Неделю болтались в море, пока не бросили якоря у берегов Турции. И начался новый этап мытарств на бортах судов. Особенно страдали гражданские, непривычные к корабельной жизни, невероятной тесноте, голоду, антисанитарным условиям. Доктор Кедров и другие врачи Черноморского флота, сбившись с ног, бегали от одного больного к другому. Начинались эпидемии. Из-за нехватки средств и, учитывая обязательства французского правительства по отношению к правительству Юга России, еще до эвакуации пытались просить британского содействия. Куда там! Лондон предписал адмиралу де Робеку соблюдать полный нейтралитет. Гражданское население соглашались принять Сербия, Греция, Болгария, Турция и Румыния. Наконец, 1 декабря было оглашено решение Франции — отправить Черноморский флот, названный уже тогда эскадрой, на свою базу в Бизерту. В Константинополе многие по примеру Кедровых венчались, ведь за моряками, уходящими в Бизерту могли следовать только их семьи. Кедровы были все же в лучшей ситуации чем многие беженцы — своя каюта, хоть и крошечная, но как дом. Пока корабли ожидали своей участи в Истанбуле, Иван в свободные от служебных обязанностей время гулял с Антониной по городу. Отношения их стали более теплыми, хотя Тоня не могла не замечать Ольгу, медсестру, проводившую много времени с Иваном Аркадьевичем. Антонина была дочерью старинной приятельницы матери Ивана, и решение венчаться Кедров и Тоня приняли только для того, чтобы облегчить ее судьбу в эмиграции. На военный корабль она вряд ли попала бы, не являясь родственницей или женой члена экипажа. Мать ее умерла от тифа еще в Крыму. Отца убили на Перекопе. (Войска и кавалерия костьми ложились, чтобы дать время погрузиться на суда гражданским и войскам.) Несмотря на отношения с Ольгой, в память о своей матери, Иван решился на венчание с Антониной. Нет, он потом не жалел о своем импульсивном поступке, однако Лёля все время была на глазах и то, что она смирилась с его решением и даже одобрила, не меняло ровным счетом ничего. Так вышло, что общее, всенародное горе, развал Российской империи, тысячи смертей в братоубийственной войне, вынужденная эмиграции, чужбина, сплотили этих троих людей. Воспитание и нравственное единение в горькие минуты не позволяли им скатиться на склоки и дрязги. Они предпочитали отмалчиваться и не замечать двусмысленного положения — фактического двоеженства Кедрова. У Ивана хватало времени и сдержанной нежности на обеих женщин. Он продал медальон из золота с ликом святого Иоанна, который не снимал с детства, чтобы купить фруктов и сластей на Большом базаре (Kapali Carsi) в Истанбуле для юной Антонины и гранатов для Ольги, страдавшей от недоедания анемией. Вообще, маленькие ювелирные лавочки бывшего Константинополя пополнились в те дни драгоценностями русских эмигрантов. Пассажиры эскадры продавали их почти за бесценок, лишь бы хватило на еду и одежду. В Бизерту отправились порознь — гражданские, жены и дети военных моряков шли на «Великом князе Константине». Чуть больше тридцати военных кораблей под конвоем французских кораблей совершили переход до Туниса. В самое неспокойное время — бушевали бури и не только в оставленной за кормой России, но и на море. Русской эскадрой командовал однофамилец Ивана Аркадьевича — вице-адмирал Кедров. Он довел эскадру благополучно до Туниса, передал командование контр-адмиралу Беренсу и уехал в Париж. Еще в Севастополе Антонина порывалась остаться в России. Но Кедров уже тогда понимал, что рассчитывать на амнистию, обещанную Фрунзе, не стоит. Он читал сводки в штабе флота, где говорилось, что Троцкий позволил своим войскам две недели грабить и убивать «врагов народа». «Антонина — дочь царского подполковника, молоденькая, красивая вызовет по меньшей мере волну вожделения, а потом и «классовой ненависти», — рассудил Иван Аркадьевич и повел ее в храм Всех Святых венчаться. Без белого платья и сам без фрака, без колец… Бизерта встретила их промозглыми ветрами и накатывающей волнами тоской по дому на Волхонке. Теперь дом существовал только в воспоминаниях Кедрова и на нескольких уцелевших фотографиях, которые Иван протаскал в своем саквояже две войны — Мировую и Гражданскую. В Мировую войну ему довелось работать под началом Николая Ниловича Бурденко. Иван считал его талантливым хирургом и великолепным организатором. Многому у него научился. И уже после того как Бурденко контузило на линии фронта и Николай Нилович вернулся