* * * — Да, белый человек, называющий себя другом индейцев, я тебе верю и расскажу про свою жизнь все, что помню, а помню я многое. Жизнь очень странно устроена — я хорошо помню, что было много зим назад, но как не стараюсь, не могу вспомнить, что делал позавчера. Впрочем, наверное, это воля Великого и Таинственного, позаботившегося о том, чтобы люди лучше помнили свою молодость, нежели старость. Я верю тебе, потому что уже встречал таких людей как ты и о них я тебе тоже расскажу, чтобы память о них сохранилась и в том, что об этом напишешь ты, потому, что я не уверен, сохранилась ли память о них среди своих соплеменников. Ты спрашиваешь меня, почему это важно? Да просто потому, что их жизнь была тесно связана с моей, и многое из того, что случилось со мной, и что вообще случилось, было связано с этими людьми. Один из них прибыл сюда из далекой России в тот год, когда Большой Белый Отец купил у русских Аляску, ну а японец приехал вместе с ним. Наверное, я был первым индейцем-дакота, которому довелось встретить здесь русского и японца, и я хочу сказать, что мало видел людей более отважных, чем они и это правда. Я слышал, что пять лет тому назад мы вместе с русскими одержали победу над нашими врагами в Европе и что мы победили японцев на Тихом океане, потому, что сбросили на их города две страшные бомбы, которые уничтожают все живое. Что ж, на войне, как на войне, однако я сильно сомневаюсь, что мы победили бы их как-нибудь иначе, если бы нам довелось встретиться с ними лицом к лицу. Правда, сейчас мы помогаем японцам, и говорим, что теперь именно русские наши враги, но я почему-то в это не верю. Наверное, мы просто в чем-то не понимаем друг друга, потому что если хотя бы некоторые из русских таковы, как Во-Ло-Дя, то вряд ли они могут быть врагами для честных и порядочных людей, а вот что они могут быть врагами людей злых и алчных, я это вполне допускаю. Во всяком случае, я не очень верю тому, что написано в наших газетах, которые мне читают мои правнуки, потому, что правды они не писали никогда. Но мы опять говорим о том, что происходит сейчас, а кому из молодых может быть интересно мнение о жизни девяностопятилетнего старика? Другое дело рассказы о прошлом, которые для молодых являются чем-то вроде интересной сказки, которую приятно послушать, но которая ни к чему не обязывает. Поэтому я лучше буду рассказывать с самого начала, а ты возьми свое «вечное перо» и пиши. Мне хочется думать, что своим рассказом я сделаю доброе дело. Но доброе дело лучше все совершать, когда тебе даст силу Великий Дух, вот почему, прежде чем начать, я хочу сделать ему подношение и выкурить с тобой эту трубку, набитую священной ивовой корой, которую мы, индейцы, курили издавна. А до того, как мы нё раскурим, тебе надо понять, почему она устроена именно так, а не иначе и что же именно она означает. Вот посмотри: эти ленты, свисающие с мундштука — это четыре стороны света. Черная — запад, где обитают духи грома, посылающие дождь. Белая — север, откуда приходят морозы. Красная означает восток, откуда приходит к нам свет, а желтая — юг, дающий природе живительные силы. Но все эти духи четырех сторон света это на самом деле всего лишь один Дух — Великий и Таинственный, и вот это орлиное перо как раз его и означает. А вот этот кусок бизоньей шкуры, которым обернут чубук, символизирует землю, от которой произошли все мы. Наконец красная чашечка из катлинита — это мы, индейцы, обитатели прерий. Но вот здесь она окрашена в синий цвет и это — мужское начало в мироздании, небо и север. Красные пряди лошадиных волос символизируют лучи солнца, а белые — свет Луны. Украшение из перьев совы вот здесь посредине означают ночь, а голова дятла, покрытая перьями — день. А все вместе это жизнь и смерть жизнь каждого из нас. И вот теперь я разжигаю эту трубку и подношу её всем четырем духам четырех сторон света и обращаюсь к Великому Духу: «Услышь меня и дай мне силу рассказать о своей жизни этому белому человеку, прежде чем ты позовешь меня, потому, что как он говорит, услышать её важно для многих. Это все. Хечето эло!» Теперь можно и рассказывать, а начать следует с того, что я индеец лакота из племени оглала и по рождению принадлежу к клану Пятнистого Орла. Мой отец — Большая нога, моя мать — Маленькая женщина, которая работает левой рукой. Мать моей матери и её отца я помню очень смутно. Её звали Пучок Перьев Ласточки. Отца же моего