— Только из-за них? — Ну, нет, не только, конечно, а попрощаться, конечно, объяснить… — Ладно, ладно, можешь не оправдываться, — перебил его отец, и затем продолжал: — Денег я тебе дам. Я тут часть земли своим крестьянам продал, мельницу одному богатеющему мужику в аренду сдал — так что за этим дело не станет. Потом документы… Тут тоже тебе, паршивец, повезло, в чем лично я усматриваю перст Божий. Приезжал тут к нам недавно один француз, изучать нашу мордву, ну и обкормили они его своими несусветными кушаньями, сделался у него нарыв в желудке и от того он давеча помер. А мне передал и свой паспорт, и все бумаги от Парижской академии наук и все сделанные им записи. И этого, в общем-то, никто не знает, потому, как никто при сем не присутствовал. Так вот из них неясно, каких он лет, а стало быть — почему бы тебе и не сделаться на время этим французом? Поедешь на Самару, там обратишься к местному столоначальнику, Василию Петровичу Сморгунову, старинному моему приятелю. Передашь от меня ему привет, и он тебе все какие понадобится, бумаги сделает. Скажем так: едешь ты изучать приамурских самоедов и всяких там удэгейцев и засим просишь в этом тебе преград не чинить. А то можем сделать из тебя и мусью, путешествующего по собственной надобности — это немного подумать надо, как лучше. Я ему напишу, и он в этом лучше меня посоветует. Пока же иди, отдохни, а я посижу, напишу кому надо. Надо, чтобы ты уже поутру отсель выехал, а то наши жандармы запрягают быстро, и ездят что твои ямщики, так что как бы они сюда вслед тебе уже завтра не нагрянули. Владимир обнял старика-отца, нежно поцеловал в самую маковку и торопливо вышел из комнаты собираться и отдыхать. А старый генерал-майор перекрестился на иконы и сел писать письма к старым друзьям, которых так или иначе сын его мог бы повстречать по дороге и которых он слезно умолял ему помочь. И не было в Бахметьевском имении более волнительной ночи, чем эта. Зато ещё и заря не занималась, как отец вывел сына в дорогу и потом долго стоял и махал ему вслед. Что до жандармов, то, да они и в самом деле нагрянули к нему в имение во главе с самим приставом, да только уже к вечеру, и не в этот день, а на следующий. — Позвольте узнать, ваше превосходительство, — спросил его пристав, взяв под козырек, — не имеете ли вы каких-либо вестей от сына вашего, Владимира и не заезжал ли он к вам в последние дни по поводу каких-нибудь оказий? — Как не заезжал, — спокойно ответил отставной генерал, с удобством встретивших гостей у камина, с бокалом хереса в руках, — был только вот на днях, попросил, как это водится денег, и уехал в Париж. — А вы знаете, ваше превосходительство, за каким делом мы его разыскиваем? — Не знаю, и знать не хочу, — ответил генерал. — Потому, что ежели он в чем-то виноват, то, как совершеннолетний дворянин пусть сам за себя и отвечает, а я на старости лет стал нелюбопытен, к тому же убежден, что все на этом свете в руце Божьей, а где нам, смертным против Божьего-то промысла восставать?! Так ничего и не добившись, жандармы по выходе из дому взялись за старика Пахомыча и возчика Никиту: куда, мол, отвезли молодого барина. — А на Танбовскую дорогу, милостивец, — прошамкал преданный Пахомыч, — потому как они на Танбов собрались, а оттуда, вестимо, в Москву. Куда ж ему, больше-то податься, ежели он у батюшки отпросился в Париж? Что до Никиты, то тот и вовсе сказал: «Угу», и больше жандармы не добились от него ни слова, и в конце-концов с тем и уехали — ловить Владимира по дороге в Париж. А он к тому времени уже проехал и Пензу, и Самару и, пользуясь последними заморозками, поспешал все дальше в Сибирь. «Только версты полосаты попадаются одне…» — билась почему-то в его мозгу пушкинская строфа, и был его путь долог, очень долог. Однажды при переправе через реку он чуть было не утонул. В другой раз пришлось отстреливаться от целой стаи сибирских волков, так что если бы он искал приключений, то их у него в дороге было предостаточно. Будучи при деньгах, Владимир ехал довольно быстро и, тем не