– Ты посмотри, Луиз. Поверить не могу. Так давно мы не виделись, правда? Ну, как вообще ты поживаешь? Ты должна рассказать мне обо всем, Луиз… Мама повторяла имя Луиз в течение всего свидания, это подтверждала и Тара. Сколько я себя помню, она так разговаривала и со мной – иногда казалось, что она заканчивает каждое предложение моим именем, – но поражало то, что она так общается и с моими сестрами, и они сами рассказывали об этом. Я никак не могла понять, почему она так делает. Позже я обсудила это с Тарой. «Может, это какой-то способ контролировать нас? Похоже на промывку мозгов». И я понимала, что она имеет в виду. Мама по-дружески общалась с Тарой и Луиз о том, что происходит у них в жизни, а также ворковала с Эми и Натаном, однако ее, казалось, больше интересуют разговоры о ней самой. Она говорила, что все лучше осваивается в тюремной жизни, рассказывала про распорядок, сплетничала насчет тюремных работников и других заключенных. Совершенно не было похоже, что она чувствует хоть какую-то ответственность перед Луиз, Тарой или кем-либо еще за то, что случилось, а также за все страдания, которые им довелось пережить. Вина целиком сваливалась либо на папу, либо на социальные службы. – Нам нужно держаться вместе, раз теперь мы снова поддерживаем связь, правда? Заботиться друг о друге, как делают все другие семьи. Конечно, это нелегко, но если мы постараемся подумать над этим, то нам станет лучше. Правда, девочки? Она по-прежнему как будто полностью отрицала реальность своей и нашей ситуации. Она сыпала общими фразами. Тара, которая никогда не стеснялась прямо говорить, что думает, с трудом пыталась скрыть свое раздражение, а Луиз, казалось, совершенно не проявляла никаких чувств. Она просто хотела как можно скорее выйти оттуда и поехать домой. Когда мы наконец вышли, мама не демонстрировала ни страха, ни беззащитности, как бывало на свиданиях со мной наедине. Не было ни слез, ни крепких объятий, ни фраз в духе: «Я так по тебе скучаю, Мэй, приезжай поскорей снова, хорошо?» Дружелюбный тон, которым она разговаривала со всеми в тот день, Таре и Луиз показался декоративной ширмой. Мама не проявляла никакой озабоченности тем, как они справляются со взрослой жизнью, проходившей под тяжестью кошмарного прошлого. Не давала никаких бытовых советов насчет денег, жилья и тому подобного. Совершенно ничего не говорило о том, что она может хотя бы сейчас помочь им, начав вести себя с ними откровенно. И меня это не удивляло. За пределами этой ширмы ее реальное отношение к Таре и Луиз в других ситуациях, как она давала понять и мне, и им, было в лучшем случае негативным, а часто и враждебным. Пока мы втроем ждали обратный поезд до дома, я понимала, что воссоединение моих сестер с мамой было ошибкой и не принесло им ничего, кроме очередных страданий. Я чувствовала себя ужасно виноватой за это. Раньше мама говорила, что видит в Таре кое-что похожее на нее саму, но единственным сходством я могла бы назвать то, что Тара не боялась говорить начистоту. При этом в характере Тары не было ни жестокости, ни мрачности. Она просто была девушкой, которая пытается наладить жизнь, где-то делает ошибки, точно так же, как и все остальные, но очень старается. Мама не замечала этого. Она считала, что Тара ничего собой не представляет, что она станет плохой матерью для Натана и для любых других детей, которых заведет. Это была особенно жестокая мысль, да еще и высказанная вслух юной девушке, которая только недавно родила впервые и постигала материнство. Но мама, не раздумывая, говорила это Таре – и даже хуже, сказала ей, что в конце концов у Тары отберут детей так же, как отобрали у нее. Аналогично мама была настроена и против Луиз, говорила ей, что из-за такой эмоциональной нестабильности та никогда не добьется успеха ни в работе, ни в отношениях, ни тем более в материнстве. Когда Луиз начала пытаться выстроить свою жизнь, выйдя из-под опеки, мама отговаривала ее заводить детей, так как считала, что та не сможет их как следует воспитать, и они