отца убили в стычке пауни, когда я был ещё младенцем. В том году солдаты полковника Харни напали на один из лагерей Дакота-Брюле и убили 86 индейцев, и эта кровь была далеко не первой и не последней. Родился я в месяц, когда телята нагуливают жир, и получил свое главное имя по знамению — в тот момент, когда я появился на свет, на небе сияло солнце, однако тут же прогремел гром. Мои отец и мать были щедрыми и зажиточными людьми, поэтому они пользовались любым случаем, чтобы напомнить племени о моем существовании и часто устраивали праздники для соплеменников с раздачей подарков, когда я, например, сделал свой первый шаг, научился плавать в реке, впервые сел на лошадь или пустил свою первую стрелу. Мне было одиннадцать лет, когда моего отца ранили в битве «Ста убитых», которая была, как ты знаешь, в 1866 году. Но тот случай, с которого я хочу начать свой рассказ, произошел задолго до этого события, потому что тогда я был ещё совсем маленьким и глупым, но уже после того, как мой отец сделал мне мой первый лук. Я помню, что уже тогда услышал от матери о бледнолицых, о васичу, и если я почему-то капризничал, то она говорила, что, если я не буду слушаться, придут васичу и заберут меня. Наверное, все матери на свете одинаковы и пугают детей тем, чего они не знают, однако я уже тогда знал, что васичу можно убить и как-то раз ей ответил, что когда вырасту, то пойду и убью всех васичу. Тогда мне было уже шесть или семь лет, и я целыми днями играл в войну с другими мальчишками, умел хорошо стрелять из лука, и скакал на собственном пони, не уступая другим. В тот год наша стоянка располагалась у подножия Хе-Запа — Черных Холмов у Безымянного ручья, где было много травы для лошадей и где мы провели зиму, так как рядом был лес, снабжавший нас топливом. Я помню, что зима в тот год была очень холодной, но голода мы не испытывали, потому, что осенью мы хорошо охотились на бизонов и сделали большие запасы. А потом уже весной в окрестных лесах появились лоси и другая дичь, и наши охотники добыли много свежего мяса, поэтому-то мы там и остались до времени моего дня рождения. Лето было очень жарким и мы, мальчики, много времени проводили у воды, где купались в глубоких заводях, потому, что на перекатах даже нам там было всего лишь по колено. Однажды я ушел так далеко, что перестал слышать голоса товарищей и нашел замечательное местечко, где можно было вдоволь поваляться на горячем песке. Течение возле берега, где я стоял, было очень быстрым, а в воде лежало множество разноцветных камешков. Я пошел туда, где у противоположного берега была глубокая заводь, и сразу же заметил среди красных и серых камней на дне реки много желтых камней самого разного размера. Тогда я начал подбирать самые крупные и меня удивила их тяжесть. «Такие тяжелые камни хорошо бросать в цель!» — подумал я, и тут мне попалась на глаза высокая сосна с раздвоенной верхушкой, у самой развилки которой виднелось большое дупло. Я отошел подальше, и начал бросать в него свои желтые камни и бывало, что попадал, а бывало, что и промахивался. Постепенно камни у меня закончились, и я набрал себе новых и бросал их до тех пор, пока у меня не устала рука. На следующий день я пришел сюда уже не один, а со своими сверстниками и мы опять бросали в дупло эти желтые камни, причем все они куда-то там проваливались. Упавшие позади дерева камни мы подбирали и опять бросали, так что ни в реке, ни на берегу рядом с этим деревом ни одного такого камня не больше осталось! ГЛАВА ТРЕТЬЯ В которой гремят выстрелы, и сверкает холодная сталь, а Солнечный Гром рассказывает, как он мальчишкой катался по реке на льдинах, и к чему в итоге привела его шалость — Все это время, — продолжал рассказывать Солнечный Гром, — мы слышали разговоры о васичу и о том, что племя северных людей воюет против племени южных и что нам, индейцам, это только на руку, потому, что теперь им будет не до нас. Но вскоре мы узнали, о восстании наших братьев в Миннесоте и о том, что, преследуя тех из них, кто сумел избежать плена, солдаты генерала Салли пришли на земли тетон-дакота и дакотов-хункпапа Сидящего Быка. Васичу потеряли тогда несколько человек убитыми, но убили около тридцати индейцев и полностью сожгли их стоянку. В начале 1864 года, когда мне было уже девять лет, обстановка накалилась ещё больше. Все лето наши воины в ответ на вероломство васичу держали в страхе все белое население в