– Ну, мне нравится имя Люк. – А если будет девочка? – Я бы назвала ее Эми. – Немного простовато, как считаешь? Но вообще это же твой ребенок, тебе и выбирать. Я буду любить твою крошку с любым именем. Хотя ее материнские чувства и были искаженными, она все-таки их не растеряла. Она продолжала говорить о Хезер, спросила, как я планирую похоронить ее. Сказала мне, что уже спрашивала у тюремного начальства, сможет ли посетить похороны из соображений гуманности, но ей было отказано в ее просьбе. – Я не знаю почему так, Мэй. Как будто я возьму и сбегу. Или кому-то есть дело до того, что меня выпустят на денек. Я же знаю, что все вы хотели бы, чтобы я побывала там. Это все происходило через считаные недели после того, как она была признана виновной в убийстве Хезер. Мое отношение к невиновности мамы не изменилось, как и у нее, но для меня было очень трудно понять, как можно было вообще вообразить, что тюремное начальство почему-то должно выполнить ее просьбу? Как они могли позволить официально признанной и осужденной убийце своей дочери побывать на похоронах этой самой дочери? Когда я собралась уходить, прошло немногим больше часа, мы снова заплакали и обнялись, но какого-то чувства завершенности не возникло. Она сказала, что хотела бы оставаться на связи с нами, и я понимала, что мне придется пойти на это. Папа просил меня, чтобы я присматривала за ней, но дело было не только в этой его просьбе. Дело было в том, что я и сама этого хотела. Она по-прежнему оставалась для меня мамой, и хотя ее представления о том, как она будет продолжать делать все то, что матери делают для своих дочерей, оставались довольно размытыми, а во многом и просто нереалистичными, но у меня не было сомнений в том, что она хочет играть важную роль в моем будущем, как и я в ее будущем. Я дошла до станции и села на поезд до дома, чувствуя легкое опустошение и растерянность, и стала прокручивать в голове все то, о чем она мне говорила. Разумеется, наши отношения должны были поменяться, я знала это, но не понимала, как именно. Все, что я знала, это то, что моя связь с ней останется такой же близкой и одновременно очень сложной, как было всегда. Эта мысль нашла свое подтверждение в течение следующих недель, когда я получала письма и телефонные звонки от нее, многие из которых затрагивали тему будущих похорон Хезер. Ей не разрешили на них присутствовать, но она все равно хотела подробно их спланировать, даже просила меня прислать каталог гробов, выданный сотрудником похоронного бюро, чтобы она смогла выбрать подходящий гроб на свой взгляд. А в Новый год, когда Хезер была уже похоронена у ручья на красивом сельском кладбище, которое стало ее окончательным пристанищем (вместо заднего двора на Кромвель-стрит, где годами лежало ее тело раньше), мама снова написала мне о том, какие слова хотела бы поместить на надгробие Хезер: «Я подумала, что эти слова хорошо бы подошли, ведь это будут слова от всех нас». Она не просто предлагала надпись на надгробии, она принимала решение от лица всей оставшейся семьи. Как если бы она не сомневалась в том, что остается главной. Я проигнорировала ее указания, а также ее план организации похорон и выбор гроба. Хотя я и не верила в то, что мама была замешана в смерти Хезер, я все равно знала, что в последние дни ее жизни мама была с ней жестока. Она моя сестра. Я чувствовала, что должна защищать ее после смерти так, как не смогла защитить ее при жизни. В то же время я не могла заставить себя признаться маме, что не выполнила все ее пожелания. Она все еще полагалась на мою преданность, так что я и не думала показывать, что сопротивляюсь ей. Когда я сказала ей, что родилась Эми и мы обе чувствуем себя хорошо, она пришла в восторг. Я отправила ей фотографии, и она в ответ написала, что малышка просто красавица и что она ждет не дождется, чтобы подержать ее на руках. Однако между этими фразами она не забыла вставить и несколько просьб ко мне: «Ой, да, кстати, не приноси ничего с собой на свидания, тут гораздо проще получать вещи, когда их отправляют», – и рассказала, что села на