вырастут такими же ущербными, как и их мать. Это выглядело так, будто она желала одного лишь плохого Таре и Луиз, причем когда их взрослая жизнь только начиналась. Я вступалась за обеих своих сестер, когда мама начинала говорить подобные вещи. Говорила ей, что они больше всего хотят помощи и поддержки, а не этого потока негативных мыслей. Однако, что бы я ни говорила в их защиту, это, похоже, никак по-настоящему не влияло на маму, хотя она продолжала вести себя с ними как мать, иногда давала советы – если могла, то напрямую или же через меня. После того первого свидания Луиз никогда больше не навещала маму, потому что не заметила ничего, что свидетельствовало бы об искреннем раскаянии мамы по поводу того кошмарного сексуального насилия, которому Луиз подвергалась. Тара съездила еще всего несколько раз, хотя иногда разговаривала с ней по телефону, когда я звонила маме. Мама с годами продолжала отправлять им открытки на день рождения, а иногда подарки, как и всем остальным детям. То есть продолжала вести себя как мать, хотя настоящие ее отношения с обеими дочерьми окончательно разрушились. Со мной же у нее все было по-другому. Она стремилась создать впечатление, что я – единственная, кто понимает ее и поддерживает в трудную минуту, в ее глазах я была родственной для нее душой. Так как она знала, что моя жизнь в то время была сплошным испытанием, она убеждала меня смотреть на возникающие передо мной проблемы как на решаемые, даже если предлагала сомнительные, нереалистичные или безнадежные решения. Она продемонстрировала, что без ума от Эми, и начала давать мне советы, как лучше ее воспитывать. Ее отношение ко мне и к моему будущему было, по ее же собственным словам, более заинтересованным и гораздо более положительным, чем к Таре и к Луиз. Если бы мама была нормальным человеком или хотя бы стремилась к нормальности, то я бы видела в этом что-то хорошее. Но она была тем человеком, которым была, поэтому роль ее любимого ребенка невероятно усложняла мне жизнь. Я не чувствовала, что смогу когда-нибудь бросить маму, и несмотря на враждебность моих сестер к ней, я не думала тогда, что и они тоже этого хотят – так у них все еще сохранялась связь с ней, пусть и довольно странная. К тому же в глубине души я все еще нуждалась в ней. Я продолжала жить с Тарой, а Луиз жила неподалеку – и мы старались сохранять полную анонимность. Сложно было не беспокоиться о том, что люди узнают, кто мы на самом деле. Стоило кому-то начать разглядывать меня на улице или в магазине, и я уже размышляла, подозревают они что-то или каким-то образом догадались обо всем? Иногда, хоть это и не было правдой, я чувствовала, будто мы преступницы, но знала, что ради Эми мне нужно держаться тихо и стараться обеспечить нам лучшее будущее из возможного. Необходимость хранить анонимность только усилилась, когда через девять месяцев после рождения Эми меня вызвали на суд в Бристоле как свидетельницу на суде над моим дядей Джоном; мне нужно было дать показания о том, как он изнасиловал меня в детстве. После того как дядя Джон покончил жизнь самоубийством, об этом писали во всех газетах. Издание News of the World преследовало меня в погоне за сюжетом, но такого рода внимание мне нужно было как раз меньше всего. Все, чего я хотела, – это держаться в стороне от известности и сосредоточиться на моей жизни с Эми. Одним из людей за пределами семьи, кто знал, кто я такая, и по-прежнему меня поддерживал, была патронажная сестра Барбара, которая продолжала приходить ко мне домой какое-то время и после рождения Эми. Она была старше меня и невероятно добра ко мне, мы подружились. У нее был очень несчастливый брак, иногда она рассказывала мне о нем. С годами я все чаще и чаще наблюдала подобное явление. Люди узнавали о том, кто я такая, понимали, что я прожила довольно непростую жизнь, и из-за этого начинали чувствовать, что могут поделиться со мной своими проблемами. Возможно, они считали, что мне станет легче, если я узнаю, что у окружающих жизнь тоже полна