менее, добрался до Владивостока, затратив на свое путешествие почти год! Американских кораблей там не оказалось, и по совету знающих людей, он переехал в японский порт Нагасаки, откуда перебраться в Америку было несравненно легче. И двух дней не прошло, как он уже договорился с капитаном одного из стоявших там американских кораблей, что тот возьмет его пассажиром до Сан-Диего и, заплатив аванс, отправился бродить по городу. Далеко, впрочем, уйти, он не ушел, потому, что его внимание привлекла толпа японцев, устремившаяся к берегу моря, причем шествие это было какое-то странное. Рядом с ним оказался какой-то англичанин из местных торговцев, и он объяснил ему суть происходящего. — Вам повезло, сэр, — сообщил он ему, едва лишь тот задал ему вопрос сначала по-французски, а затем по-английски, — потому, что вы сейчас собственными глазами увидите, как эти обезьяны делают себе харакири. Вот этот молодой парень обвиняется в том, что украл деньги у своего работодателя-американца, а он говорит, что денег не крал, однако вернуть их не может. Но он самурай и потому может доказать свою невиновность разрезав себе живот. — Какая дикость! — возмутился Владимир, до сих пор только лишь читавший об этом варварском, по его мнению, обычае японских самураев. — Да уж, — усмехнулся англичанин, — нам бы с вами такое и в голову не пришло, хотя есть ведь и у нас обычай стреляться за долги, что не менее глупо. Вся разница только лишь в том и заключается, что у нас подобное происходит спонтанно, а здесь по строгому ритуалу, и чем не строже он соблюден, тем больше уважения приобретает самоубийца. — Вот он читает написанные им стихи — ещё одна традиция, подчеркивающая достоинства самурая, а теперь он должен сосредоточиться и разрезать себе живот, после чего его помощник — вон тот, что стоит позади него с мечом, должен будет отрубить ему голову с одного удара. При этом самое мастерство перерубить шею так, чтобы она все-таки удержалась на лоскутке кожи, потому, что это очень некрасиво, когда отрубленная голова катится в пыль. — Они предают такое значение такой мелочи? — Для них это отнюдь не мелочь. Например, помощник не сумевший отрубить голову с одного удара будет опозорен навсегда, и его карьеру можно будет считать оконченной. Ну, а вот об этом несчастном юноше, несомненно, скажут, что он умер как настоящий самурай и все претензии к нему на этом закончатся. — И много он украл или должен отдать? — Вроде бы 90 долларов, но здесь не так важна сумма, сколько сам факт воровства. Владимира словно что-то толкнуло в бок и в сердце: — Идемте туда, — сказал он англичанину и чуть ли не насильно потащил его через толпу. — Скажите им, пусть остановят это безобразие, я хочу отдать им его долг, и пусть этот парень живет. По-моему, он ещё слишком молод, чтобы умирать и тем более умирать вот таким ужасным образом — без головы и с выпущенными наружу кишками! Англичанин пожал плечами, но все же довольно быстро заговорил по-японски, обращаясь к старшему из полицейских, плотным кольцом окружавших несчастного самоубийцу. Тот его внимательно слушал, после чего в свою очередь заговорил, пытаясь что-то объяснить англичанину. — В общем-то, он согласен, — наконец сообщил он Владимиру, — но только вы должны отдать ему деньги немедленно, а этот парень пусть поскорее убраться отсюда, чтобы его хозяин не обвинил его ещё в чем-нибудь. — Ну, слава Богу! — сказал на это Владимир, передал деньги полицейскому и подошел к спасенному им парню, чтобы помочь ему встать, но полицейский, игравший роль кайсяку успел его опередить. — Ты свободен и можешь идти! — сказал он ему. — Вот этот гайдзин с севера купил твою жизнь, так что теперь у тебя перед ним гири — долг на всю жизнь. А ещё я скажу, что тебе сегодня же следует уехать из Нагасаки, потому что мало ли чего бывает. В ответ на это Ко просто кивнул ему головой, привел свою одежду в порядок и только после этого с поклоном обратился к Владимиру по-английски: — Вы спасать моя жизнь, господин! Вы спасать моя честь, честь моя семья. Мой теперь долг следовать