В промежутке между снимками я переписывалась с Купером: Он: «Где ты?» Я: «Разве я не говорила? В музее». Он: «До сих пор?!» Я: «Я только приступила. А ты где?» Он: «Встречаю малышку-сестру после урока музыки». Я: «Вообще-то я знаю имя Амелии. И в четырнадцать она уже не такая малышка». Он: «Знаю. Наша девочка растет. Ты уже поговорила с ним?» Я: «Он будет податливее, когда приберусь еще немного». Он: «Думаешь с такими прекрасными работами тебе еще нужно подкупать кого-либо, чтобы попасть на выставку? По-моему, твое искусство говорит само за себя». Я: «Взятка еще никогда не была лишней». Он: «Просто попроси его!» Попроси его. «Попроси его», – говорила я себе, пока раскладывала стопку ненужных бумаг по двум огромным мусорным пакетам. Пока выносила пакеты в мусорные контейнеры. И я собиралась пойти к нему, поэтому на обратном пути забрала из машины свое внушительное портфолио. В основном там были фотографии работ, потому что носить с собой большие полотна было непросто, но нашлась и пара оригиналов поменьше. Альбом открывала любимая картина дедушки, и при взгляде на нее я не смогла сдержать радость. Мистер Уоллес сидел в кабинете, склонившись над ежедневником. Кабинет, к слову, мог потягаться с хранилищем в количестве бумажных кип на столе, непригодных мольбертов у стены и мусора в углу, явно готового к побегу из урны. Хранитель музея поднял глаза на меня. Я все еще стояла в проходе. – Идешь домой? – Да, но сначала хотела обсудить с вами июльскую выставку. Ту, что в конце месяца. Его взгляд остановился на большой папке в моих руках. – Я принесла некоторые образцы работ, – сказала я, опустив папку перед ним. – Эбби, ты же помнишь о возрастном ограничении? Кроме того, у меня и так предостаточно заявок. – Он открыл ящик стола и достал пачку бумаг. Хотел звучать убедительнее, наверное. – Я тоже хотела бы предложить свою кандидатуру. – Только совершеннолетние участники. – Он опустил палец на случайную сточку в документе. Значит, пришло время моей тщательно отрепетированной речи. – Сэр, по-моему, искусство не знает возрастных ограничений. Микеланджело было шестнадцать, когда он создал «Мадонну у лестницы». Пикассо приняли в именитую школу в возрасте четырнадцати лет. А Сальвадор Дали впервые представил работы на публичной выставке в свои пятнадцать. И я не пытаюсь поставить себя в ряд с такими дарованиями, просто хочу сказать, что способности – не возраст, а значит, не должны быть критерием отбора. – Вижу, ты работаешь над домашним заданием. Я придвинула портфолио поближе к нему. – Я всего лишь прошу дать мне шанс. Он тяжело вздохнул, но потянулся за альбомом. Я тоже вздохнула, но с облегчением, и присела напротив. Самое сложное позади. Мое искусство говорит само за себя. Он начал неторопливо листать страницы. Многие работы в портфолио я увеличила до формата десять на двадцать дюймов[7], и мистер Уоллес не отказывал себе в удовольствии рассмотреть все детали. Прошла примерно вечность, прежде чем он перевернул последнюю страницу и снова обратил глаза ко мне. Я расцвела улыбкой победителя. – Эбби, твои работы подойдут идеально, но не раньше, чем ты будешь соответствовать возрастным требованиям. Уже следующим летом, верно? – Подождите… Что? – Следующим летом тебе уже будет восемнадцать, так? – Он похлопал по закрытой папке. – Тогда и буду ждать от тебя новых работ. Улыбаться мне больше не хотелось. – Так. Но в чем дело? Я видела работы, которые вы принимаете на выставки любительского искусства. Мои ничем им не уступают. Вас правда останавливает только мой возраст? – Нет, не только. – Тогда что? – Наши залы не безразмерные. За весь год это моя единственная возможность привлечь инвестиции, и я не могу позволить себе терять на продажах. Иначе это место долго не протянет. И я не могу проводить такие выставки, когда мне вздумается. Мы ведь музей, а не галерея. Сиденье было жестким, и я пересела ближе к краю. – Но если я продам одну из одобренных вами