районе рек Арканзас и Платт, и тогда солдаты напали на лагерь шайенов и арапахо возле Песчаного ручья — событие, послужившее началом войны на границе. Навряд ли мне стоит рассказывать тебе обо всех тех событиях, потому что о них наверно писали очень многие. Но, как я уже тебе говорил, когда мне исполнилось девять лет, и на землю пришел Отец холода, наши воины, включая и моего отца, участвовали в «битве ста убитых», хотя в ваших книгах почему-то написано, что среди солдат убитых было восемьдесят один человек. То поражение, как известно, повергло ваших людей в смятение, и, хотя форты на реке Паудер и получили подкрепления, в наших местах появилась комиссия из Вашингтона, чтобы заключить с нами мир. Однако до того, как мир был заключен в месяц, когда чернеет вишня, случилась ещё одна битва, в шести милях от форта Кирни, которую назвали «Нападение на фургоны». Хотя мне было тогда уже двенадцать лет, и я считал себя почти взрослым, так как убил на охоте бизона, я не на шутку испугался, поскольку на этот раз наши не одержали победы, как раньше. Те, кто участвовали в этом сражении, рассказывали нам, что, когда они напали на васичу, те спрятались за фургонами и повели из-за них настолько частый огонь, что приблизиться к ним не было ни малейшей возможности. Уже позже мы узнали, что в руках у тех васичу вместо старых, и медленно заряжавшихся с дула капсюльных ружей, были новые ружья, заряжавшиеся патронами сзади. Отец, участвовавший и в этой битве, потом рассказывал, что наших воинов собралось очень много и что они решили скакать прямо на фургоны и смести их с земли. Однако грохот от выстрелов васичу стоял такой, что наши пони отказывались повиноваться всадникам и уносили их прочь, а те, которым удавалось с ними справиться, падали под выстрелами ружей бледнолицых. Тогда наши спешились, оставили лошадей в ущелье и начали наступать пешими. Однако и это нам не помогло. Воины падали как трава, скошенные степным пожаром, а ружья васичу все гремели и гремели. Наконец, мы подобрали раненых и отошли. Сколько среди нас было убитых, я тебе не скажу, но как мне показалось, их было очень много. Я просто никогда ничего подобного не видел. Под моим отцом было убито две наших лучшие лошади, но сам он по счастью остался цел и невредим. Он был так рад, что остался в живых, что, вернувшись, тут же подарил лошадь бедняку и все славили его щедрость. Поскольку охота на бизонов была очень удачной, мы, небольшая часть оглала решили отправиться зимовать на Миссури к форту Райс. Там неподалеку жили наши сородичи, и мы решили навестить их, а заодно и попировать, и угоститься агиапи, паисута сапа и чахумписка — хлебом, кофе и сахаром, которые мы уже знали, так как пробовали все это в деревянных городках у бледнолицых. Остальные оглала остались с Бешеным Конем. Но мы все-таки решили, что лучше будет выкурить трубку мира с бледнолицыми из форта, и провести там зиму. Вот тогда-то я и увидел васичу вблизи и не могу тебе сказать, что они мне понравились, однако и страх у меня перед ними тоже пропал, а для будущего воина, как ты сам понимаешь, не бояться врага это очень важно. Сначала из-за своей белой кожи они все показались мне больными, но потом я к этому привык. Зима была снежной и холодной, однако у нас было много сушеного месяца, а, выменивая бизоньи шкуры на товары васичу, мы ели галеты, и могли пить кофе с сахаром. Да, я совсем забыл, что к этому времени у меня уже были брат и сестра, причем брата так и называли Его Младший Брат, а имя сестры было Красивое Лицо, потому, что она и впрямь была очень милой. Для нас это было счастливое время — мы катались с высокой ледовой горы, которую для себя и для нас сделали люди из форта, и почти что дружески общались со многими васичу, а к весне я практически начал понимать их язык и пытался на нем разговаривать. И вот там-то все как раз и случилось, но как теперь я это понимаю, такова была моя судьба. * * * Что касается Владимира Бахметьева и Сакамото Ко, то их путешествие тем временем продолжалось. Менялись почтовые станции, лошади и экипажи, менялись попутчики, а они все также, причем на удивление быстро, двигались на восток. В дилижансе бывало и душно и жарко. На станциях не хватало воды, а питаться нередко приходилось одними лишь только консервированными бабами и мясом, но зато… они были в Америке и постепенно продвигались вперед. Нередко их сопровождал небольшой отряд кавалеристов