за вами, потому что, если я его вам не отдам, мне сейчас же нужно будет совершить сэппуку. — Да, но, ты же не можешь последовать за мной в Америку? — удивился Владимир. — А я ведь еду как раз туда! Иди своей дорогой, а я пойду своей. — Нет, нет, господин! — с жаром забормотал Ко, обрадованный тем, что молодой иностранец так хорошо понимает его английский язык. — Я должен буду следовать за вами, потому что иначе я нарушу свой долг. Если я не сделаю этого, то разрушу гармонию в своей душе, мое кодзе окажется ничтожнее пылинки и… как же я тогда смогу жить после этого?! Пока Владимир раздумывал, что можно на это возразить, стоявший рядом с ним англичанин сказал: — Вам, лучше всего будет взять его с собой, сэр, потому что гири вещь очень серьезная здесь в Японии, и вы заставите его страдать, если не позволите поступить согласно его воспитанию. По сути дела, вы опять толкнете его на самоубийство, и ваши 90 долларов пойдут псу под хвост. Уж лучше пусть он поедет вместе с вами, тем более что, как вы сами видите, этот мошенник, оказывается, знает английский язык. — Ну ладно, — скрипя сердце, согласился Владимир. — Поедете тогда со мной, коли уж без этого нельзя, а там будет видно. Только вот как мне вас или тебя называть? — Меня зовут Сакамото Ко, но господин может называть меня просто Ко, потому, что это мое имя. — Ну, а меня господин Ко, вы можете звать по-русски — Владимир. Ну, а фамилия моя Бахметьев. В ответ Ко растерянно заморгал глазами. — Ва… Ди… Ба, — попытался он произнести свои первые русские слова, однако из этого у него ничего не получилось. — Тогда зови меня просто Володя, — сказал он, видя, что японец не в силах выговорить ни его имя, ни фамилию. — Да, господин Во! — сказал Ко, уловив в произнесенных им звуках хотя бы что-то знакомое. Стоявший рядом англичанин громко рассмеялся и тут же объяснил, что в японском языке звук «л» отсутствует, так что слово Владимир ему будет очень трудно произнести, как, впрочем, и многие другие и русские и английские слова, и что к этому ему надо будет привыкнуть. Как бы там ни было, а приходилось подчиняться обстоятельствам, и Владимир им подчинился, а затем вместе с Ко пошел к себе на корабль. * * * Солнечный Гром родился в горах Хе Запа в месяц, когда олени нагуливают жир, то есть в июне, причем его рождение совпало со знамением: как раз когда его глаза впервые открылись, прозвучал гром, хотя был полдень, ярко светило солнце, и в небе не было ни облачка. И это всех настолько удивило, что родившегося мальчика сразу же назвали этим именем. А жрец Акайкита — Миротворец, при этом добавил, что сын мужчины по имени Большая Нога и Маленькой женщины, которая работает левой рукой — был явно отмечен самим Вакан Танкой — Великим и Таинственным. Услышав такое его, мать сразу же дала обед раскрасить шкуру бизона, чтобы Ваконда — высший бог всех дакота, взял бы его под свою защиту, и занялась этим делом уже на рассвете следующего дня. Прежде всего, она нарисовала на ней тонкую красную линию, идущую вдоль спины, и при этом подумала, что это тропа бога дня, который совершает свой путь с востока на запад. Посредине она нарисовала красное пятно, которое изображает бога дня в полдень. При этом оно же ещё и означает, что женщина в это время должна отложить все дела и покормить свое дитя, чтобы ребенок мог бы жить и расти дальше. Задние ноги и хвост тоже окрашивались красным, потому, что подразумевали конец дня, когда бог дня доходит до края земли и все вокруг окрашивается красным. Это также напоминает матери, что она должна позаботиться о своем младенце и в вечернее время. И все то время пока Маленькая женщина, которая все делает левой рукой, раскрашивала шкуру, — а она и в самом деле была левша, и многих в клане Пятнистого Орла это очень удивляло, — её мысли обращались к Ваконде и Вакан-Танке, и просила о защите для своего ребенка. При этом она называла его сразу несколькими новыми именами — Красное Пятнышко, Задние ноги и Хвост Бизона, так что теперь кроме одного имени её сын получает сразу целых три! Однако