работ? Вы же останетесь в выигрыше? – Ты не продашь. – В ответ он подтолкнул портфолио так, что оно скользнуло по столу и прямо ко мне. – Почему нет? – Потому что сейчас ты не готова. Твои работы недостаточно хороши. Отказ был подобен удару в живот. Пока я старалась снова научиться дышать, он продолжил: – У меня есть все основания полагать, что через год они дотянут до нужного уровня. Но не сейчас. – Что вы имеете в виду? Чего им не хватает? – Опыта… Души, – сказал мистер Уоллес, не отрывая взгляда от альбома. – Души? – Технически они отличные, но напоминают копии. Я хочу чувствовать что-нибудь, глядя на эти работы. Тебе не хватает мастерства, и это как раз понятно. Ты молодая, у тебя нет богатого жизненного опыта, который можно было бы отразить в творчестве. Но это дело наживное. Сейчас как художник ты там, где и должна быть, и движешься ты в верном направлении. Не останавливайся и добьешься того, чего хочешь. Я механически кивнула. Слышать эти слова было тяжело, особенно после того, как годами мои учителя рисования, родители, дедушка – все – говорили о моем выдающемся таланте. Я встала и взяла портфолио под мышку. – Мне жаль, – сказал он мне в спину. Я направилась к черному выходу – не хотелось встретить Ральфа и объяснять, что это у меня в руках и зачем мне такая огромная папка. Сейчас во внутреннем дворике музея проходила выставка, посвященная переработке мусора: умельцы превращали отходы в искусство. Я обогнула дерево с ветками из фасонного железа и листвой из зеленого стекла, два старых велосипеда, сплавленных между собой и балансирующих теперь на одном колесе, бросая вызов гравитации. Потом мое внимание привлек ржавый капот «Фольксвагена Битл». На округлой его части виднелось кривенькое сердечко. Я даже замедлилась, чтобы рассмотреть его. Это все были экспонаты передвижной выставки, которые остановились в нашей гавани искусства на две недели. Уже скоро мы уложим все в деревянные ящики, заполненные опилками, и переправим их вверх по побережью, где они найдут пристанище в Пизмо-Бич, или Санта-Крус, или в каком-нибудь другом сообществе вроде нашего. Я провела еще какое-то время, изучая работы. Я ценила разное искусство, правда. Но сейчас этот ржавый капот с унылым выцарапанным сердцем выглядел нелепо. Мистер Уоллес допустил к выставке эти произведения, но отверг мои? Неужели они действительно настолько лучше моих картин? Может быть, я все-таки не имела ни малейшего представления о настоящем искусстве. И, может быть, мне нечего было предложить этому миру. Четыре – Кому-нибудь попадалась на глаза моя клиновидная кисточка? – крикнула я с лестничного пролета. Вообще-то мне крупно повезло. Родители всегда поощряли мое творчество и оборудовали одну из пустых спален под художественную студию. У меня было лучшее в доме освещение, разные рамки и полотна, а комод буквально ломился от красок и кистей. Мама вошла ко мне с пропажей в руке. – Нашла в баночке под раковиной. – Спасибо. На вопросы о выставке я отвечала, что мистер Уоллес рассмотрит мою кандидатуру. И опускала конец предложения – в следующем году. Я притворялась, что его и не было, и собиралась продолжать свою игру в своеобразные «прятки». Я могла прожить и без этой выставки. Существуют и другие, на которых я могу показать свои работы. Прямо сейчас ничего не приходит на ум, но они точно есть. – Что ты рисуешь? Потрясающе… – Она присмотрелась к плакату на мольберте. – Или не очень потрясающе. – По-моему, плакат получается очень даже клевым. – Зачем каждый раз рисовать Куперу новый плакат? Забыла о том, что такое вторичное использование? – В том-то и прелесть, мам. Я повторно использую старый плакат, всего лишь наслаиваю рисунки. – Хорошо, плакат и правда клевый, – признала она. – Но краска. Ты расходуешь так много краски. На уже готовый оранжевый фон я наносила мазки всевозможных оттенков голубого – они отвечали за динамику, и поверх этого хоровода красок легли воодушевляющие слова.