чьи-то наушники: «К счастью, я их не сильно повредила, и кто-то из работников починил их для меня. Мне было так стыдно!» Но к счастью, я была не одна. Тара, которая не так давно родила сама, поддерживала меня и давала советы в те первые месяцы с Эми, а отец Эми, хотя мы уже какое-то время не встречались, проявлял доброту и тоже поддерживал меня. Я не хотела зацикливаться на том, что мама не на свободе или погружаться в пучину жалости к себе. Я понимала, что мне нужно не просто выживать, но и думать о том, чтобы построить жизнь себе самой и своему ребенку. Мы оставались в съемном доме с Тарой и Натаном. Не буду врать: отсутствие денег в то время стало для меня настоящей головной болью. Я не знала, как мне обеспечивать Эми и себя. У меня оставался гонорар от News of the World, но эти деньги стремительно заканчивались. Я не могла и представить, как найти работу, потому что рано или поздно любой работодатель выяснил бы, кто я такая. Кто в своем уме согласится нанять дочь из семьи самых знаменитых серийных убийц Великобритании? Я постоянно боялась, что жители такого маленького городка быстро выяснят, кто я такая, поэтому как можно скорее сменила фамилию на ту, которая была у Эми, – то есть на фамилию ее отца. Я чувствовала, что благодаря этому у меня оставался шанс сохранять свою анонимность. Мама относилась ко всем своим детям иначе, чем я, а мой опыт значительно отличался от маминого и папиного опыта. Наша семья развалилась, когда младших детей забрали под опеку, а добили ее окончательно раскрытые убийства, так что по большому счету мы оставались в неведении, через что при этом прошел каждый из нас. Однако, когда мы выросли, мои братья и сестры восстановили контакт между собой и со мной, так что мы стали больше узнавать, как складывалась жизнь у других родственников. У Тары, безусловно, был самый открытый характер из троих оставшихся сестер, она никогда не скрывала своего мнения насчет мамы и папы. В отличие от Луиз, папа не сделал ее жертвой сексуального насилия. Думаю, вряд ли кто-то сможет объяснить, почему так вышло, но тот факт, что папа был расистом, наверное, в какой-то степени повлиял на это. Но раз она была избавлена от подобного папиного влияния – и вообще мало сталкивалась с темной стороной его личности, – то Тара гораздо негативнее относилась к маме (которая била и унижала ее, как и всех остальных), чем к папе. Когда Тару, Луиз и младших детей социальные службы забрали с Кромвель-стрит вслед за поданным заявлением об изнасиловании Луиз, мама и папа велели мне и Стиву забыть обо всех них. Такое у них было отношение к детям, которых они потеряли, и они хотели, чтобы и мы думали точно так же. Я считала подобный образ мыслей диким и поразительным. В то же время я совсем не принимала его и сейчас, уже став матерью, для меня это остается немыслимым. Если их чувства по отношению к детям были искренними, как они могли в одночасье отказаться от них? – Так они сами виноваты в том, что так до хера врали про нас, разве нет? – сказала мама, когда я подняла эту тему в разговоре с ней. – Так они же маленькие. Их могли запугать. – Я не хочу больше слышать о них, Мэй! Их больше нет с нами, вот и все! Я же сказала тебе! Забудь о них! Однако я никогда не переставала думать о том, как сложилась их жизнь – кто о них заботился, жили они вместе или отдельно друг от друга. Я знала, что в каком-то смысле им повезло покинуть этот дом, но я была уверена, что они чувствовали себя покинутыми и напуганными, а также по своему опыту понимала, что если над ребенком творилось насилие – а они все по-своему пережили насилие, – это совсем не значит, что они автоматически теряют связь со своими жестокими родителями. Желание быть любимым, быть рядом с родителями, причем без разницы, насколько они ужасны, не может умереть. Мысль об этом преследовала меня. Если с Тарой я поддерживала какой-никакой контакт после того как ее взяли под опеку, из-за того, что она часто умудрялась сбежать и вернуться домой, то с Луиз у меня не было никакой связи. Однако после приговора маме она пыталась связаться со