проблем, но чаще всего я ощущала это как тяжелую ношу. У меня было достаточно и своих трудностей, чтобы взваливать на себя работу по переживанию чужих. Но мне было отрадно, хотя и грустно, узнавать, что у многих, если не у большинства людей, жизнь тоже полна своих секретов, вины и стыда. Однако с Барбарой было по-другому. Ее сострадание выглядело искренним, и она никогда не изливала мне душу часами, не жаловалась на жизнь только из эгоизма – она просто была честна со мной. Не было у меня и ощущения, что она шпионит за мной, высматривая малейшие признаки того, что я так же жестоко обращаюсь с детьми, как и мои родители, чтобы поскорее предупредить власти о том, что Эми необходимо забрать. А это был самый острый страх для меня как сразу после ее рождения, так и очень долгое время после. Барбара зародила во мне веру в то, что я хорошая мать. Я часто думаю, что без этой неожиданной доброты от людей за пределами семьи мне было бы просто не выжить. Я регулярно поддерживала связь с мамой по телефону, в переписке и на свиданиях, но начала гораздо больше опасаться телефонных звонков воскресным днем, звуков конверта, шлепающегося на придверный коврик, поездок в Дарем и подробных обысков, вслед за которыми меня ждали мамины рассказы. Это вызывало у меня стресс и выматывало, а все из-за ее эмоционального контроля надо мной, который я начинала ощущать, если она не звонила или долго не присылала писем. Я вообще стала довольно тревожной, волновалась, что с ней что-то произошло, или хуже того, что она отказывается от общения со мной. Еще я терпеть не могла ту неискренность, которую провоцировало в целом общение с мамой, например, мне приходилось лгать Эми о настоящей причине поездок в Дарем. С годами, когда Эми исполнилось уже десять или одиннадцать лет, она рассказала мне историю о том, как «однажды мы поехали в отпуск и катались по реке на лодке». Я не понимала, о чем она говорит, но чем больше она рассказывала подробностей, тем больше я догадывалась, что это фальшивая история об одной из наших поездок в Дарем. «Да, милая», – отвечала я ей, а внутри у меня все разрывалось из-за того, что я не могла сказать ей правду. Да и сами визиты в тюрьму требовали очень много душевных сил: я никогда не знала, как поведет себя мама на этот раз – чувствительно и навязчиво или капризно и ребячливо. Работники тюрьмы всегда пытались подслушивать, так что разговор никогда не происходил полностью наедине. Иногда раздавался сигнал тревоги, и тогда они закрывали все тюремные помещения, а это значило, что всем посетителям нужно срочно покинуть здание и вернуться позже, чтобы продолжить свидание, а это значит – еще раз пройти все предварительные процедуры досмотра. Всякий раз, возвращаясь домой, я чувствовала себя выжатой и даже ощущала, что я вся грязная после визита в тюрьму, поэтому сразу мылась после поездки туда. Мама пыталась обжаловать свой приговор, но, как нетрудно было догадаться, эти прошения отклонялись. Она злилась на это и злословила по поводу того, что ее несправедливо обвинили, но на свиданиях со мной этот гнев, казалось, быстро выветривался, и она возвращалась к привычным для нее рассказам о последних тюремных слухах или спрашивала, как у меня дела. Она часто давала советы, отправляла мне разные буклеты о государственных льготах, на которые я могу претендовать, или о какой-либо другой помощи одиноким родителям. Однако, по правде, та связь, которую мы с ней поддерживали, больше была направлена на помощь ей, а не мне. В одном из писем она просила меня отправить ей альбом Ширли Бэсси This Is My Life на кассете, говорила, как ей понравилась кофточка, которую я ей прислала, а также писала: «если вдруг у тебя будут лишние десять фунтов, отправь их мне на Рождество, я смогу кое-что купить для себя». Я могла позволить себе очень мало денег на подобные траты, поэтому покупать ей одежду или отправлять наличные мне было непросто – и я не была до конца уверена, что мама вообще понимает это, а может, ей просто было выгодно этого не замечать. Однако