или же техасских рейнджеров, потому что места, через которые они проезжали так и кишели либо индейцами, либо бандитами, либо и теми, и другими сразу. Впрочем, ничего худого с ними пока что ещё не случались, и они оба надеялись, что все эти рассказы о нападениях индейцев сильно преувеличены. В том, что это не так, они убедились на границе с Техасом, заночевав на небольшой почтовой станции недалеко от одинокой скалы с плоской вершиной, из-за которой она так и называлась — станция Бьютт[2]. Здесь же устроились ночевать несколько охотников на бизонов и пара ковбоев, нанявшихся на ранчо в нескольких милях от станции. Под покровом темноты несколько десятков индейцев приблизились к станции, и атаковали её с первым же проблеском зари. Если бы один возница не пошел как раз в это время проведать лошадей, то неизвестно, чем бы все это закончилось. Но он вышел, и глазам его представилось внушающее ужас зрелище: в холодной предрассветной мгле по-боевому раскрашенные воины-индейцы в головных уборах из орлиных перьев неслись на конях к станции по склону холма. — Индейцы! — завопил он и выстрелил в них из своего ружья. В ответ на это раздался леденящий душу боевой клич, от которого все ночевавшие в доме на станции мгновенно проснулись и бросились с оружием в руках защищать свою жизнь. Володя с карабином Лефоше выскочил наружу одним из первых и, тут же встав неподалеку от двери, спокойно, словно на учениях, начал стрелять по приближающимся всадникам. Вслед за ним выскочил Ко и тоже начал стрелять, а затем открыли огонь и другие, так что индейцев встретил буквально ливень свинца, тем более что у двух охотников оказались магазинные винтовки Шарпа и они, как и Володя, делали выстрел за выстрелом. Утренний ветер тут же уносил дым от выстрелов, поэтому стрелкам ничто не мешало стрелять, и они вели огонь практически непрерывно. Лошади вместе с всадниками вались на землю одна за другой, индейцы кричали, пускали на скаку стрелы, но буквально сразу понесли тяжелые потери и по свистку вождя повернули назад. Вслед им прозвучали ещё несколько выстрелов, сразившие двух воинов, так что поражение отряда было полным. Белые охотники приветствовали отступление индейцев радостными криками, один из них даже похлопал Володю по плечу. Молодец, мол, что так хорошо стрелял и пригласил с собой посмотреть на убитых индейцев. Володю удивило, что те, кого он увидел, совсем не походили на тех дикарей, что были так красочно описаны в книгах Фенимора Купера, которыми он зачитывался в детстве. Правда, он тут же сообразил, что реальная жизнь вообще мало походит на её описание. Поскольку карабин у Володи после этого остался без патронов, и как ему сказали, таких патронов, как у него, здесь было просто не найти, он снял с одного из убитых индейцев шестизарядный капсюльный револьвер кольт-нэйви, а также мешочек с патронами и капсюлями. «Дай бог чтобы это нам больше не понадобилось!» — сказал он Ко, однако тут же зарядил его самым тщательным образом. А так как лошади были уже запряжены в экипаж, то они поспешили продолжить своё путешествие. Прибегать к оружию им и в самом деле на большой дороге больше уже не пришлось. Однако видимо, такая уж была эта страна Америка, что без стрельбы тут было просто нельзя. Добравшись, наконец, до Сент-Луиса, они решили плыть на пароходе по Огайо, купили билеты на пароход и уже поднялись к нему на палубу, когда Ко задел своими мечами какого-то порядком нализавшегося мужчину в шляпе и с хлыстом в руках. Тот, разглядев, кто перед ним, тут же назвал Ко обезьяной, да ещё и толкнул с такой силой, что он упал нас палубу. В следующее мгновение Ко оказался на ногах и ударил его в солнечное сплетение, и одновременно в лицо. Из разбитого носа брызнула кровь, раздались проклятия, но забияка на удивление быстро пришел в себя и бросился на молодого самурая с ножом. Володя попытался его схватить, но не успел, и тут у него перед глазами мелькнула голубоватая сталь, и отрубленная кисть нападавшего вместе с ножом упала на палубу. В возникшей суматохе им буквально чудом удалось улизнуть с этого парохода и в ночной темноте пересесть на тот, что шел не вниз по реке, а вверх — на Миссури и вез фураж и лошадей для солдат в приграничные форты. Володя запер Ко в каюте и не велел ему из неё никуда выходить и, кстати, правильно сделал, потому, что уже на следующей стоянке обнаружил пахнущее свежей типографской краской объявление: «Wanted!»