– Никогда? Я мотаю головой. – Переехав от родителей в НьюЙорк, я стала жить с Сибби, – я резче растираю мышцы, – и жила до сих пор. – А Сибби – это… Делаю глубокий вдох, удивляясь, насколько резко разговор переключился на меня. Странно, но сидеть в тишине с Ридом мало отличается от прогулок с ним по шумным улицам. Другая игра, помогающая по-другому мне раскрыться. Но все же я раскрываюсь. – Она моя лучшая подруга. Мы вместе выросли. – Это, должно быть, здорово. Быть здесь с кем-то знакомым по дому. С кем-то близким. – Его голос звучит слегка меланхолично, интересно, много ли из его ненависти к Нью-Йорку вызвано именно этим – отсутствием рядом кого-то из большой и людной семьи, по которой он скучает? – Это было здорово. Но… скоро она переедет жить с парнем. – Я смотрю на улицу. – В этот район, на самом деле. Так что мне еще предстоит испытать жизнь в одиночестве, какое-то время точно. На секунду я задумываюсь о первой квартире Сибби, куда я переехала сразу от родителей. Она была в Адской кухне (это название также отлично характеризует то, что чувствует сейчас моя матка): одна прямоугольная комната, маленький диван у той же стены, что и двуспальная кровать Сибби. Первые пару ночей, когда я плакала, ей достаточно было вытянуть руку, чтобы взять мою ладонь. По утрам я складывала постельное белье, и мы рядом завтракали быстрорастворимой кашей из микроволновки, стоявшей на мини-холодильнике. В это время мне обычно звонили родители, и Сибби спрашивала: «Хочешь, я за тебя отвечу?» Сколько бы раз я ни отказывалась, она никогда на меня не давила. – Ты не рада. – Скорее утверждение, а не вопрос. Я прекращаю растирать мышцы, делаю вид, что рассматриваю потрескавшийся светло-зеленый лак на ногтях. – В последнее время у нас не все гладко. Мы не ссорились, просто отдалились. Или… возможно, это она от меня отдалилась. Не знаю, хочет ли она еще быть моей подругой. Я впервые произнесла это вслух. На удивление мне стало легче. Так же, как когда я призналась, что у меня месячные и мне надо передохнуть, или когда мы вошли в этот сквер и все мое тело расслабилось в предчувствии отдыха. – Мне жаль, – говорит Рид через пару секунд. – Тебе, наверное, тяжело. И эти слова для меня все равно что блистер с обезболивающим. – Спасибо, – мне снова очень некстати хочется плакать. Может, мне и стало легче после сказанного, но я не хочу постичь катарсис прямо здесь на улице, да и Рид вряд ли носит в кармане шланг и мешок шоколадок. – Ты ее не спрашивала? – говорит Рид. – Хочет ли она быть твоей подругой? Когда я поднимаю взгляд, он смотрит на меня, будто задал самый простой и очевидный вопрос. Как будто мне будет так же просто задать его Сибби. Как будто когда спрашиваешь о чем-то действительно тяжелом, то не боишься того, что тебе могут ответить. Не боишься своей реакции на их слова. – Не в этих словах, – говорю я, и мой голос надрывается, просто ужасно. До смерти подавленная, снова смотрю на ноги. После долгого молчания Рид говорит: – Я даже не представляю, каково иметь такого друга. В смысле, так долго дружить с одним человеком. У меня всю жизнь были братья и сестры, но они… их нельзя назвать друзьями, с которыми я вырос. Сложно объяснить, что произошло во мне после его слов. Разве что: кусок моего сердца отломился и покинул тело. Будто этот крошечный и хрупкий осколок пролетел через всю скамейку и присоединился к Риду. Все из-за его признания, его старания помочь мне. Я кряхчу, он снова смотрит на баннеры. – Из школы тоже никого? – спрашиваю я. Он мотает головой: – Я сам виноват. Со мной было… трудно. «Трудно»? Стараюсь это представить: Рид плюется комками из бумаги, дерзит учителям, не делает домашку. Увидев по моему лицу, что картинка явно не складывается, он быстро улыбается и продолжает: – Мне было скучно. Я всегда раньше остальных выполнял задания. Это расстраивало учителей и, конечно… эм, не укрепляло отношения с одноклассниками. Вот это уже легче представить. Серьезный, трудолюбивый Рид. Наверное, взламывал все шифры, которые ему давали, и не получал за это никакой похвалы. Скорее слышал загадочные отстраненные ответы, из-за которых чувствовал себя пристыженным и незащищенным. Вижу, как маленький Рид виновато поджимает губы. Настроение снова скачет к желанию убивать. В частности, бывших учителей и одноклассников Рида, которые не хотели… укрепить с ним отношения. Наверное, мне стоит