я знала, что сама помощь, как и поддержка, которую она получала от меня, была для нее очень важна. Она практически не общалась с моим братом Стивом, которого продолжала обвинять в том, что он занял сторону папы. Барбара понимала, какой замкнутой жизнью я начала жить, и советовала чаще выходить в люди. Я не очень понимала, как и зачем это делать. Если я с кем-то подружусь, то как будет развиваться эта дружба? Мне придется врать о том, кто я такая, и жить в страхе от того, что люди это узнают. Либо я соберусь с силами и расскажу правду, но при этом буду ожидать неминуемого отвержения. В любом из этих случаев дружбе придет конец. В гораздо большей степени это отражалось и на отношениях с мужчинами. Кто вообще захочет быть со мной, зная о моем прошлом? Я чувствовала, что на это мог решиться только странный и дикий человек. Как я могла открыться человеку и пойти навстречу чувствам с мужчиной, который наверняка меня отвергнет? Тара была более спокойна насчет этого. Она всегда отличалась прямотой и открытостью, ее меньше заботило, раскроет ли кто-нибудь ее происхождение. Если люди насмехались над ней или плохо с ней обращались из-за того, из какой она семьи, то в ответ они получали от нее сравнимый по силе отпор, если не еще жестче. Она всегда в этом плане была похожа на маму. Тара довольно часто выходила гулять по вечерам, иногда возвращалась в Глостер на встречи с друзьями или на свидания. Я завидовала тому, сколько свободы дает ей ее внешний вид, ведь смешанные черты не позволяли даже и подумать, что ее фамилия Уэст. Однако Барбара упорно продолжала говорить мне, что мне нужно стараться наладить личную жизнь, а раз я не могу решиться ходить по пабам и клубам, то посоветовала обратиться в службу знакомств. Так что в двадцать пять лет я собралась с духом – а еще наконец сбросила лишний вес, который набрала во время беременности Эми – и написала в одно из агентств. Это было еще до появления онлайн-знакомств и дейтинг-приложений, поэтому ко мне домой пришла женщина, записала подробности обо мне, и вместе мы составили мой профиль для агентства. Разумеется, я не раскрыла ничего о своем прошлом. Я просто надеялась, что если действительно встречу того, кто мне понравится, то найду способ объяснить ему все, не испугав. Мне прислали несколько профилей мужчин, с одним я встретилась, но дальше дело не пошло. Еще один был в разводе и на тринадцать лет старше меня. У него была хорошая работа, и вообще его профиль выглядел интересно. Меня привлекала сама по себе идея встречаться с более взрослым человеком, потому что это вселяло в меня надежду на то, что он окажется более надежным и постоянным, чем мои ровесники. Я и правда не нуждалась в отношениях с незрелыми мужчинами. Так что мы с ним договорились поужинать. Его звали Крис, и он оказался теплым, вежливым и спокойным человеком. Мы начали встречаться, и вскоре я почувствовала, что наступил момент, когда я ради него и ради себя должна открыто рассказать о своем прошлом. Мне показалось, что он хорошо на это отреагировал и сказал, что это никак не влияет на его отношение ко мне. Однако спустя несколько недель он рассказал, что обсудил это с несколькими друзьями, и они посоветовали ему немедленно меня бросить, потому что такой багаж из прошлого никому в любви не нужен. Я очень расстроилась не только из-за такой реакции друзей, но и из-за самого факта, что он сразу же им обо всем рассказал. Я заявила, что чувствую себя преданной, но он успокоил меня, объяснил, что не собирался выслушивать советы друзей, что он серьезно ко мне настроен и даже не думает после этого прекращать отношения. Однако прошло не так много времени, и он позвонил мне, сказав, что должен сообщить кое-что важное. Голос его звучал нервно. Я попросила его приехать ко мне домой, мы сели поговорить, и он наконец признался мне в том, что болеет рассеянным склерозом. Я не очень много знала об этой болезни, а он не особо подробно описал ее, сказал только, что диагноз ему поставили несколько лет назад. Он уверял, что