[3], где перечислялись приметы Ко и объявлялась награда за его задержание, потому что он, видите ли, нанес тяжкое телесное повреждение весьма уважаемому господину Дэвису и должен был быть отдан за это под суд. По счастью на этом пароходе его рассмотреть никто не успел, потому что когда они на него садились было уже темно, однако теперь им пришлось соблюдать крайнюю осторожность. Ко начал было просить прощения у Володи, объясняя, что не сдержался, потому, что была задета его честь самурая и что он готов немедленно пойти в суд, так как правда была на его стороне, ведь он не нападал, а защищался и что его хозяин не должен испытывать из-за него неудобств. Володя на это ему сказал следующее: — Даже и не вздумай говорить о том, чтобы идти здесь в какой-то суд. Ты здесь и до суда-то не доживешь. Этот Дэвис, видимо, какая-то у них здесь шишка. И он запросто соберет свидетелей, которые покажут, что это ты на него первым напал, а не он на тебя — это, во-первых. А во-вторых, ты для них не американец, а цветной, то есть человек изначально им не равный. Поэтому они очень даже запросто могут тебя линчевать, то есть судить судом Линча! Соберется толпа, просто скажут, в чем ты виноват, да и повесят тебя на ближайшем дереве. Здесь так! И даже полиция не станет за тебя заступаться. Я читал, что тех же самых китайских рабочих, которых они сами же сюда ввозят для строительства трансокеанской железной дороги, они и за людей не считают, и что убить китайца для них все равно, что индейца — одна недолга! А с тобой они даже и разбираться не станут — китаец ты или японец, а повесят тут же запросто, и вот уж тогда-то я тебе точно ничем не помогу при всем моем желании. А так — скажу, что еду со своим больным братом, что ему нужен покой, необходим покой — только и всего. — Мне очень стыдно, господин, что я не сдержался и подвел вас, и вы терпите из-за меня неудобства. Мне надо быть было сдержанным с этими людьми, которые никого кроме себя не уважают. — Ну, Ко, а разве у вас не так? — спросил его Володя. — У вас в Японии ведь тоже к разным людям относятся по-разному, разве не так? Ко опустил глаза, но потом немного подумал и ответил: — Но у нас же Земля Богов. Наш император — прямой потомок богини Аматерасу. — Это ты так считаешь, — усмехнулся Володя. — А я готов держать пари на что угодно, что здесь про вашего императора и его предков даже никто и не слышал, а о степени цивилизованности того или иного народа судят по количеству пароходов, железнодорожных путей и дальнобойных пушек. И… вы, японцы, чем в этом плане можете похвастаться? Ты мне, помнится, рассказывал, как едва не погиб под артиллерийским обстрелом с «черных кораблей» и… чем на него вы тогда отвечали? А ведь повод был, в общем-то, совершенно ничтожный — убийство какого-то торговца, нарушившего ваши обычаи. А за него англичане убили сотни людей, чтобы показать вам свою силу. Вот это они называют цивилизацией, а твое умение мастерски владеть мечом или писать иероглифы, поверь мне, уважения у них не вызывает. — А у вас, мой господин? — вдруг неожиданно спросил его Ко. — У меня? У меня вызывает. Но мое мнение в данном случае особой роли не играет. Я ведь тоже родом из страны, где крестьян вот буквально только что освободили от рабства. Десять лет назад мы проиграли войну англичанам и французам только потому, что нам не хватало железных дорог, пароходов и современного оружия. Наши люди в основной своей массе до сих пор моются в курных банях, едят всей семьей из одной миски, ходят по глинобитным полам и живут в домах вместе с курами и телятами. Старики справляют нужду прямо в доме у двери, а куры потом это клюют. Я вот прежде чем встретиться с тобой, проехал всю Сибирь, и какой только дикости я там не увидел! Представь себе деревню, а вокруг ни кустика, ни деревца. Тоже и в самой деревне — одна пыль и грязь. Люди держат коров, однако навоз на поля не вывозят, а бросают тут же прямо за деревней, из-за чего всякий, кто в неё входит или выходит должен ходить по коровьему дерьму! Говорю им: чего навоз на поля не вывозите, это же удобрение. А они мне: а у нас никто не вывозит! Вот и весь довод. Раз никто, то и я не буду! Говорю им — дикари вы, хуже я не знаю кого! А они мне — так точно, ваше благородие, дикари! Отцы наши так жили, и мы так живем! Но, Ко, а что разве у вас в Японии нет таких людей? — Такие люди у нас в Японии есть, — услышал он в ответ. — И много! Но