, воевали, а теперь в одной фирме деревообрабатывающей трудимся на благо чужого отечества. — Деревообрабатывающей, — проворчал доктор. — Это где из деревьев выстругивают истуканов? — Это вы напутали, — засмеялся Миронов, понимая, что Кедров довольно-таки прозорливый и ироничный человек. — На этом отхожем промысле специализируются эмиссары из Турции и Англии. — Кто такие эмиссары? — наморщила лоб Антонина. — Посланцы различных государств, направляемые с политическими и секретными поручениями в другую страну. Чаще, представители спецслужб. — Вы хотите сказать, что среди моих гостей были именно эмиссары? — Я их лично не видел, но подозреваю, что это так. Разговор затух. Валида подала чай и восточные сласти. Кедров предложил Миронову переехать к ним из гостиницы, но Дмитрий Кириллович не стал мозолить глаза. Однако каждый вечер приходил на ужин, принося с собой то бутылку вина, то здоровенный окорок, то коробки с французскими конфетами и печеньем. Разговор то и дело сводился к тому же самому — патриотизм, дезинформация об СССР, будущее семьи Кедровых. Однажды Кедров пригласил Миронова в свой кабинет. — Дамы уже устали от наших экзерсисов в политике, — пояснил он, пропуская Дмитрия Кирилловича вперед, в полутемный с тяжелыми темно-зелеными портьерами кабинет. Сели друг напротив друга у небольшого кофейного столика. Валида принесла на серебряном подносе с ажурным бортиком и гнутыми ножками кофе в таком же серебряном чайнике и стеклянные прозрачные стаканчики. — Курите? — Кедров пододвинул к тестю шкатулку. — Я иногда и только сигары. — Нет, спасибо, — Миронов привык к «Яве», которая производилась и после революции, так же как и «Герцоговина Флор», на той же фабрике. — А вы не поверите, но у меня для вас есть некое послание. Я все эти дни ждал удобного момента. — Он достал из внутреннего кармана пиджака конверт. — Вез его для вас через все границы и таможни. Думаю, вам будет приятно. — От кого это? — Кедров не торопился брать письмо, и Миронов положил его на столик рядом с ним. — Почитайте, — он отпил кофе, и кивнул на конверт, как змей-искуситель. Письмо было от Николая Ниловича Бурденко. Кедров несколько раз посмотрел на подпись в конце письма. Он писал, что помнит и ценит Ивана Аркадьевича и очень жалеет, что судьба забросила его так далеко от родины. Писал, что после революции он беспрепятственно продолжал научно-исследовательскую работу. Принимал активное участие в организации военных госпиталей РККА. В 1920 году организовал курсы для студентов и врачей по военно-полевой хирургии. Занимался нейрохирургией и выделил ее в самостоятельную научную дисциплину. Переехав из Воронежа в Москву в 1923 году стал профессором оперативной хирургии, возглавив нейрохирургическое отделение. Николай Нилович писал, что в прошлом году на базе нейрохирургической клиники Рентгеновского института был учрежден первый в мире Центральный нейрохирургический институт. У него работают хирурги Арутюнов, Егоров, Иргер, Арендт, и Бурденко был бы счастлив, если бы к ним присоединился и хирург Кедров. Отложив письмо, сидя боком в кресле, подперев щеку кулаком, Иван Аркадьевич долго молчал, глядя в пространство. Он выглядел как человек, которого обвели вокруг пальца или мальчишка, которому мать сказала, что во дворе никто не играет в лапту, чтобы уложить спать, а он, выглянув в окно, увидел, как на площадке играют и веселятся его ровесники. — Вы ведь получили французское гражданство? — спросил Миронов. И Кедров подивился, как изменился тон собеседника, стал деловитым и не терпящим возражений. — У меня не было другого выхода, чтобы прокормить семью. — Я не упрекаю, а констатирую. Я бы мог представить вам и другие подобные письма известных вам людей, в частности, врачей, которые остались и успешно работают во благо родины. Но решил, что Бурденко для вас наибольший авторитет. — Вы хотите, чтобы я вернулся? — обреченно спросил Кедров. Ему вдруг показалось, что Миронов собирается насильно вернуть его в СССР, а там, конечно, арестуют и расстреляют. А теперь просто заманивают. — Боже упаси! — махнул рукой Дмитрий Кириллович. — Я не смогу вам гарантировать там безопасность, если быть до конца честным, а меня заботит будущее моей дочери. — Как же вы сами там живете? Ведь вы не американский коммерсант? — Я служу в Иностранном отделе ОГПУ. Разведка, — пояснил он, видя недоумение на лице Ивана Аркадьевича, который не ориентировался в расплодившихся в Советском Союзе аббревиатурах. — Вы же понимаете, как я рискую, открываясь вам. Но вы… Но Ольга с вами, и потому я могу рассчитывать на вашу порядочность. Верю дочери и ее отзывам о вас, как о человеке не воинственном и добром… Спрашиваете, как я там живу? С оглядкой и наганом под подушкой. И тем не менее, несмотря на дурь, которой в России хватает, надеюсь послужить ей, какой бы странной она сейчас не казалась со стороны, и какой бы страшной не являлась изнутри. — Так что же? — Кедров раскурил сигару. — Ничего. Жить как жили, только если к вам будут приезжать гости и называть пароль, рассказывать им, как тут обстановка среди оставшихся русских и вообще… У вас собирается разномастное общество, иностранцы. Информация о них тоже будет довольно ценной. А мы в свою очередь сможем посодействовать в скором времени вашему переводу, ну, скажем, в Швейцарию. Там