мной. У Тары она узнала мой номер телефона и однажды вечером позвонила мне из автомата. Я была счастлива услышать ее, но она при этом находилась в отчаянии. Луиз кричала: – Я больше не могу. Я хочу домой! Я не знала, что ответить, и сама не заметила, как в порыве жестокой откровенности закричала в ответ: – У нас больше нет дома, Луиз! – Я знаю! – рыдала она. Она рассказала мне все как есть. По ее словам, жизнь под опекой оказалась сплошным кошмаром. Соцработники то и дело передавали ее разным приемным родителям, и те относились к ней всего лишь как к источнику дохода. – За мое содержание они получают три сотни фунтов в неделю, но очевидно, что их бесит мое присутствие в доме. И так абсолютно у всех. Им не нужна я, им нужны деньги. Я говорила соцработникам, что я так больше не могу, что хочу отказаться. Я думала, что вот мне исполнится шестнадцать, и меня выпишут из программы, но мне сказали, что по закону это будет продолжаться до двадцати одного года! Ты сможешь приехать и повидаться со мной, Мэй? Мое сердце разрывалось. Я тихо сказала: – Я не уверена, что мне разрешат с тобой увидеться, потому что я помогаю маме. – Ну пожалуйста! Мне так одиноко. У меня нет никого, с кем я могу поговорить и кто бы меня понял! – Я знаю, знаю, но пойми, из-за меня у тебя может возникнуть еще больше проблем. Я пыталась успокоить ее, но что бы я ни говорила, ей было все так же плохо. Когда наш разговор закончился, я ощущала грусть и бессилие. Я всегда переживала о том, что Луиз может решить, будто я выбрала маму вместо нее, но это было совсем не так. Я чувствовала, что мне нужно поддерживать маму, потому что у нее больше нет никого и нет другого будущего. А еще я думала тогда, что мама не знала о папиных изнасилованиях Луиз. Меня раздражала необходимость жить отдельно от Луиз и младших братьев и сестер, я была бы рада видеться с ними, если это станет возможно. Невыносимо было понимать, что она хочет со мной встретиться, ведь если я соглашусь, то ее ситуация только еще больше усложнится. Затем, через несколько дней, она вдруг появилась на пороге моего дома. Ее внешний вид поразил меня: она выглядела отощавшей, страдающей и абсолютно потерянной. Мне пришлось рассказать социальным службам, где она, – я боялась, что они отправят полицию на ее поиски. Они неохотно согласились, чтобы она осталась у меня на несколько дней. Мне было так ее жаль. Она отчаянно нуждалась в любви и привязанности и была очень рада вновь оказаться рядом со своей семьей, пусть и на время. Она даже просила меня приготовить те блюда, которые нам готовила мама: куриный суп или сосиски, капусту, пюре и подливку из дрожжевой пасты, а также сливовый корж и хлебный пудинг. Я радовалась тому, что могу это сделать и тем самым хоть как-то позаботиться о ней. Меня очень трогало, когда я видела, как она играет с Натаном и держит Эми на руках. Я могла слушать часами напролет ее рассказы о своей жизни после того, как ее забрали из нашего дома. Но хуже всего было слышать о том, что она считает себя виноватой перед нашими младшими братьями и сестрами. – Это все из-за меня, потому что я рассказала, что со мной сделал папа, и после этого все остальные потеряли свой дом, маму и папу. Я говорила ей: – Не говори глупости. Ты не сделала ничего плохого. Ты просто рассказала правду об ужасных вещах, которые происходили с тобой. – Нет! – кричала она. – Это была не я. Я сказала подруге, она проболталась кому-то еще, и тут же полиция и социальные службы стали расспрашивать меня об этом. Я не хотела, чтобы у мамы с папой были проблемы! И совсем не хотела разрушать нашу семью! Но я же разрушила ее! Я говорила, что в этом нет ее вины, что она сама жертва и что все кошмарные события, которые произошли потом – обнаружение тел, арест мамы и папы, его самоубийство, мамин суд и приговор, – в них не был виноват никто из детей в нашей семье. Можно даже сказать, что такой исход помог спасти других невинных людей. Однако все, что она переживала при общении с представителями властей, вызывало у нее чувство вины – она винила себя даже за само насилие в