есть и такие, которые считают, что нам нужно перенять все то, что есть хорошего у иностранцев, но сохранить все наше, своё, японское. — Это хорошо, — согласился с ним Володя, — что у вас такие настроения. Да только как решить, что заимствовать, а что нет? Что хорошо, а что плохо? Как это определить? Ведь невозможно заимствовать только технику и при этом не набраться каких-то чужих идей, разве не так? И кто знает, какие именно плоды они принесут именно на вашей почве: может быть хорошие, а может быть и очень плохие. На это Ко ему уже ничего не ответил и только опустил глаза. Тем временем их пароход оказался на Миссури, и они это тут же заметили, так как количество поселений, расположенных по её берегам сразу резко сократилось. А через какое-то время пропали и отдельные фермы и только лишь одна пожухлая степь, а по-местному — прерия, расстилалась вокруг. Случилось так, что в пароходной машине у них что-то сломалось, и для её починки пароход подошел к берегу. Вот тут-то Володя и обнаружил ферму не ферму, хижину — не хижину, а что-то такое среднее, вроде большого каменного дома, но с крышей из дерна. Внутри был очаг с каменной трубой, пристроенной к одной из стен, окна задвигались задвижками и даже имели внутри стекла, но что-то в этом доме никто не жил. «Места, конечно, диковатые, — объяснил ему сержант, с которым как военный с военным он сошелся ближе остальных пассажиров, — ближайший сеттльмент находится в десяти милях к югу. И вообще место это — граница, потому, что дальше уже идут земли индейцев. Но… с другой стороны, земля тут пока что ещё ничья и кто хочет и может, мог бы себе её тут немало присвоить. Вон там за холмами лес. Немного подальше уедешь — охота, что надо. Да и вообще, если кому-нибудь надо здесь скрыться, то лучше этих мест не найти. Тут тебя сам дьявол не сыщет!» — Ну, значит, мне с братом это место как раз и подходит! — сказал Володя и попросил сержанта продать ему двух лошадей, несколько тюков сена, мешок овса, муки, ружье и сотню патронов. Тот был человек бывалый, удивляться ничему не стал и все это тут же Володе и выдал. При этом он честно его предупредил, что берет за все это дороже, чем оно стоит на самом деле. — Придется делиться со своим полковым начальством, — объяснил он, — все же ведь это у меня не свое, а казенное и просто так на естественную убыль не спишешь. — Кони у меня тоже, не больно, — продолжал признаваться сержант, — если вы в этом разбираетесь, но опять же — какие есть и с другой стороны на это посмотреть. Эта вот на вид невзрачная гнедая кобылка — настоящий квотерхос. Для работы на плантациях. А вот эта — чалая — сэддлбред, хороша для дальних переездов и очень вынослива. Зато ружьишко вам могу предложить самое что ни на есть отличное — настоящую винтовку Генри 44-ого калибра со скользящим затвором и магазином на пятнадцать патронов — ничего лучше и придумать нельзя. Ты можешь зарядить её в воскресенье и потом стрелять целую неделю. Проверена во время войны с мятежниками! За тысячу ярдов уложит бизона наповал. Ну не за тысячу, так за пятьсот-то уж точно, будете потом меня благодарить. Хотя, конечно, мысленно, потому, что встретиться-то вот так, лицом к лицу нам, скорее всего вряд ли удастся. Хотя кто знает?! Володя передал сержанту деньги и крепко пожал ему руку на прощание. Затем он перевел по сходням своего закутанного в одеяло «брата» с парохода на берег, и они вдвоем побрели наверх, к своему новому дому, где решили на какое-то время укрыться от закона, надеясь, что рано ли поздно, но закон про них позабудет! * * * — Теперь послушай же, белый человек — друг индейцев, о том, что со мной приключилось весной того года, когда наш клан Пятнистого Орла устроился зимовать неподалеку от форта. Зима была холодной и снежной, но зато весна наступила быстро, а половодье было очень сильным. Мы, мальчики, придумали себе интересную, но опасную забаву — кататься на проплывающих мимо льдинах. Чтобы никто из взрослых нас не увидел, мы ушли подальше от нашего лагеря и от форта, и вооружились длинными шестами, прыгали на проплывающие льдины и затем плыли на них, словно на каноэ вдоль берега. Конечно, это было опасно, однако не более опасно, чем скакать на полудиких пони, охранять лагерь от степных волков или же помогать взрослым в охоте на бизонов. Как и всякий папуз — индейский ребенок, я всегда делал что хотел, ну а испытывать своё мужество у нас у всех было в