хлопоты с рождением её мальчика на этом отнюдь не кончились. Жрец нарисовал на земле ещё и лечебный круг, чтобы таким вот лечением обогатить его внутренний мир и узнать знак, под которым он родился. Четырежды он подбрасывал к небу молитвенные палочки и смотрел на то, как они ложатся в этом круге, после чего сказал, что Солнечный Гром родился под знаком белого орла и что такой человек дальновиден и тянется к знаниям. Поэтому его отцу было сказано, что он должен вырезать из белой раковины изображение орла и повесить малышу на шею, чтобы этот амулет его защищал. Только теперь новорожденного можно было завернуть в кусок мягкой белой замши, и уложить в мешок из оленьей кожи, богато расшитый иголками дикобраза и украшенный бахромой, который после этого обычно привязывают к доске и отдают второй бабушке, чтобы та отнесла его в лес. — Идем, идем, — говорит она маленькому человечку. — Я должна показать тебя духам гор и духам деревьев. И пусть парящий в небе орел увидит тебя с высоты! Я повешу твою колыбельку на ветку дуба, и ты услышишь, как деревья перешептываются на своем языке, а может быть даже и научишься его понимать. Так по воззрением краснокожих Солнечный Гром был приобщен к матери-природе. ГЛАВА ВТОРАЯ В которой господин Во и его слуга Ко отправляются в путешествие по Соединенным Штатам, а Солнечный Гром занимается тем, что бросает в дупло на сосне желтые камешки Ах, не так, совсем не так представлял себе Владимир свое первое морское путешествие, о котором до этого мечтал едва ли не с самого раннего детства. Нет, в начале-то, когда их старый балтиморский клиппер шел вдоль берегов Японии все было даже очень здорово. Они даже издали увидели знаменитую Фудзияму и полюбовались на её безупречный профиль, но зато потом, когда они вышли в океан, и судно стало раскачивать на волнах словно щепку, он не раз пожалел, что вообще отправился в плавание. Первым морская болезнь свалила Ко, однако и Владимир чувствовал себя лишь немногим лучше своего случайного спутника. Впрочем, от качки страдали не только пассажиры, но даже и часть команды, явно набранная из самых случайных людей. Капитан клиппера всю дорогу до порта назначения не расставался с заряженным револьвером, а особо нерадивых матросов вместе с боцманом загонял на мачты пинками. Кормили пассажиров консервами, вареным рисом, и закупленной там же в Японии маринованной редькой, апельсинами и хурмой. Ко заявил, что кок-негр на корабле варит рис неправильно и только даром его переводит. Но кок в свою очередь поругался на Ко, и назвал его обезьяной за что тот чуть было его не зарубил. Владимиру пришлось за него заступаться, и дело на судне едва не закончилось массовой дракой с поножовщиной и стрельбой. Потом они зашли на Гавайи и два дня приходили в себя в Гонолулу на острова Оаху. Страсти за это время кое-как улеглись, к тому же вместо одного негра-кока капитан решил взять на борт двух китайцев, так что проблема с рисом больше не возникала. Порт Сан-Диего оказался грязным, полным судов, бочек и китайцев, и совершенно убогим, по мнению Владимира, местом из которого они поспешили убраться как можно скорее. Трансконтинентальная железная дорога тогда ещё только строилась. Поэтому Владимир, которому хотелось добраться до восточных штатов, решил ехать на Восток в дилижансе, сначала по Гильской дороге до Эль-Пасо, а затем — по почтовой дороге Баттерфильда до Сент-Луиса, то есть ему предстояло пересечь в экипаже чуть ли не две трети территории САСШ! Однако ни расстояние, ни возможные опасности молодого Бахметьева совсем не испугали, ведь он же был русских офицер. Что же касается Ко, то поскольку он решил следовать за своим новым господином, так он за ним и следовал, и его не слишком интересовало куда они едут, и зачем. А вот Владимира его странный попутчик очень заинтересовал, и он его постоянно о чем-нибудь спрашивал. Ко даже удивлялся — неужели это все гайдзины такие, что все на свете им надо знать? Впрочем, он охотно отвечал на его вопросы, поскольку это прибавляло ему практики в разговорном