Разрыв связей В сегодняшнем мамином письме очень много пустой болтовни. Какие она смотрела фильмы, как много ходит в тренажерный зал и тому подобное. Еще она более благосклонна к Таре, чем обычно. Но затем, конечно, она переходит от всего этого к просьбам о той или иной услуге. Я не могу перестать думать о том, действительно ли она добивается какой-то подобной цели всегда, когда относится к нам по-доброму… Я делаю все возможное и невозможное, и, говорю тебе, все чувствуют, что Роуз рядом. Я тут получаю очень много поддержки, и у нас полно веселого, доброго смеха (чаще всего). Я была бы тебе очень признательна, если бы ты одолжила мне десять фунтов на следующей неделе. Но прошу тебя, не волнуйся, если сможешь не прямо сразу, а на неделю попозже, я правда не очень сейчас нуждаюсь в деньгах. Когда после нашей первой встречи с Ричардом прошел год, мы поженились. Я была очень рада. Я уже начала бояться, что навсегда останусь одинокой, поэтому мечтала вступить в брак, чтобы обрести чувство нормальности и защищенности, которые последуют вслед за свадьбой. Ричард был первым мужчиной на моем пути, который захотел жениться на мне, так что я была взволнована и польщена. Мы жили в доме Ричарда, который находился буквально за углом от дома, где располагалась моя прежняя квартира. Когда я впервые пришла к нему домой, это место выглядело точно так же, как после ухода его первой жены: казалось, там все застыло во времени, на стене висел плакат с Лорой Эшли, повсюду была расставлена мебель, которая мне не нравилась. У меня оставались кое-какие сбережения, и мы потратили их на то, чтобы привести это место в порядок. Мне всегда нравилось украшать пространство и делать что-нибудь своими руками – наверное, это хотя бы что-то полезное, чему я научилась от папы. Меня очень радовала возможность снова обрести дом. Однако уже с самого начала наших отношений возникали моменты, которые должны были заставить меня хорошенько подумать, прежде чем взваливать на себя такие большие обязательства. Я почувствовала, что Ричард ведет себя как собственник, и в каком-то смысле это мне нравилось, особенно поначалу – это показывало, что он нуждается во мне. Однако прошло время, и эта его черта начала вызывать гнетущее и удушающее чувство. Ему не нравилось, когда я куда-то выхожу без него, он не разрешал мне даже говорить с другими мужчинами. Я не давала ему ни малейших поводов думать, что неверна, поэтому меня начали возмущать эти действия, которые я воспринимала как попытки контролировать меня. Кроме того, добавлял сложностей и тот факт, что он был намного старше меня и, казалось, все еще сохранял эмоциональную связь со своей бывшей женой. А я, само собой, сталкивалась с трудностями, которые ему было сложно понять, – старалась быть как можно лучшей матерью для Эми и вдобавок справляться с большим количеством проблем, тянувшихся из прошлого. В конце концов, напряжение между мной и Ричардом стало настолько невыносимо большим для каждого из нас, что я ушла от него. За те десять лет, что прошли с момента раскрытия убийств в доме на Кромвель-стрит, произошло очень много событий, во время которых я думала, что быть хуже, чем сейчас, уже просто не может. Однако эти ощущения, казалось, я не перестану испытывать никогда. Вскоре после распада моего с Ричардом брака у меня произошел разлад с моим братом Стивом, и я думаю, что здесь, в этой книге, будет неправильно вдаваться в подробности того разлада. В нашей с ним истории взаимоотношений были свои сложности, но он всегда оставался для меня важен. Мы очень много пережили вместе, и, в отличие от Тары, он был единственным человеком на моем пути, который был способен понять, насколько сложно жить с таким тяжелым наследием, которое оставили нам родители. Когда он вырос, то сталкивался с похожими трудностями в попытках выстроить нормальную жизнь. Я не могла отказаться от возможности обращаться к нему в подобные моменты своей жизни, и я надеялась, что он тоже может обращаться ко мне со всей взаимностью, однако, к сожалению, он совершил нечто, очень расстроившее меня, и в результате я осталась наедине с чувством, что меня предали и очень сильно подставили. Я уже