обычае. Среди ватаги сверстников я был самый старший и мне, естественно, хотелось показать, что я ещё и смелее всех остальных. Я перепрыгнул на одну небольшую льдину и погнал её вдоль берега на расстоянии большем, чем все остальные. Остальные мальчики приветствовали меня громким кличем: «Хока хей!», который издают воины, бросаясь на врага, а я отталкивался от льдин своим шестом и был всем этим очень доволен. Но тут я заметил, что меня сносит на быстрину, и опустил шест в воду, чтобы направить свою льдину к берегу. Я опускал его чуть ли не на всю длину, и все-таки никак не мог достать до дна. Потом мне это, наконец, удалось, и я уже радовался тому, что смогу теперь направить её к берегу, как вдруг почувствовал, что там под водой кто-то словно схватил его и не отпускает, а льдину мою уносит течением, и получается, что я не могу её удержать. Потом шест просто вырвало у меня из рук, и я чуть было не упал в воду. Льдина моя опасно накренилась и я, чтобы не оказаться в воде, поспешно отбежал от края. Потом я посмотрел в сторону берега и испугался уже по-настоящему. Течение отнесло меня уже так далеко, что я едва слышал голоса моих товарищей, и это расстояние с каждой минутой становилось все больше. Сначала я хотел броситься в воду и доплыть до берега, тем более что плавал я очень хорошо. Однако, взглянув на бурлящие то тут, то там водовороты, я понял, что выплыть мне здесь не удастся, не говоря уже о том, что плыть придется в ледяной воде. Наконец, берег и совсем потонул в туманной дымке, и я оказался один на льдине посредине Миссури — «Грязной реки». Увидеть меня там никто не мог и тогда я просто сел на лед и заплакал. Мне было очень страшно, особенно когда льдину начинало кружить в водоворотах, потому, что казалось, что она сейчас утонет, и я тоже утону вместе с ней. Но тут её другая льдина выталкивала её из водоворота, и она плыла дальше, а потом все это же самое повторялось опять и опять. Я, было, подумал, что если я буду прыгать с одной льдины на другую, то может быть, мне удастся так добраться до берега. Но, подумав, я отказался от этой идеи, потому что становилось уже темно, а в темноте можно было запросто прыгнуть куда-нибудь не туда, куда надо и оказаться в ледяной воде. Я только лишь перебрался на большую по размерам льдину, в которую вмерзло порядочных размеров вывороченное с корнями дерево и, сжавшись в комочек, пристроился на его корнях, чтобы мои ноги не касались льда. На мне была теплая куртка из шкуры бизона, рубашка бледнолицых, а на ногах зимние легины, и такие же мокасины. Но только они уже сильно промокли и ноги у меня уже совсем заледенели. Тогда я решил их высушить, снял и засунул их под куртку, а на ноги натянул концы легин, спустив их пониже. Тем не менее, мне все равно то и дело приходилось их растирать, чтобы они у меня не замерзали и вдобавок — то и дело менять позу, потому, что сидеть на стволе дерева до половины вмерзшего в лед было очень тяжело и неудобно. Так прошла ночь, в течение которой я ни разу не сомкнул глаз, хотя и очень устал. Мокасины у меня, правда, высохли, но я все равно старался больше на лед ими не вставать, чтобы сохранить хотя бы немного тепла, и сидел на дереве, стараясь поменьше двигаться. Днем левый берег Миссури вроде бы немного приблизился, однако же, и не настолько, чтобы я мог добраться до него вплавь. Потом меня вынесло уже чуть ли не к самому берегу, однако к этому времени я уже настолько обессилел, что не мог даже и пальцем пошевелить, а просто сидел и ждал смерти. Время от времени я впадал в забытье от голода и тогда меня посещали странные видения, из которых я хорошо запомнил только одно. Мне показалось, что я уже совсем вырос и прохожу испытание воина и мне предстоит поститься и видеть сны, чтобы обрести себе духа-покровителя и что я как раз и вижу перед собой не одного, а сразу двух духов, которые спрашивают меня о том, кто я такой и чего я желаю. «Быть воином и вождем, как мой отец и дед!» — громко говорю я, и духам в ответ говорят мне, что они помогут мне, но только при условии, что я совершу такой подвиг, которого у нас ещё никто не совершал. Но зато, если это мне удастся, то они подарят мне волшебную палицу, паутинную рубашку, непроницаемую для вражеских стрел и ещё Стрелу Грома, поражающую издали и всегда попадающую в цель, и я стану самым непобедимым воином среди всех дакота. Я начал их спрашивать, а что это за подвиг, но они