в Юрьевский университет, где стал заведующим кафедрой хирургии, Кедров перешел во флотские врачи. А потом революция и Гражданская война… О какой карьере можно было думать? Только спасать, сшивать, ампутировать, применяя знания и умения, полученные от Бурденко. Какое-то время в Бизерте эскадра ждала, что будет в России. Надеялись, вдруг они понадобятся, их позовут, чтобы с боем вернуть прежнюю жизнь. Но ничего не происходило. Долетали слухи о том, что в РСФСР голод, красный террор и становилось все яснее, что возвращаться просто-напросто некуда. Расстреливали дворян, офицеров, ученых, промышленников, казаков, священников… Во всяком случае Кедрова могли поставить к стенке сразу по трем пунктам — дворянин, офицер, ученый. Поскольку жить ему еще не наскучило и, кроме Тони, кормить надо было и Лёлю, доктор Кедров, не переставая лечить своих эскадренных пациентов, стал соглашаться на консультации в городской клинике, охотно занимался частной практикой, против чего не возражало командование. Но это было гораздо позже. А поначалу эмигрантов держали под наблюдением, не позволяли никуда выходить за пределы полуострова, рядом с которым корабли ошвартовались. Французы поставили эскадру у южного берега почти безлюдной противоположной стороны канала. Еще когда флот находился в Константинополе, французы торопились отправить корабли в Бизерту, так как в их дальнейших планах было отправить экипажи обратно, на родину, а самим забрать корабли себе. Опасались распространения большевистских идей среди пассажиров и экипажей кораблей. А ведь измученные, голодные, обездоленные люди меньше всего в тот момент думали о политике… Обезоруженные французами, многие, тем не менее, нашли способ покончить с собой в первые месяцы пребывания в Бизерте. Доктор Кедров засвидетельствовал почти все эти человеческие трагедии. Он как врач констатировал смерти, но, по сути, эти люди были мертвы давным-давно. Просто здесь, на чужбине, осознание потери родины, раздавило их окончательно. Уносило людей не только горе, но и обычные болезни. Так появилось русское кладбище. К весне 1921 года и в последующие годы эскадра постепенно начала рассыпаться. Люди пытались устроиться в новой жизни. Детей необходимо было кормить, учить, создавать им будущее. 28 октября 1924 года Франция признала СССР и тут же встал вопрос о возвращении эскадры в Советский Союз. Остававшимся на кораблях членам экипажей велели покинуть суда, и Андреевский флаг был спущен… Русские устраивались рабочими в рудники, землекопами, техниками, гувернантками и прислугой. Антонина поначалу тоже работала гувернанткой у детей французского офицера, но недолго. Способности Кедрова оценили и французы, и местные, не было отбоя от консультаций, за которые неплохо платили. Сначала сняли комнату, но довольно скоро уже снимали квартиру. Там была и комната для Лёли Мироновой. Антонина вела хозяйство, Ольга продолжала ассистировать Ивану Аркадьевичу во время осмотра пациентов и на операциях. Вскоре Кедрова уже приглашали и в столицу, в Тунис, и в другие города страны для консультаций. Знаковой стала поездка в Париж для консультации — доктора Кедрова заметили и оценили его таланты не только на словах, но и материально. 1931 год. Бизерта Кедровы переехали в собственную квартиру в 1931 году. Но они не забыли о своих товарищах по несчастью. Устраивали для детей эскадры, кто оставался в Бизерте, праздники, кормили, дарили письменные принадлежности для школы, книги. Иван Аркадьевич хотел детей, но Лёля не планировала, да и не могла их иметь. И Антонине пока детей бог не давал. Но чаще, в просторной гостиной семьи Кедровых собирались офицеры эскадры с семьями, кто еще был в Бизерте. Некоторые на эти посиделки приезжали даже из других городов Туниса. Кто-нибудь обязательно играл на небольшом кабинетном рояле, который Кедров приобрел для Антонины. Она играла замечательно и могла музицировать часами, словно медитируя. Не старалась, не заглядывала в ноты, Бетховен невероятным образом переходил в Моцарта, а тот — в Листа, причем эти переходы сложно было заметить человеку непросвещенному. И только тонкий ценитель мог понять, что она уже соавторствует с великими композиторами. Этот «салон отщепенцев», как иногда его называли между собой Кедровы, не исключая и себя из списка отщепенцев, собирался по четвергам. В нем то и дело появлялись незнакомые люди — новые приятели русских эмигрантов из местных и из приезжих. И