потеряла всякую связь со своими сестрами Хезер и Луиз, а теперь, похоже, и брат исчез из моей жизни. После того как я ушла от Ричарда, мы с Эми переехали в новую квартиру в том же городке, но все равно я ощущала себя на каком-то дне. В жизни у меня, разумеется, бывали гораздо более травматичные периоды, однако я не могу вспомнить, когда еще ниже, чем тогда, я падала духом и еще меньше была уверена в том, что смогу добиться для себя приемлемой жизни. «Жизнь – дерьмо, а в конце ты умрешь», – иногда говорила мне мама. Это был не самый вдохновляющий взгляд на жизнь, но в то время он казался мне наиболее близким к истине. Однако у меня еще оставались поводы для надежды, и я могла опираться на них. Квартира, которую я нашла в городе, была приятная и светлая, у меня по-прежнему была моя работа, я все еще дружила с Паулой, я чувствовала поддержку Тары, которая жила достаточно близко от меня. Помимо всего прочего у меня оставалась Эми, которая по-прежнему радовала меня, ее присутствие в моей жизни всегда вдохновляло меня держаться и оставаться настолько жизнерадостной, насколько я вообще могу. За пределами этого оставалось и кое-что еще, и, как я уже говорила до этого, мне было не очень просто сформулировать, что это. Это не было похоже на религиозную веру и точно не на традиционную веру в Бога: я никогда не ходила в церковь регулярно. Это просто была вера в то, что кто-то незримый находится рядом, приглядывает за мной и видит меня насквозь. Так что даже когда я сталкивалась с постоянно давящим грузом проблем, даже когда чувствовала крайнюю неопределенность своего будущего, я продолжала чувствовать присутствие этого кого-то, кем бы он ни был. Я хваталась за ощущение, что рано или поздно, в какой-то неизвестный момент в будущем, все наладится. Ежедневная школьная жизнь у Эми и рабочая жизнь у меня помогали – как и отношения, которые неспешно начались вскоре после того, как я порвала с Ричардом. Это был один из моих знакомых коллег по имени Пит, который нравился мне уже несколько лет. Он был на пару лет младше меня, и уже одно это создавало совсем другой фундамент для отношений по сравнению со всеми, которые были у меня до того. У меня совершенно не возникало чувство нездоровой привязанности к нему только из-за того, что он, как мне казалось, заботится обо мне. К тому же он и не давил на меня в этом плане. Он жил в доме со своей матерью, и, как и я, не горел желанием сломя голову бежать навстречу чему-то серьезному. Это устраивало нас обоих. Больше того, он уже какое-то время знал о моем прошлом, как и несколько человек на работе с тех пор, как кто-то увидел мою фотографию на той книге. Мне было нечего от него скрывать или бояться с ним. Уже это ощущалось как огромное облегчение. Мы не торопили события. Этот роман был именно таким, какой мне тогда и был нужен. После кризиса в браке с Ричардом и разрыва со Стивом я начала чувствовать нарастающую обиду на маму. Во многом из-за того, что меня с новой силой озарила мысль, насколько сильно мне была нужна материнская поддержка, а при этом наши с ней взаимоотношения в большей степени строились на том, что такую «материнскую» поддержку оказывала ей я. Вдобавок когда я стала встречаться с Питом, то почувствовала себя более уверенной и независимой и поэтому все чаще и легче замечала, как грубо она манипулирует мной тем, что ее счастье целиком зависит от меня. Но вместо того чтобы высказать свой гнев по поводу ее нежелания брать на себя ответственность за боль и хаос в жизни всех ее детей, я подавляла этот гнев в себе и оставалась верна ей, по-прежнему навещала ее и мирилась с требованиями, которые иногда становились невыносимыми: Прости, дорогая, но белье придется вернуть. Стиль лифчика не очень мне подходит, а трусики слишком низко сидят на талии. Я старалась не обращать внимания на то, что для нее такое было в порядке вещей. В каждом письме, которое она мне отправляла, я находила список желаемых вещей, и со временем этот список требований становился все более подробным и специфическим, так что требовал от меня большого количества времени на выполнение. А помимо времени он требовал и денег. Я была одинокой матерью, поэтому