вы сможете продвинуться по карьерной лестнице и также будете сообщать информацию, которую сочтете достойной нашего внимания — от политики, до науки. Само собой — это не безвозмездно. В Европе становится неспокойно. — Германия? — спросил вдруг Иван Аркадьевич, чем вызвал удивленный и пристальный взгляд Миронова. — Они не успокоились после Мировой войны. Это же очевидно. Я слежу за прессой. Выписываю и европейские газеты. И не только медицинские. Приход к власти Адольфа Гитлера, поджёг рейхстага, объявление чрезвычайного положения в стране… Все это звенья одной цепи. Я не выношу террор. А НСДАП[24] проводит и террористические акции, и запугивания, и аресты. Вы полагаете, они не ограничатся захватом Германии? — Думаю, что существует некая опасность, но пока о ней говорить преждевременно, — сдержанно прокомментировал Миронов, хотя понимал, что усиление разведки на немецком направлении не может не настораживать. — Вам нужно время на раздумья? — Нет, — Кедров положил сигару на край пепельницы и наблюдал за тем, как она продолжает дымиться. — Я все эти дни ждал чего — то такого. Лёля говорила раньше, что вы служили в войсковой разведке. Мне кажется, наши с вами профессии — самые востребованные при любом режиме. Моя нужна, чтобы улучшать качество жизни, да и просто не помереть от перелома или аппендицита, а ваша, чтобы удержать режим, какой бы он ни был. Чтобы его удерживать надо уметь проворно смотреть по сторонам и видеть, как волнистый попугайчик. — Спасибо за сравнение с попугайчиком, — хмыкнул Миронов. — А что, у них особое зрение? Просветите меня. — По-моему это у большинства птиц. Поскольку глаза у них находятся по бокам головы, то они в состоянии видеть почти на триста шестьдесят градусов… Ольга и Антонина не будут в курсе наших дел, ведь так? Миронов лишь кивнул в ответ и попросил: — Письмо Бурденко лучше сжечь. Глава восьмая Ермилов расположился под яблоней в плетеном кресле. Рядом на небольшом тоже плетеном столике, чуть почерневшем от времени, стоял стакан с молоком. В него несколько раз пыталась влететь муха, но Олег пока ловко отбивал налеты. С грядок ветерок приносил запах укропа, его зонтики, ажурные, напоминающие о зимних запасах Людмилы, колыхались там под солнцем. А зимой они так же колыхались в огуречном и помидорном рассоле, облепляли вытащенные из банки маринованные огурцы, кабачки и рельефные патиссоны, выглядевшие словно это те же кабачки, но перекачанные в спортзале, с затвердениями трицепсов и бицепсов. Олег пощупал мышцы на сгибе локтя и подумал, что неплохо бы сходить на теннис. Затащить бы Славку, он играет как дровосек — коряво, но мощно, как из пушки. А обыгрывать его одно удовольствие. Славка кидается ракеткой, рычит. Зрелище не для слабонервных. Но как ни пытался отвлечься, мысли опять потекли в привычном за последние недели русле — подброшенное письмо. «Да, мне пора выдавать молоко за вредность», — подумал он, все еще болезненно переживая выговор Сорокина за самовольство с запросом материалов по Кедрову-старшему. Ситуацию по нынешнему делу с секретными документами проекта «Берег» эти материалы нисколько не прояснили, но становилось понятно (во всяком случае Олегу), что сын Ивана Аркадьевича не мог предать. Выросший в семье, где так ценился и культивировался патриотизм, где отец, выброшенный собственной страной на обочину жизни, все же согласился работать в пользу России. Уже с санкции Сергея Романовича, Олег получил личное дело Миронова, умершего аж в 1967 году. Дмитрий Кириллович служил под началом в том числе и Артузова. До ИНО Артузов возглавлял контрразведывательный отдел ОГПУ СССР и был известен проведением такой операций как «Трест», когда с 1922 по 1927 год была скована разведывательно-подрывная деятельность белоэмигрантских объединений на территории СССР. Прославился и арестом в 1925 году британского агента Сиднея Джорджа Рейли, который действовал в России с 1898 года. В 1903 году Рейли побывал в Порт-Артуре и затем продал японцам план укреплений. Вывез из России Александра Керенского. Он создавал анти-большевистские заговоры, сдал адреса известных ему белогвардейцев, которых незамедлительно арестовали и расстреляли. Пытался организовать убийство Ленина. У него на счету было многое, его называли королем шпионажа. Однако в 1925 году его удалось выманить в Москву якобы для встречи с лидерами антисоветского подполья. Официально сообщалось, что его убили при переходе границы вместе с напарником. Так сообщили и жене Рейли. Однако в тот момент он был уже на Лубянке и давал чистосердечные показания, выдав многое об английской и даже американской разведке. А в мае 1937 года самого Артузова арестовали «за сочувствие троцкизму и организацию антисоветского заговора в НКВД и РККА», и в августе того же года расстреляли. Видимо, в рамках борьбы с возможной агрессией белых эмигрантов в Тунис ездил и Миронов. Биография штабс-капитана заслуживала отдельного изучения, но Сорокин подзагрузил Ермилова текущими делами. Мысль о том, что они упускают время из-за невесть откуда взявшейся осторожности шефа, выводила Олега из себя. Уже с утра пинка получили поочередно пес Мартин, Петька и… Нет, вот от Люськи Ермилов получил сам за то, что пнул Мартина и наорал на сына, и ретировался обиженный на всех в сад с молоком и детективной книжкой.