английском, а, кроме того, была и ещё одна вещь, из-за которой он стремился ему угождать — огнестрельное оружие, которого у Володи с собой был целый арсенал. Началось это ещё на корабле, когда от морской соленой воды на нем появилась ржавчина, и он принялся его чистить, а Ко лежал рядом и смотрел на это с таким интересом, что на какое-то время даже позабыл про свою морскую болезнь. Володя подробно расспросил его о том оружии, с которым Ко имел дело в Японии и очень удивился, когда узнал о том, что у них по-прежнему носят мечи, а все ружья и пистолеты, что делаются их оружейниками — фитильные! «Ну, это никуда не годится! Эдак вас любые враги разобьют, да хотя бы те же англичане! — сказал он, и Ко подтвердил, что да, против англичан и американцев с их пушками и «черными кораблями» они пока ещё ничего сделать не могут, но уже пытаются строить свои собственные железоделательные заводы и оружейные фабрики, а также закупают оружие во Франции и тех же САСШ. Он описал Володе револьверы фирмы «Кольт» с которыми он имел дело у мистера Дженнингса и даже прищелкнул от удовольствия языком — вот это, мол, действительно замечательной образец скорострельного оружия с коротким стволом. И тут к его удивлению его хозяин с ним с ним не согласился! «Ну, это ещё бабушка надвое сказала, — произнес он по-русски, — что это такой уж замечательный образец. Стреляет он действительно быстро, — согласился он с Ко, — но вот сколько после этого нужно его заряжать?! Пока засыплешь в каморы барабана порох, пока вставишь в них пули и забьешь каждую из них рычагом, пока наденешь на капсюльные трубки капсюли… Сто раз тебя за это время убьют — вот что я тебе, Ко, на это скажу. А вот посмотри, какое ружье и револьвер у меня. Это бельгийское изделие конструкции Лефоше. В одном патроне, имеющим металлическую оболочку, находятся и порох, и пуля, и капсюль. Причем, капсюль упрятан внутри и потому не может ни намокнуть, ни отсыреть. Вставляются такие патроны в барабан сзади, причем делать это можно в полной темноте. А ты попробуй-ка, заряди кольт в темноте?! И вот смотри: у меня в револьвере двадцать зарядов и ещё и в ружье столько же, причем и в ружье, и в револьвере по два ствола. Сначала ты стреляешь из одного, потом передвигаешь вот этот боек и продолжаешь стрелять из другого. А вот это «губная гармошка» — пистолет с плоским магазином вместо вращающегося барабана. Тоже довольно удобная вещь, хотя не всем нравится, потому, что у него магазин вставляется поперек ствола и при стрельбе выступает большей частью то слева, то справа. Зато у меня к нему сразу целых три сменных магазина, вот в этих кожаных кобурах и я могу за минуту выстрелить из него тридцать шесть раз подряд! Так что мы, европейцы, ничуть не хуже делаем оружие, чем этот самый твой разлюбезный Самюэль Кольт, фирму которого ты мне сейчас так расхваливал. Это уже вчерашний день, потому, что чем не быстрее стреляешь, тем больше у тебя шансов оказаться в живых!» Ко очень внимательно все осмотрел, попросил научить его чистить оружие, и теперь занимался этим регулярно и втайне очень гордился тем, что делал это не хуже, чем Володя. Зато, когда тот, причем, попросив предварительно разрешения посмотреть его меч и при этом сам же его и взял, Ко сделал страшные глаза и громко воскликнул: «Кидзиру!» — Что кидзиру? — недоуменно спросил Володя и опять потянулся к мечу. — Не беспокойся, я умею обращаться с холодным оружием… — Кидзиру значит нет! — твердо сказал Ко и почтительно поклонился Володе. — Я помню кто вы и, кто я, но я почтительно прошу господина Во понять, что меч это душа самурая и посторонний человек, пусть даже и его господин, не может взять его в руки ни при каких обстоятельствах, а уж тем более извлечь его из ножен. Если вы, господин, хотите посмотреть на клинок моего меча, то вам следует всего лишь сказать об этом, и я уже сам подам вам свой меч, выдвинув клинок из ножен ровно настолько, насколько это необходимо. Желательно, чтобы клинка при этом касалась только лишь шелковая ткань, поскольку иначе на