мои доходы были относительно невысокими, мне приходилось считать каждый пенни, а поездки в Дарем на свидание с ней отнимали заметную часть моего месячного бюджета. У меня оставалось слишком мало свободных денег, чтобы покупать ей вещи. Эти обстоятельства могут показаться кому-то банальными, но для меня они демонстрировали растущий в ней эгоизм. Эта черта всегда у нее была, а с годами ее заключения только развивалась благодаря людям за пределами тюрьмы, с которыми она дружила. Некоторые из них были с ней совершенно не знакомы, но писали ей о том, что убеждены в ее невиновности. Кто-то навещал ее в тюрьме и тоже оказывал ей моральную поддержку. Часто эти люди действовали из лучших побуждений, например сестра Пол, которая подружилась с мамой, когда та находилась под следствием в Паклчёрч, или Майк (мама называла его «Мик Вик»), даремский тюремный священник, а также Мэри, жена Майка, которая тоже навещала ее, – мама говорила, что они «принимали» ее как родную дочь. Однако тот эффект, который это общение оказывало на маму, часто оказывался вредным, он поощрял ее самооправдание того поведения, которое я (и Тара тоже) считала эгоистичным. А еще она использовала этих людей, чтобы играть с нами в глупые игры, пытаясь – иногда успешно – вызывать у меня ревность и выражать несогласие с этим ее общением. Часто я слышала от нее: «Ну ты, может быть, и не согласна, Мэй, а вот Майк и Мэри считают, что я права». Я видела в этом нечто невообразимое и жестокое – для мамы было в порядке вещей по малейшему поводу отделять себя от нас, своей настоящей семьи, и воспринимать себя дочерью двух людей, которых она толком не знала и с которыми раньше никак не была связана. Я была не способна так вот просто отделить себя эмоционально от той реальной матери, которая мне досталась. Со временем она как будто почувствовала, что у меня накопилось много негативных эмоций по отношению к ней и что я могу решиться разорвать связь между нами, поэтому она стала все чаще и чаще разыгрывать роль жертвы и маленькой девочки. Тюремные свидания по-прежнему всегда заканчивались мамиными слезами, и при виде этой сцены у меня неизбежно все внутри разрывалось, я тоже начинала плакать. Мы рыдали и обнимались. Что бы она ни сделала, для того чтобы расстроить или рассердить меня, я чувствовала, что за всей ее злостью, самобичеванием и эгоизмом по-прежнему скрывались одиночество и беспомощность. Я думала, что ее состояние изменится, когда ее перевели в Королевскую тюрьму Бронзфилд в Кенте. Это была относительно современная и хорошо охраняемая тюрьма для женщин, в которой условия для жизни были гораздо лучше, особенно у заключенных категории A. Мама была очень рада этому переезду, и я чувствовала облегчение, понимая, что она наконец вырвется из всех ужасов даремской тюрьмы, однако на наши с ней отношения эта перемена, похоже, никак не повлияла. Конечно, в ее повседневной жизни стало меньше трудностей, но было очевидно, что на самом деле она все еще точно так же чувствует себя обиженной на несправедливое – как ей казалось – пожизненное заключение за преступления, которые она не совершала. И она по-прежнему делала все, чтобы я чувствовала: она несчастлива, одинока и уязвима. Эти мамины эмоциональные игры становились только хуже, особенно по отношению к Таре и ко мне. У меня начало возникать чувство, что она, возможно, пытается разрушить связь между мной и Тарой – а ведь Тара была единственным членом семьи, с которым я общалась, за исключением мамы. Это пришло мне в голову, когда мама обмолвилась о некоторой сумме денег, которые остались в наследство из папиного имущества. Сумма была небольшая, и маме нельзя было оставить эти деньги себе, но она была вправе разделить ее между своими детьми и внуками. Даже в тюрьме она всегда старалась оставаться главой семьи, а тут внезапно она почувствовала, что теперь ее положение только укрепилось. Вместо того чтобы разделить эти деньги поровну, она вцепилась в них и принялась намекать на то, какую сумму получит каждый из нас в зависимости от того, к кому она будет на тот момент расположена. Когда я размышляла над этим, во мне росло чувство гнева. Вдруг я увидела – так