это не страшно, что болезнь не сильно осложняет ему жизнь, что иногда она развивается крайне медленно, некоторые люди вообще не замечают никаких изменений в течение многих лет. Он сказал мне, что боится того, что из-за этого я перестану с ним встречаться, но я сказала, что понимаю его и принимаю таким, какой он есть, точно так же как он принял меня. Эти взаимные признания, судя по всему, лишь укрепили связь между нами. После этого моя жизнь стала куда более насыщенной. Через восемнадцать месяцев Крис продал свой дом и купил новый в городке неподалеку от места, где жили мы с Тарой, и я с Эми переехала к нему. Дом был приятный, и впервые за прошедшие годы я начала чувствовать хоть какую-то стабильность в жизни. Мама выглядела довольной этими изменениями в моей жизни, хотя у меня сложилось впечатление, что большую часть времени она не очень хорошо представляла, как именно выглядит реальность, в которой я живу. Это стало еще более заметным, когда она вдруг вбила себе в голову, что ей нужно сменить свое имя с Роуз Уэст на Роуз Харрисон (это была фамилия, которую взяла я и Эми). В письме она объясняла причины такого решения: Тогда ты сможешь называть меня не «бабушка Уэст», а «бабушка Харрисон»! А позже, когда твои дети подрастут, ты расскажешь им, что мы все вместе сменили фамилии по понятным причинам. А еще если они захотят узнать что-то о Роуз Уэст, когда станут взрослыми, эти рассказы не будут связываться у них с детством (если, конечно, ты захочешь рассказать им об этом). Ее предложение сменить фамилию было не только безумным и невозможным, но и бесполезным. Само собой, Таре и мне (а позже и другим нашим братьям и сестрам, когда они решат завести детей) пришлось бы объяснять, почему рядом нет их бабушки, и тем более раскрыть историю семьи, когда те станут старше, – но все это никак не облегчала смена маминой фамилии. Однако я и правда чувствовала, что она по-своему пытается облегчить нам жизнь, так что тактично объяснила ей, что нет смысла для этого что-то менять. В своей собственной жизни она потерпела неудачу, однако она продолжала интересоваться моей, и я была рада этому, каким бы ограниченным ни был этот ее интерес. Через пару лет после того, как я и Крис съехались, его рассеянный склероз начал прогрессировать, и ему стало сложно подниматься и спускаться по лестнице. Чтобы облегчить ему жизнь, мы переехали в одноэтажный, переоборудованный для жизни амбар за городом. Там был большой сад, а со всех сторон нас окружал деревенский простор. Нам нравился этот дом, и Крис все-таки чувствовал, что там он легче переносит ограничения своей подвижности. Ту жизнь было сложно назвать простой, но она хотя бы стала более упорядоченной. Я понимала, что мне нужно еще пройти долгий путь, чтобы окончательно принять всю окружающую реальность. Крис был очень щедрым человеком, но для меня еще с шестнадцати лет было важно зарабатывать на жизнь самой. Я поняла, что снова хочу наладить свою финансовую независимость, для этого нужно было найти работу, а значит, столкнуться со всей этой стороной окружающего мира, чего мне раньше не требовалось делать. Эми уже по возрасту пора было идти в школу, да и мне тоже нужно было выбираться из уютного домашнего кокона. Так что вместе, как мать и дочь, мы вступали в новую главу нашей жизни. Глава 15 Разлад Мама снова сменила пластинку в своих разговорах о тюрьме: похоже, ее все веселит, она то и дело шутит. Она вовсю стремится организовать нашу новую встречу с ней. Согласно новому закону о защите детей, ее встреча с Эми может стать последней на какое-то долгое время. Она высказала то, что поразило меня, – она считает меня хорошей матерью. Что такое вообще хорошая мать? Не могу отделаться от мысли о том, что я этого не знаю. Королевская даремская тюрьма Дорогая Мэй! Как бы то ни было, ты хорошо выглядела, и в тебе чувствовалось какое-то приятное чувство материнства. Я раньше замечала это в тебе настолько сильно. Я не уверена, что вызывало у меня больше беспокойства – начало школьной жизни