полировке могут остаться следы. Самурай поэтому всегда имеет при себе специальный шелковый платок-фукуса, чтобы иметь возможность выполнить свой долг, — сказал Ко, с ловкостью фокусника вытащил откуда-то платок из шелковой ткани, и — Смотрите, мой господин! — с поклоном протянул меч Володе. — Бумагой тоже можно пользоваться, — добавил он, — но шелк, конечно, лучше. Сильно удивившись всей этой церемонности, Володя взял меч, как надо и внимательно осмотрел клинок, наклонив его так, что на его поверхности заиграли солнечные зайчики. — Очень красиво, — заметил он, возвратив его Ко, — словно вода горного потока в солнечный день. И сам меч выглядит очень просто, но отличается большим вкусом, словно красота у него внутри, а не снаружи. — О, — воскликнул Ко, не ожидавший от гайдзина столь поэтического сравнения, — вы, мой господин, сказать (сказали — поправил его Володя), да, сказали как поэт. И это лучшая оценка этого клинка, потому, что это клинок Мурамасы — одного из лучших клинкоделов Японии. Он не добавил, что извлечь клинок из ножен при его показе, в общем-то, позволительно, и господин, чтобы сделать это должен всего лишь извиниться перед своим самураем-вассалом. Но Ко не знал, подходит ли это правило для гайдзина и решил, что пока что с его хозяина и этого будет достаточно. Тем более что он не самурай, и он вряд ли оценит его меч. В тоже время, его поразило, что Володе, хотя он и гайдзин, оказывается, доступны понятия сибуй и югэн — «ничего лишнего» и «красота внутри», которые даже не всякий самурай может вот так просто выразить словами. — А почему у него гарда в виде черепахи? — Продолжал расспрашивать его Володя. — Это просто так или что-нибудь означает? — Это намек на мое имя, — улыбнулся Ко. — Мой отец никогда никому не говорил, что у него есть меч Мурамасы, потому, что считается, что его мечи приносят несчастье дому Токугава, ведь от них полегло много его воинов, а Токугава правят нами с 1603 года. Но потом он отравил меня в школу фехтования в Эдо и сказал, что если я хорошо её закончу, то он подарит мне этот меч. Я старался, и он отдал мне меч, но сделал к нему эту гарду — у нас она называется цуба, потому что Ко — означает «панцирь», а панцирь бывает и у черепахи, а она мудра и к тому же нетороплива, а меченосец должен быть как раз таким. — Вот оно что, — протянул Володя, и каждый из них какое-то время после этого молчал, раздумывая над словами другого. Уже потом, когда они купили места для путешествия в дилижансе, Володя сводил Ко в оружейную лавку, и за шесть долларов купил ему револьвер Смита и Вессона 22-ого калибра под патроны бокового огня. — Я здесь нигде не видел патронов Лефоше для моего револьвера и ружья, поэтому мне мои запасы придется поберечь. А тебе надо учиться стрелять, и я думаю, что пока что такое оружие будет для тебя лучше всего. На близком расстоянии и этого достаточно! А патроны к нему, как я узнавал, продаются теперь там же, где и эти револьверы. Главное, что мне в нем понравилось — это возможность его быстрой перезарядки. Вот эту защелку нажал, ствол вверх откинул, снял барабан, и можно удалить гильзы вот этим выбрасывателем. Удобно, не так ли? Ну, а потом опять заряжаешь барабан, вставляешь его на место, защелкиваешь револьвер и стреляешь. Ко согнулся в поклоне: — Благодарю, вас господин Во. Ко будет это заслужить обязательно. — И он благодарно посмотрел в глаза Володе, хотя, как самурай и не должен был искать глазами взгляд господина, как равного. — Very many thanks, very many![1] Нагруженные багажом, они вместе являли собой весьма живописную картину. Володя в длиннополой шинели с башлыком, карабином в чехле за плечами и саквояжем в руках, несмотря на молодость выглядел очень солидно, тогда как Ко в большой соломенной шляпе, широких хакама, с двумя мечами и накидке из соломы, немного смахивал на огородное пугало. Наконец, они кое-как поместились в переполненном дилижансе, и их совместное путешествие началось. Потом менялись станции, менялись пассажиры, а они продолжали все так же ехать все дальше.