англичане, и турки, и французы. Так или иначе разговоры с дел насущных, с шуток и подкалываний друг друга (народ-то, в основном, был молодой) скатывались на больную тему — о Родине. Как там? Утешались тем, что там все плохо, будет еще хуже и потом вдруг вспомнят, что есть еще преданные сыны, и они вернутся с триумфом. При этом почти все понимали, что ничего этого не произойдет. И все равно обсуждали, мечтали, надеялись, кляли на чем свет стоит коммунистов и революцию. А еще подливали масла в огонь иностранцы. Утверждали, что в России голод страшный, едят все, что можно съесть — и крыс, и траву… Страна в руинах, никогда не поднимется с колен. Кедрова больше всего раздражало, что в такой тяжелой ситуации, находятся такие, как Троцкий с идеями террора и практикой заложничества. Не скрываясь, Иван Аркадьевич высказывался по этому поводу. Он говорил, что никогда не был монархистом, не стал бы и коммунистом. — В любой ситуации надо оставаться просто человеком, — рассуждал он, сидя во главе длинного прямоугольного стола, уставленного блюдами не только русскими, но и французскими и даже пока еще экзотичными для русских тунисскими. Особенным успехом пользовались у гостей брик-аль-эф[21] и салат мешуйя[22]. — Я — врач. Я призван Господом в этот мир врачевать, а не убивать. И, наверное, потому мне особенно претит идея террора. А уж убийство по принципу классовых различий — это обыкновенное варварство. Хотя даже настоящие варвары, коими считают местных берберов, не любят воевать и убивать. Они созидают — выращивают скот, занимаются земледелием и ремеслами. Даже варваров наши коммунисты перещеголяли. — Есть разные коммунисты, — вдруг возразил с дальнего края стола узколицый, с прямой спиной и офицерской выправкой мужчина с глубоко посаженными, затененными надбровными дугами темными глазами и набриолиненными гладкими черными, как воронье крыло, волосами. Все затихли за столом. — Так же как везде, — ничуть не смутившись, подтвердил незнакомый Кедрову человек. Его привел кто-то из моряков, кажется, капитан 2-го ранга Ярушин. — Человеческие качества не зависят от национальности или политической принадлежности. — Заметив пристальный взгляд хозяина, мужчина улыбнулся. — Кстати, местные берберы воюют отчаянно, если необходимо, даже женщины. Они у них прекрасно владеют оружием… А что касается жестокости — так я ее видел и с той, и с другой стороны в избытке и не могу сказать с уверенностью, чьи садисты и палачи хуже. Красные или белые. Кровь и смерть опьяняют. Вседозволенность кружит головы многим. — И что же «хорошие» коммунисты не вмешиваются в эту вакханалию братоубийства? — Кедров вспомнил, что мужчину ему представили как поручика Андрея Андреевича Панина. — Сметут, — спокойно ответил Панин, подливая вина рядом сидящей Лёле. Кедров с ревностью вспомнил, что этот поручик вился около нее еще до того, как сели за стол. — Должен же кто-то оставаться там в здравом уме и твердой памяти. — Так сказать над схваткой? — встрял кругленький Ярушин с кудрявыми бакенбардами и такой же кудрявой, но поредевшей шевелюрой. — Выгодная позиция. Дождаться, когда расчистят поле, и занять позицию у власти. Вы это предлагаете? — Я ничего не предлагаю, Миша. Теперь я и сам за бортом. Вернее, в другой лодочке, называемой США. Там у меня какой-никакой бизнес. Деревообрабатывающий, а также производство и продажа станков для деревообрабатывающей промышленности. Будем и с Россией сотрудничать. — Он протянул Лёле яблоко, белозубо улыбаясь. — Кстати, Троцкого отправили в ссылку еще в 1927 году, а в прошлом году и вовсе отправили из СССР. — Вы хотите сказать, что это подтверждает вашу теорию о плохих и хороших коммунистах? — насмешливо, но и с долей настороженности спросил Кедров. — Это подтверждает только то, что Россия жива вопреки всему. С нами или без нас она существует. Движется, развивается или деградирует, но существует. И пора нам это понять и принять. Как ни крути, мы — эмигранты. Нашей прежней России уже не будет, она — другая, но разве мы любим ее меньше? — Мы любим наши воспоминания, — вдруг сказала Лёля. — Верно, — согласился Андрей, взглянув на нее чересчур тепло, как показалось Ивану Аркадьевичу. — Но представьте, что вас завтра позовут и скажут, что родина в опасности. Со всеми этими террористами, ополоумевшими от голода и жадности, живущими по принципу «грабь награбленное», отвергающими Бога и заповеди Божьи, и с другими, которые в