у Эми или начало моей работы. С самого рождения Эми я понимала, что у меня есть риск чрезмерно ее опекать. Вряд ли кто-то мог сильнее волноваться о рисках для ребенка, чем человек с тем опытом детства, который получила я. Мое стремление оградить свою дочь в тот период ее жизни, уберечь от физического и эмоционального вреда было яростным, однако я понимала, что она не будет прятаться под моим крылышком всю жизнь. Мне нужно было постепенно отпускать ее, учиться доверять другим заботу о ней и позволять ей, в свою очередь, учиться получать заботу от других. И это был еще один источник волнений. Я никогда не была до конца уверена, сколько сведений обо мне есть у различных чиновников, с которыми мне предстояло столкнуться в жизни. Я уже не носила имя Мэй Уэст, но я знала, что полиция, больницы, социальные службы и школы часто обмениваются друг с другом информацией, и всегда есть вероятность, иногда очень высокая, что какой-либо сотрудник одной из этих организаций узнает о том, какая история у моей семьи. Что, если Эми случайно упадет и ударится дома, а потом придет в школу с синяками? Поверят ли там в то, что это просто несчастный случай? Иногда я даже размышляла, как буду реагировать, если Эми получит дома какую-то сильную травму, и мне придется вызывать «Скорую». Буду ли я колебаться в страхе, что моим объяснениям, как это произошло, не поверят? Оповестят ли они при этом социальные службы? Или полицию? Если это случится, то не останется шансов сохранить мою личность в секрете. А может, они уже обо всем знают? Сложно было порой не тревожиться, что за мной могут следить. Может быть, они просто ждут, когда я совершу какую-то ошибку, и тогда у них появится повод забрать у меня Эми? Сама мысль об этом была для меня невыносимой, но я знала, что случится именно это, если они обнаружат хоть малейший намек на домашнее насилие. Я все еще пыталась выработать хоть сколько-то уверенный навык быть матерью для маленького ребенка. Иногда я наблюдала за тем, как поступают другие родители в поисках идей, как следует вести себя с Эми. Все другие родители, казалось, с легким сердцем разрешают своим детям общаться с чужими. Я понимала, что это правильное отношение, и все же мне было сложно предоставить своему ребенку столько же свободы, потому что мама – которая всегда настороженно воспринимала любых людей, которые появлялись у нас дома, – разрешала нам играть с другими детьми лишь изредка. Да, я понимала, что это неправильно – нездорово поступать с Эми похожим образом, так она может вырасти замкнутой и не научится общаться как следует, но я не понимала до конца, какое количество общения будет для нас безопасным. Я чувствовала, что должна давать дочери всю ту свободу, которую другие родители дают своим детям. Если родители ее друзей отпускают их на вечеринки или, когда те подрастут, на ночевки, то, казалось, мне нужно делать так же. Но это порой шло против моих внутренних убеждений, а я чувствовала, что слишком ее опекаю. К тому же при этом мне приходилось налаживать общение – хотя бы ради того, чтобы просто взаимодействовать с другими родителями в бытовых вопросах, – а лишнего общения я как раз старалась избегать. Я не хотела никому давать возможность задавать неловкие вопросы о моей жизни. Однако я старалась заставлять себя идти на это как можно больше. Я хотела быть такой же, как другие родители. Часто мне это не удавалось. Я наблюдала за другими матерями у ворот школы, видела, как они болтают, смеются, приглашают друг друга на чашечку кофе, и тоже думала, что мне стоит попробовать так же вести себя, но понимала, что я не смогу. А еще я постоянно боялась за Эми. Когда она говорила, что хочет заняться чем-нибудь за пределами дома, например отправиться в поездку от школы, то это казалось мне чересчур рискованным для нее, и я часто хотела отказать ей в этом. Иногда я ощущала внутри себя очень сильный разлад по этому поводу, и на одном из родительских собраний я расстроилась прямо на глазах у учительницы. Она спросила меня, в чем