явно, как никогда не видела раньше, – насколько ее поведение отравляло всех вокруг и насколько от него зависело то, что осталось от нашей семьи. Я обсудила это с Тарой, она смотрела на это совершенно так же, как и я. Тара всегда ощущала, что мама никогда не изменится и представляет собой только одно – зло. Я собрала всю свою волю в кулак и написала ей: Дорогая мама! Я поговорила с Тарой, и она сказала мне, что не хочет, чтобы ее дети получили эти деньги, она чувствует, что сама даст детям все, что понадобится им для будущей жизни. У нас с ней был долгий разговор, и ей удалось донести до меня то, что эта точка зрения более чем разумна. Во-первых, я хочу рассказать тебе о том, что чувствую я. Ты можешь не соглашаться ни с чем из того, что я тебе скажу, но я думаю, что высказаться мне необходимо. Я чувствую, что ты всех нас разделяешь и относишься ко всем нам по-разному, взять, к примеру, Стива. Он никогда не чувствовал, что ты по-настоящему его любишь. Иногда мне кажется, что если мы в жизни чего-то не добиваемся, то ты не хочешь нас знать. Если мы устраиваемся на работу, достойно растим своих детей, покупаем недвижимость и так далее, то ты считаешься с нами, но если мы испытываем трудности, то ты отстраняешься от нас – и давай уж я скажу прямо, из-за того, что нам довелось пережить, мне кажется, у нас есть большой шанс никогда и не начать жить нормальной жизнью. Может, тебя греет мысль о том, что хоть кто-то из нас чего-то добился в жизни, но правда в том, что все мы чего-то добились, пусть этот успех и не такой большой. Есть ощущение, что ты судишь нас, но мы думаем, что у тебя нет права так делать. Вот так же и с этими деньгами. Ты не подумала о том, что у тебя семь детей (а вместе с Энн-Мари – восемь), и не приняла решение раздать каждому ребенку равную, пусть и не очень большую, сумму просто потому, что все они твои дети. Вместо этого ты судишь нас и оцениваешь по тому, критиковали ли мы тебя в прессе, получали ли компенсации или просто отказались поддержать тебя, так что ты вычеркнула всех их из списка. Но, видимо, ты решила вычеркнуть своих детей и надеяться, что твои внуки добьются в жизни большего, а потом радоваться тому, что ты сделала для них. И кстати, я тоже имею в виду не всех внуков, а только некоторых, потому что из-за Стива его детей ты в расчет не берешь, и точно так же думаешь про остальных. В конце концов, это просто твое желание иметь власть над нами. Никто из нас этого не хочет. Мне очень тяжело это делать, но на этот раз я должна выступить в защиту себя и всей остальной семьи. С самого нашего детства ты пыталась разделять нас. Когда тебе это было выгодно, семье нужно было держаться друг за друга, но если по отдельности мы хотели проводить друг с другом время, этого ты не разрешала. Я никогда не отвернусь от Эми, что бы она ни сделала. Точно так же я веду себя и с тобой, мама. Когда любишь кого-то, эта любовь должна быть безусловной, я всегда была рядом с тобой, с ранних лет, даже хотя временами с тобой было очень тяжело. Тебе стоит вести себя менее осуждающе и более по-родительски. И дело не в самих деньгах, а в том, что они могли бы символизировать – они могли стать символом того, что хотя бы когда-то в жизни со всеми нами одинаково считались, и мы все были одинаково важны. Мэй Мне было не по себе, когда я отправила письмо и ждала ответ. Я не могла даже представить, как она может ответить. Я понимала, что эти слова могут глубоко ее задеть. Я подозревала, что она тоже, в свою очередь, рассердится. Казалось, есть очень большая вероятность того, что я больше никогда ничего от нее не услышу. Однако ответ от нее пришел всего через несколько дней. Она поблагодарила меня за честность и сказала, что хотела бы объясниться со мной лицом к лицу. Она написала: Когда я села в тюрьму, я никогда не пыталась стать «матерью» для всех вас, моих детей. Я знаю, после всего того, что произошло в моей жизни, а затем и в «нашей» жизни, я никогда не буду способна на такой «подвиг». Я никогда не была «матерью» на самом деле и не смогла бы стать ей сейчас! Вы всегда были для меня где-то «там», а я и правда считала себя каким-то особенным человеком! Я всегда