свое время промолчали, решили отсидеться, а теперь ропщут вполголоса, а то и лишь мысленно, боятся; с работягами, которые несмотря ни на какой политический строй пашут землю, работают на заводах и фабриках. Они все разные, но они все — наши. Вы не пойдете на призыв родины? — Мы до сих пор ждем этого призыва, — в тишине, повисшей в гостиной, негромко сказала Ольга. Но Панина не впечатлила ее самоотверженность. — Мы ждем призыва, чтобы сместить нынешнюю власть и вернуть ту, свою, родину. А я говорю о том призыве, когда мы пошли бы в бой за родину, такую, какая она есть сейчас. — Все равно, — искренне настаивала Лёля. — Вы обратите внимание, милая Ольга Дмитриевна, что только вы за этим многолюдным столом вступаетесь за родину. Пусть и на словах. Наши господа офицеры молчат. Как думаете, почему? Солидарны с вами? — Панин покачал головой. — К сожалению, и им, и мне жизненный опыт, не позволяет с вами согласиться полностью. Нет, мы конечно, пойдем на зов. Не за царя, а за родину, просто — за Россию, но мы знаем, чем кончится наш бесславный поход. Нашу помощь примут, а потом нас же… За столом повисло тягостное молчание. Всем очень хотелось домой, но страх того, что там ожидает пересиливал ностальгию. — Господа! Давайте на мирные рельсы! — вмешалась Антонина. — Давайте лучше выпьем за наше здоровье, за благополучие… По хозяйству Кедровым помогала Валида — жена Аббаса Дахака — рыбака, которого Кедров оперировал, когда на лодку Аббаса в рассветных сумерках наехал теплоход. Рыбака выловили, довезли до госпиталя, окровавленного, с большой кровопотерей и черепно-мозговой травмой. Иван Аркадьевич провел сложнейшую операцию, но Дахака спас. Как только араб оправился от ранений и снова стал выходить в море, у Кедровых все время была свежая рыба к столу, а на столе появились тунисские блюда, приготовленные Валидой. Поздно ночью, когда и гости, и Валида уже ушли, верхний свет в гостиной погасили, Анастасия легла спать, а Лёля, задумчивая, сидела у небольшого круглого ломберного столика около окна и смотрела на отраженный в оконном стекле свет небольшой лампы, висевшей над столом. Иван Аркадьевич подошел к Ольге и чуть приобнял за плечи. — Что загрустила? — Этот поручик Панин душу разбередил. Мне он показался смутно знакомым. Как-то расположил к себе. Расспрашивал о родителях. — Ты ему рассказала? — нахмурился Иван Аркадьевич. — Что в этом такого? — дернула плечом Ольга. — Ты по-моему просто ревнуешь. Не бойся, я не уйду. — Она прижалась щекой к его руке, которую он все же не убрал с ее плеча. — Только эта двусмысленность… Многие пытаются ухаживать за мной. Я ведь еще довольна молода. — Умна и красива, — подхватил он с горечью. — Я ведь не держу тебя. Ты же знаешь. Если что, я отойду в сторону. Мне будет больно, но я стерплю ради твоего счастья. — Ты держишь меня сильнее, чем тебе кажется. Даже когда тебя нет рядом, я мысленно продолжаю вести с тобой диалог, изо дня в день, из года в год. Вот уже больше десяти лет. А когда ты рядом, я до сих пор робею, теряюсь, не знаю, как и что говорить, словно мы едва познакомились и я только начинаю узнавать тебя. — Сейчас ты говоришь довольно бойко, — попытался шутить Кедров, понимая, что ее откровение — это действительно редкость. Лёлю растрогала беседа за столом, слова Панина и немного выпитого тунисского вина. Глава седьмая 1933 год. Москва В большой семикомнатной коммунальной квартире на Малой Бронной трижды звякнул дверной звонок. В дальней комнате дверь была втиснута в заложенную кирпичами арку. Из этой двери и вышел мужчина довольно могучего телосложения в галифе и скрипучих форменных сапогах. Ему никто не дал бы его пятидесяти двух лет. Нет седины, поскольку наголо выбрит. Шрам над ухом на черепе придавал ему вид лихой. Черная щетина на чуть бледных щеках в редких оспинах. Разве только глаза — словно бы сонные, старившие его глаза, будто взял их взаймы у старика. Китель он уже успел снять, вернувшись со службы, и был в белоснежной нижней сорочке. На плече у него висело полотенце, одну щеку он успел выбрить, со второй торопливо стирал пену краем вафельного полотенца. Увидев соседскую девочку пятиклассницу в коридоре он попросил: — Света, будь добра, открой дверь. — Это к вам, — ей нравился Дмитрий Кириллович. Он всегда угощал ее и брата конфетами, а матери давал иногда продукты из пайка, который получал как военный. Мать его боялась, а Света не понимала причины маминого страха.