переживать, что я сама слишком уж этого хочу, но мои мысли заняты новыми вопросами. Это уже не игра. И все равно кажется, что это очень важно. – Но ведь дела наладились, когда ты пошел в колледж? Или в аспирантуру? Рид в долгом молчании смотрит на баннеры. – Я поступил в колледж в пятнадцать. – В пятнадцать?! – Я в пятнадцать еще спала с мягкой игрушкой, что мне хватило ума не упоминать. – Подготовительный колледж по специальной программе школы. – А, ясно, – говорю я, преодолевая свой шок. – Это все объясняет! Он печально смотрит на меня. Это хуже всего. От такого взгляда у меня в животе начинается Адская кухня. – Не объясняет. В смысле… это все равно поразительно. И впечатляюще. Это круто. Ты очень умный! Он снова улыбается с этим своим изгибом и, клянусь, подвинься я ближе, смогла бы рассмотреть румянец на его щеках. – Только в математике, – говорит он. – Работа для тебя, должно быть, рай. Вокруг одни математики! Улыбка исчезает, он мрачнеет. Н-Е-Р-В-Н-О. – Они считают деньги, это другое. На краткий миг он выглядит таким выжатым и пустым, что мне хочется всеми силами поднять ему настроение. Достать блистер чего-то, что отгонит этот хмурый вид. А затем я понимаю: может, у меня и есть нечто такое в воображаемом кармане. Сидя в сквере с Ридом, узнавая его, выпуская свои печали наружу, я могу не притворяться легкой и радостной. Ведь мне и правда… легко и радостно. Мой рот изгибается в улыбку, и я мягко, шутливо толкаю его ногой. Пытаюсь прогнать мысль, что подобные прикосновения, даже платонические, для меня никакая не шутка. – Ты бы сказал… что деньги… это общий знаменатель твоих коллег? Он молчит, и я думаю: круто, Мэг, прекрасное нашла время для легкости и радости, к тому же для шутки про математику. Но затем он смотрит на меня, моргает и… смеется. Искренним глубоким смехом. И это самая красивая мелодия – та же мелодия, что я слышала, когда мы говорили по телефону на прогулке: гортанная, хотя в этот раз моя шутка была ужасной. Затем более приглушенный, теплый смех – немного громче, чем в прошлый раз, – уступающий место вздоху. Кроткому вздоху облегчения. Я ничего лучше в жизни не слышала. Это не передать буквами. Я веселюсь и не замечаю, как в очередной раз сжалось сердце. – Слава богу, тебе смешно. Это один из примерно десяти известных мне математических терминов. Хочешь услышать остальные? Он улыбается, издает смешок. «Давай же гулять и гулять, – думаю я. – Давай я буду плохо шутить для тебя целый день. Ты еще не слышал мой хит про стохастический расчет, что, в общем-то, просто моя попытка произнести эти слова». – Тебе уже лучше? – спрашивает он. – Лучше. – Я смотрю на баннеры, которые составили нам компанию в этой неигре. – К тому же на них нет нужных нам цветов. Я свешиваю ноги со скамейки, встаю, разглаживаю рубашку и беру сумочку, показывая Риду, что готова идти. – Мэг, – говорит он из-за моей спины. Я разворачиваюсь, он сидит, наклонившись вперед. Лицо поднято на меня, глаза серьезные, но в них танцуют тени листвы над нами. – Да? – Твоя подруга… Я не верю, что она не хочет больше с тобой общаться. Думаю, она… – он прерывается, поднимает руку и проводит ей по волосам – знакомый жест. – Наверное, с ней происходит что-то личное. Уверен, все образуется. О, нет. Снова скачок настроения. Я почти плачу. Тихая уверенность Рида – хотя он даже не знаком с Сибби, но дает мне повод для сомнений, и вообще он только что признался, что у него не было друзей, – она так успокаивает. Не знаю, верю ли я этим словам, но боже… Боже, как здорово их услышать. – Надеюсь. Затем он встает, неожиданно мы оказываемся очень близко. Оба резко вздыхаем, он тянется руками к моим локтям, чтобы поддержать, что правильно, потому что ух ты. К обоим локтям одновременно. Эти прикосновения рассыпаются искрами у меня под кожей и между ног. Я поднимаю на Рида взгляд: его голова опущена, только что приглаженные волосы снова упали завитками на лоб. Он выдыхает, прядки вокруг моего лица колышутся. Я чувствую столько всего – намного больше, чем этим утром. – Я хотел сказать, что… – Он замолкает, ища голубыми глазами мои. – Я хотел сказать, что мне кажется, любой хотел бы стать твоим другом. Другом. Я хочу рисовать снова и снова то, как он произнес это слово, запечатлеть звук, сорвавшийся с его губ. Хочу сказать: произнеси это снова, чтобы я посмотрела. Чтобы знала, вижу ли в этом слове больше, чем он произнес.