семье. Полицейские разделили ее с другими детьми, когда начали задавать ей вопросы о том, что сделал папа. – Они без конца мучали, мучили, мучили меня. Я сидела в их кабинете, а они вели допрос. Мне удавалось увидеть других братьев и сестер через стекло в другом кабинете. Я так хотела быть с ними. Полицейские сказали, что их возьмут кататься на лошадях, и если я расскажу то, что им нужно, то возьмут с собой и меня. Я просто хотела, чтобы все это уже закончилось, и я снова могла быть с семьей. Так что я дала все эти показания. Я рассказала правду. – И ты сделала правильно. Тебе не в чем винить себя. – Я ничего не могу поделать, Мэй! – кричала она. Я не была уверена, хочет ли она рассказать мне, что происходило между ней и папой, но в конце концов она рассказала. Она призналась, что в одиннадцать у нее начались менструации, и после этого мама и папа стали подговаривать ее встречаться с мальчиками. Затем, когда ей было тринадцать, папа изнасиловал ее. Это звучало чудовищно. Для этой цели он отвел ее наверх. Младшие дети при этом были внизу и услышали ее крики. Они в ужасе побежали наверх и стали стучать в дверь, чтобы он прекратил делать то, что делает за дверью. Он выглянул и спросил, чего они хотят. Они не смогли собраться с духом и сказать, чтобы он перестал делать с Луиз то, чего они толком даже не понимали, поэтому они промямлили: «Мы подумали, что ты хочешь выпить чаю, папа». Он сказал, что не хочет. Затем захлопнул и запер дверь, после чего продолжил. Он два раза изнасиловал ее вагинально и анально, сказав ей, что после первого раза он должен сделать это еще раз, потому что у него не получилось как следует, а без этого у нее могут возникнуть проблемы со здоровьем. Когда я впервые услышала эти подробности, мне стало тошно, и я очень переживала за Луиз. Я спросила ее, правда ли, что мама помогала папе в этом. Она сказала, что во время второго изнасилования мама была дома, и после этого Луиз пришла в ванную и рассказала ей о том, что случилось. По ее словам, мама не проявила никакого сочувствия и сказала примерно, что это сама Луиз во всем виновата. Когда она рассказала мне это в первый раз, она немного подсластила пилюлю и не стала говорить, как ужасно себя вела мама, зная, что я с ней все еще общаюсь, но с годами она все больше сокрушалась о том, что мама ничего не делала в защиту Луиз, хотя почти наверняка могла. Я не могла просто выслушивать все эти рассказы Луиз, не чувствуя вину и за собой. Сделала ли я что-нибудь, чтобы защитить ее? Я предупреждала ее, что нужно опасаться папу. Знала, что когда у нее началось половое созревание, у папы возник сексуальный интерес к ней, как и ко мне. И понимала, что ей, как и мне, нужно было изобретать какие-то приемы и уловки, чтобы отвлекать или отваживать его. Я так или иначе догадалась и предпринимала эти попытки. Если бы я знала, что папа изнасиловал Луиз, я бы что-то придумала, но я ведь не знала об этом. И до последнего, пока у Луиз наконец не выдался шанс объяснить мне все подробно, я верила в то, что мама ничего не знала о том, что папа пристает к Луиз. Теперь же я убедилась в обратном: мама не просто игнорировала этот папин сексуальный интерес к Луиз, но и попросту одобряла его. Луиз сказала мне, что мама даже проверяла, как там дела у нее «между ног», засовывая руку внутрь, чтобы оценить, насколько Луиз уже сексуально развита. Я вспоминала, что происходило дома, и думала, что лучше было бы почаще возвращаться домой после того, как я съехала. Я бы очень хотела вызвать тогда Луиз на разговор и спросить, все ли у нее в порядке, чтобы она это прямо подтвердила. Я бы хотела чаще кричать на маму и папу, чтобы они оставили в покое детей. Хотя очень просто, конечно, задним умом представлять, что тебе удалось бы все это остановить, хотя в реальности мама с папой были не теми людьми, которых можно было в чем-то убедить. Чувство вины лишь усиливалось, когда я слушала Луиз и думала о последствиях, которые вызвало ее признание на допросах в полиции. Она сказала, что мама и папа делали все возможное, чтобы запугать младших детей и