только смеялись мне в ответ, а один из них сказал: «Какой же это подвиг, если мы скажем тебе, что делать? И что же это за охота, если охотник знает, где дичь?!» Потом оба духа куда-то исчезли, но зато я почувствовал какой-то несильный удар и даже подумал, что это, наверное, меня опять толкают другие льдины и, видно, что я совсем скоро либо окончательно замерзну, либо окажусь в воде. Но тут два духа появились опять, причем на этот раз они почему-то разговаривали на языке васичу. Они появились прямо перед моими глазами и один был похож на белого, а другой на индейца. Потом я почувствовал, что они меня куда-то понесли, и я понял — что вот сейчас я предстану перед Великой и Тайной, и встречусь с отцом всего сущего! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В которой все события происходят либо в хижине на берегу Миссури либо не слишком далеко от неё Уже на другой день Володя отправился в ближайший поселок, имевший странное название Литлл Биг Пойнт[4], чтобы купить все необходимое на зиму. Усы он предварительно сбрил и теперь узнать его было практически невозможно, а Ко он благоразумно оставил сторожить хижину, так что он ничего не опасался. Поселок, именуемый его обитателями сеттльментом, произвел на него странное впечатление. «У нас деревни больше и дома стоят шире», — подумал он, увидев одну единственную улицу, прямиком упиравшуюся в церковь. Дома были в основном деревянные, причем многие из них имели для чего-то ложный фасад второго этажа, за которым, однако, пряталась всего лишь двухскатная крыша. Тем не менее, проехав его из конца в конец, Володя нашел что здесь, несмотря на размеры, имеется все необходимое: контора исправника, почта, несколько лавок, салун и гостиница. «Ага! Почта есть!» — подумал Володя и первым делом зашел туда. Оказалось, однако, что телеграф сюда ещё не провели, однако письмо в Россию через Вестерн Юнион у него приняли. В нем Володя написал отцу (перед этим о том же самом он успел написать ему из Нагасаки), что с ним пока что все хорошо, что он приобрел себе спутника и что они живут в доме на берегу реки Миссури. Но вот деньги у него практически все вышли, поэтому если у него будет возможность ему помочь, то ему бы этого очень хотелось, поскольку с заработком тут есть некоторые сложности, к тому же он очень сильно издержался в дороге. Затем он обошел все лавки, и разузнал цены. Выяснил, что сержант продал ему винтовку ровно в два раза дороже, чем он мог бы сам купить её здесь, то есть за 80 долларов, вместо 40 («Ну, да поздно об этом сожалеть, к тому же он ведь сам меня об этом предупреждал!» — подумал по этому поводу Володя). После чего купил свиного сала, пару кастрюль, большую сковородку — одним словом целый кухонный набор, сахара, чая, риса и ещё всего по мелочи и, нагруженный всем этим, отправился к себе обратно. Кроме того, он за пару центов купил газету недельной давности, сообщавшей о том, что царское правительство наконец-то продало территорию Русской Америки США за сумму в 7,2 миллиона долларов, что сделка по продаже Аляски состоялась 18 октября 1867 года, и что теперь эта территория России уже больше не принадлежит. В скобяной лавке он также купил топор, пилу и запас гвоздей, чтобы сделать мебель, потому, что, узнав о ценах в гостинице, решил, что им все-таки будет лучше остаться в своем жилище, нежели пытаться переехать сюда. После этого, нагруженный как дромадер, он отправился к себе «домой», куда и приехал уже в сумерках. — Ну вот, — сказал он, сгружая с лошади поклажу. — Накупил я тут всего, так что на то, чтобы переждать здесь зиму нам хватит. Сейчас уже конец октября, поэтому бизонов мы тут уже не увидим, да и не забредают они сюда уже, по-моему. А вот олени-карибу и лоси здесь должны быть, так что с завтрашнего дня будем с тобой ездить на охоту, чтобы запасти мяса. А переселяться в этот их Литлл Биг Пойнт мне что-то не больно хочется. Как-то там уж все больно и убого, и подозрительно. Сдадут нас с тобой полиции только так! И вот ещё что я подумал. Ты уж меня, Ко, извини, но внешность твоя слишком уж сильно бросается в глаза. Как ты посмотришь на то, чтобы замаскироваться под индейца? Я тут посмотрел и вижу, что ты очень похож на некоторых из них. Ты только на меня не обижайся, но это действительно так. И если тебе даже просто немного переодеться, то никто тебя от индейца и не отличит. — А язык? Мне же как-то надо будет с вами разговаривать…