дело. – Я не чувствую, что могу полностью участвовать во всех школьных событиях, – сказала я, скрыв, что это мое прошлое не позволяет мне сильно сближаться с людьми, иначе они догадаются о том, кто я. Тени прошлого все еще сильно мне мешали. – Возможно, вы чувствуете себя немного изолированной, оторванной от общей жизни? Почему бы Эми не вступить в ряды скаутов? Я как раз руковожу местной группой скаутов. Это поможет вам проводить время с другими родителями, а Эми сможет больше социализироваться за пределами школы. Она не заметила сомнений на моем лице и попробовала чуть получше разузнать, в чем дело. Школа находилась в богатом районе, и я сказала что-то о своей неловкости, потому что другие родители выглядят более обеспеченными, чем я, обсуждают свои уютные автомобили, походы в консерваторию и каникулы во Франции, но я выпадаю из общения такого типа. А еще дело было в моем сильном глостерском акценте, и я чувствовала, что выделяюсь на фоне их правильно поставленной речи. Я чувствовала подозрения учительницы в том, что это все же не единственная причина, и, к моему удивлению, почти не отдавая себе в этом отчета, рассказала ей, кто я на самом деле. Я не могла поверить в то, что сделала, и сразу же об этом пожалела. Она не знала, как на это реагировать. Она произнесла какие-то слова в мою поддержку, но у нее на лице было написано, что она поражена, и после этого она больше никогда не говорила об этом со мной. И я не виню ее. Как еще люди должны реагировать, когда ты говоришь им: «Я дочь Фреда и Розмари Уэст»? Это почти наверняка прекратит любые дальнейшие разговоры. Каждый раз, когда видишь человека, который узнал об этом, всегда гадаешь, что они думают. И не играет роли, насколько убедительно ты просишь их сохранять эту информацию в тайне, никогда нельзя быть уверенной, что они и правда никому не расскажут. С похожими проблемами я сталкивалась и на работе. К этому времени мне удалось устроиться. Это была большая компания в соседнем городке. Я начала работать в отделе продаж, и хотя приобрела необходимые навыки для такой деятельности на предыдущей работе, но все равно столкнулась с этой областью впервые. И я ненавидела ее. Я терпеть не могла манеру речи, которая требовалась любому хорошему продажнику. Иногда я чувствовала, что продаю людям то, что им не нужно, и это чувство было очень сильным. Кроме того, я никак не могла смириться с агрессией и жестокостью покупателей, что иногда встречается в такой работе. Я уважала людей, которые способны так работать – не обращать внимания на сложности, завоевывать доверие людей и успешно продавать им товар. Мы работали в офисе открытой планировки, я могла оглядываться по сторонам и видела, насколько лучше меня работают все вокруг. А особенно один мужчина по имени Пит, который сидел рядом. Он был моложе меня и казался особенно безупречным в своем деле. Я наблюдала за ним и слышала его четкий и радостный голос во время телефонного разговора с потенциальными клиентами, искренне восхищаясь им. Чувствуя, что я не очень подхожу для этой работы, я сходила к нашей руководительнице-супервизору по имени Паула и сказала, что хочу написать заявление об уходе. Она тепло ко мне отнеслась и сказала, что не хотела бы, чтобы я уволилась. Вместо этого устроила меня в отдел продления контрактов, работа там была менее стрессовой, а вскоре после этого сказала мне, что в отделе кадров открылась вакансия, которая подойдет мне лучше, так как у меня уже есть навыки секретаря. Я была очень ей благодарна и в результате заняла рабочее место рядом с ней, что позволило мне узнать ее получше. Однажды она записала где-то дату своего рождения, и оказалось, что мы родились с ней в один день. Я была поражена этим совпадением, разговорилась с ней и почувствовала, что мы с ней довольно близки. Она не совала нос в мою жизнь без спроса, как и я в ее, однако прошло время, и мы естественным образом стали больше узнавать друг о друге. Как-то раз случайно я невольно рассказала, что раньше у меня была другая фамилия.