запретить им раскрывать подробности их жизни, говоря, что тем самым они разрушат семью. Эта преданность родителям была подорвана и угрожала разрушить отношения Луиз с остальными братьями и сестрами. В конце концов, несмотря на всю ложь и отрицание вины, папу обвинили в изнасиловании, а маму – в «инициировании или поощрении совершения незаконного полового акта с девочкой младше шестнадцати лет», а также в «жестокости по отношению к ребенку». Луиз поступила очень смело, пройдя такой долгий и непростой путь, но в конце концов обвинения все равно сняли, потому что ни она, ни младшие братья и сестры не смогли выдержать тяжесть испытания и травмы, связанные с посещением суда и дачи показаний против своих же родителей. Однако у Луиз осталось чувство, что все это было сделано впустую. Насилие, быть может, и прекратилось, вот только ее эмоциональные страдания от разрыва с семьей только набирали силу. Когда Луиз и младших детей поместили под опеку, им сказали, что их не будут разделять, но все же это обещание было нарушено, и со временем братья и сестры оказались в разных местах, так что Луиз потеряла не только родителей, а вообще всех своих родных. Они все же виделись друг с другом, после того как обнаружение тел на Кромвель-стрит повлекло за собой арест мамы и папы. Власти поселили их вместе в отеле, чтобы оградить от информации о деле, которую они могли услышать или увидеть в СМИ. Луиз говорила мне: – Они так настроили телики, что там не было новостных передач. Круглые сутки там показывали мультик «Бэмби». Не важно, какой канал ты включишь, там шел «Бэмби». Выбор мультфильма оказался зловещей иронией судьбы. Когда папу арестовали, он вдруг признался кому-то, что «Бэмби» его любимый фильм, и знаменитая сцена, в которой мама олененка умирает, разбивала ему сердце и заставляла плакать всегда, когда папа смотрел этот мультик. Однако сама идея заставить детей целыми днями смотреть «Бэмби» слабо помешала Луиз и другим все-таки выяснить подробности об убийствах. И тут социальные службы не могли ничего поделать. В течение последовавших дней, недель и месяцев новости стали распространяться повсюду. Когда Луиз обо всем узнала, а в прессе наш дом стали называть «Домом ужасов», это точно так же не укладывалось у нее в голове, как у меня и у Тары. Точно те же чувства вызвала у Луиз и смерть папы. В тот самый момент она жила с худшими приемными родителями из всех, которые у нее были. Она рассказывала: – Тогда шел снег. Я собиралась тайком выбраться на улицу и покататься на санках. Я с нетерпением ждала несколько часов, когда можно будет выйти из этого дома – и вдруг увидела новости: «Фред Уэст найден повешенным в тюрьме Уинсон-Грин. Началось расследование». Я сама испытала смешанные чувства от той новости и спросила, как она восприняла ее тогда. – Сначала не было ничего особенного. Только шок. Это казалось мне абсолютно невозможным. Потом до меня начало постепенно доходить. Я потеряла папу. Что бы кто ни говорил про него, он по-прежнему оставался моим папой. Затем мы говорили о нем и о том, что во многих отношениях мы любили его больше, чем маму. Если бы мама с папой сказали нам, что разводятся, то мы бы все выбрали остаться с ним. Со стороны это звучит невероятно, но если оставить в стороне его сексуальное насилие, то папа был довольно добрым и даже веселым. Иногда он вмешивался, когда мама наказывала нас, и говорил: «Роуз, полегче!» Она, а не он чаще пугала и подавляла нас, и, как мы видели, верховодила в браке тоже она. В некотором смысле он был мужем того типа, за которого хотели бы выйти многие женщины. Он много работал, не увлекался азартными играми, не особо много пил, весь полученный заработок он каждую неделю полностью вкладывал в дом или отдавал маме, чтобы та могла заниматься домашним хозяйством. Как сказала Луиз, «он только оставлял себе мелочь на табак для самокруток и еще на один-другой шоколадный батончик». Когда мама находилась под следствием, Луиз сдала экзамены на аттестат зрелости. Все обесценивая, как и всегда, она сказала мне и Таре: – Сдала не идеально, еще бы, когда