надеялась, да и сейчас надеюсь, – что это был ваш выбор, который вы сделали сами, а не ради своих ожиданий, что я смогу «оправдать» ваши надежды когда-нибудь обрести «хорошую» мать. Но затем она категорично сказала, что не способна на это и что сожалеет об этих деньгах. А затем подписалась как обычно: Люблю тебя, мама Я перечитала письмо несколько раз. Я была поражена. Казалось, что это было самое честное и ценное сообщение, которое я когда-либо от нее получала. Я бы соврала, если бы сказала, что не испытывала противоречивых чувств по поводу того, что лучше сделать. Да, я была зла на нее. Я понимала, что достигла некой предельной точки раздражения и больше не могла мириться с ее манипуляциями и нечестным поведением. Но и бросить ее вот так сейчас, после всех лет поддержки, которую я ей оказывала, зная, что никто другой не сможет занять мое место, – это казалось для меня слишком большим шагом. Если бы я отвернулась от нее сейчас, то разорвала бы последнюю связь, которая оставалась у нее с семьей, и оставила бы ее одну. Так что я ответила ей. Я не сказала ничего о письме, которое она отправила мне, не знала, что лучше будет сказать в ответ. Вместо этого я рассказала ей о новой форме Эми для средней школы и поделилась еще какими-то незначительными подробностями: я хотела выглядеть дружелюбной. Она не ответила мне. И я никогда больше не писала ей и не виделась с ней. Злюсь ли я на то, что я не смогла получить от нее ни слова на прощание? Нет, потому что это как раз показывает то, какие мы с ней разные люди. Это знак того, что отношения закончены: я заботилась о ней. Она обо мне – нет. Глава 18 Новая семья Поначалу я не знала точно, как она отнесется к этой непривычной тишине с моей стороны. Я не могла быть уверенной в том, что она не пойдет на попятный и не попытается снова впустить меня в свою жизнь. Время от времени я невольно ждала письма или звонка от нее, в которых она бы умоляла меня о помощи или поддержке или говорила, что жизнь без связи со мной невыносима для нее. Каждый раз, когда в почтовый ящик падало письмо или звучал телефонный звонок, я непроизвольно задерживала дыхание. Я часто испытывала страх при получении писем от нее, со всеми ее сложными эмоциональными и бытовыми запросами, однако я одновременно и скучала по этим письмам. Я хранила все предыдущие письма от нее, а иногда доставала их из коробки и перечитывала. Я наконец достигла той точки, в которой понимала, что ее заявления о привязанности и любви по отношению ко мне не могли быть искренними, однако мне становилось грустно от мысли, что таких слов я больше не прочитаю: Может быть, ты и не осознаешь, каким важным делом ты занимаешься для всех нас. Я всегда хвастаюсь рассказами о тебе. Ты и правда ангел, дорогая, и это не пустые слова. Мы все очень сильно тебя любим, даже если не всегда говорим тебе об этом. Кроме того, мне было грустно, что из-за окончания наших взаимоотношений, у мамы так и не появится шанс рассказать мне правду обо всем том, в чем она была обвинена и из-за чего ее приговорили – о сексуальном насилии, изнасилованиях, пытках и убийствах. Конечно, я всерьез никогда и не верила, что это когда-нибудь произойдет, но пока мы с мамой были на связи, оставался хотя бы какой-то шанс на это. Потому что, хоть путь к этому выводу занял десять долгих лет, я больше не смогла бы, положа руку на сердце, сказать, что мама невиновна в убийствах. Слишком много лжи я слышала от нее, слишком много было нестыковок и противоречивых сведений, слишком много историй от Тары и Луиз, все это заставляло меня верить, что она может быть каким-либо образом все-таки причастна к преступлениям. Я никогда уже не узнаю всей правды и все еще хочу верить в то, что она невиновна, но я просто больше так не могу. Это раздражает меня, потому что если бы она нашла в себе силы честно поговорить об этом, хотя услышать подтверждение в этом само по себе ужасно, то это по крайней мере помогло бы мне и моей семье пережить это и двигаться дальше. А еще не менее важно, если не важнее всего, то, что это также помогло бы родным и близким погибших жертв. Я часто думала об этих людях, а со временем все чаще, и понимала – если бы я могла сделать хоть что-то, чтобы облегчить их невыносимую боль, то я бы сделала это. Хотя я просто стала жить дальше со знанием о том, что мои мама и папа виновны в этом и я уже бессильна исправить эту ситуацию. Полная уверенность в том, что писем от мамы больше не будет, пришла ко мне очень постепенно, и из-за этого казалось, что наши с ней отношения умирали медленно, завершились без какой-то поставленной точки, а в результате во мне не происходил процесс как такового горевания из-за утраты этих отношений. Я просто чувствовала что-то вроде онемения, невозможности двигаться дальше. Однако вскоре после нашего последнего обмена письмами меня постигла тяжелая потеря, из-за которой я очень сильно горевала. Умер мой кот Бэгги. Бэгги жил со мной шестнадцать лет, он появился у меня еще до того, как в 1994 году ужасные секреты дома на улице Кромвель-стрит начали раскрываться. Он был моим постоянным другом во время всех непрерывных сложностей и потрясений. Он жил со мной повсюду: в доме с Робом, на Кромвель-стрит, во временном доме с мамой, в домах и квартирах, которые я снимала с Тарой, Крисом, Ричардом, во время тех периодов, когда я оставалась сама по себе вместе с Эми. Его смерть невероятно меня расстроила. Возможно, это звучит как нелепая фантазия, но у меня всегда было странное чувство, что это Хезер послала Бэгги заботиться обо мне. Прошло всего восемнадцать месяцев после ее исчезновения, когда я и Роб купили Бэгги, так что он всегда казался мне неким образом связанным с Хезер. Я очень дорожила этим котом. Он был больше чем просто моим домашним животным, благодаря ему я никогда не чувствовала себя совершенно одинокой – я ощущала, что все то время, что он жил со мной, я была под его защитой. Однажды он очень сильно пострадал в результате несчастного случая, и когда папа увидел его, то сказал: «Боже, как ему херово, лучше усыпим его». Я разозлилась на папино бесчувственное поведение и сказала ему об этом. Я сама отнесла Бэгги в ветеринарную клинику и умоляла врачей сделать все, чтобы спасти ему жизнь. Его сбила машина, и вся его морда была разворочена, челюсть безжизненно висела, он лишился передних когтей. В клинике я сказала, что я заплачу любые деньги, чтобы спасти его, и каким-то чудом врачам это удалось. Странно, что я выросла в доме, где произошло так много смертей, однако никогда до этого не видела ничью смерть и даже мертвое тело. Бэгги был первым из живущих, кто умер у меня на глазах. Боль от утраты была мучительной. После того как он умер, я кремировала его, отнесла прах на то церковное кладбище, где была похоронена Хезер, и рассыпала прах по ее могиле. Теперь каждый раз, когда я прихожу туда, я знаю, что там они оба, и вспоминаю их. В то время я была за Питом как за каменной стеной, как и за моей подругой Паулой. А когда двери моих отношений с мамой медленно закрылись, я почувствовала, что снова нахожусь в начале новой главы в своей жизни. Я очень боялась и не понимала, что теперь меня ждет, хотя даже после смерти Бэгги я не переставала находить силы в ощущении чьего-то благотворного присутствия рядом с собой и верила – этот кто-то наблюдает за мной, заботится обо мне и станет свидетелем того, что однажды я преодолею и это. Когда Эми пошла в среднюю школу, я уже не могла отмахиваться от очень серьезного вопроса: что я расскажу ей о своем прошлом, о маме с папой? С папой было проще всего. С раннего детства я просто говорила Эми, что он умер. Она никогда не задавала неловкие вопросы о том, как он умер и когда, она просто, казалось, приняла этот ответ, и мы никогда больше это не обсуждали. А вот с мамой все было гораздо сложнее. Я сказала ей то, что воспринимала как ложь во благо: что она не очень здорова и находится в своего рода больнице, я могу навещать ее там, но детям туда приходить не разрешают. Когда мама звонила мне, мы говорили обо всем в общих чертах – о повседневном, например, что мы смотрели по телевизору, так что я знала, что если даже Эми и подслушивает, то не догадывается о правде. А еще я прятала мамины письма от Эми, потому что они были на тюремной почтовой бумаге. Иногда я просто отрывала верх письма, так, чтобы не был виден адрес.