по дороге в школу ты заходишь в газетный киоск, и там повсюду наш дом, надписи «Дом ужасов», фотографии мамы и папы на первых страницах. Хотя, как ни странно, мне казалось, что это никак не связано со мной напрямую. Когда шел суд, я чувствовала себя точно так же. – Как ты восприняла обвинительный приговор мамы? – спросила я. – Во многом точно так же. В смысле, я понимала, что она моя мама, и я не верила в то, что она помогала убивать всех тех женщин, но она ведь не была на моей стороне. Я просто чувствовала, что в моей жизни полный бардак, и я не знаю, когда вообще что-нибудь наладится. Я просто пошла и напилась, а потом меня вырвало в машине у друга. Луиз совершенно выдохлась, когда наконец поделилась с нами всем этим. Тара и я отвели ее в кровать, и следующие несколько дней мы продолжали болтать и откровенничать друг с другом. Все, что рассказала мне Луиз, должно было заставить меня разорвать отношения с мамой – так я это вижу сейчас. Но тогда я была еще молода, сильно нуждалась в ней и была очень благодарна, что она нуждается во мне. Когда настала пора отвезти Луиз туда, где она была обязана жить, и снова вернуть ее на попечение социальных служб, она совершенно не хотела уезжать, а я совершенно не хотела везти ее. Однако я понимала, что если ослушаюсь и нарушу условия ее содержания, проблемы начнутся и у меня, и у нее. Во время прощания мы плакали, и не было ничего удивительного в том, что через несколько дней она убежала из приемного дома и снова появилась у меня на пороге. На этот раз она вела себя еще более отчаянно. Я убедила ее вернуться назад, но она продолжала приходить. Ее приемные родители и соцработники были крайне возмущены, но Луиз стояла на своем и заявляла, что не готова больше оставаться в том доме, и ей все равно, есть приказ об опеке или нет. Ей ответили, что единственный шанс освободиться от опеки – это пойти в суд и добиться отмены этого приказа, но предупредили, что если она это сделает, их ответственность перед ней будет снята полностью, и она окажется бездомной. Однако ничто не могло остановить ее, и она начала добиваться отмены приказа. Пока совершались все юридические приготовления, она приехала ко мне с Тарой и осталась у нас на несколько недель, прежде чем местный юрист подобрал ей подходящее место жительства неподалеку. Я бы предпочла, чтобы Луиз жила со мной и Тарой, но это не устраивало представителей закона. Когда опека над Луиз была наконец снята, больше ничего не мешало ей поддерживать связь с мамой, и я спросила у нее и у Тары, хотят ли они как-нибудь навестить ее вместе со мной. Они не захотели, но я убедила их это сделать, потому что все еще верила в свое обязательство поддерживать маму и думала, что если она их увидит, то это ей поможет. Кроме того, я думала, что в результате станет легче и Таре с Луиз, потому что хоть у них и есть веские причины обижаться на маму, но я чувствовала, что они по-своему очень скучают. Еще я объяснила им, что, по ощущениям, мама изменилась с тех пор, как началось ее тюремное заключение – теперь она казалась искренне любящей, часто меня обнимала, а когда я уходила, то огорчалась и плакала. Их удивило и заинтересовало это обстоятельство, они стали раздумывать, вдруг и у них могут возникнуть другие отношения с мамой. В конце концов, они согласились, и я написала маме, что мы вместе хотим навестить ее. Она ответила, что организует разрешение на тюремное свидание и будет очень рада всех нас увидеть. Мы отправились в четырехчасовую поездку до Дарема вместе, и к тому же взяли с собой сына Тары и мою Эми – тюремные правила запрещали посещение для более старших детей, но еще разрешали брать с собой совсем малышей (хотя позже власти запретили маме видеться с кем-либо младше восемнадцати лет). У мамы была какая-никакая связь с Тарой, однако она не виделась с Луиз очень много лет. Она была практически еще ребенком, когда они с ней виделись в последний раз на встрече с социальными работниками, но сейчас Луиз стала уже девушкой. Луиз сказала мне, что заметила на мамином лице удивление от произошедшей перемены.