На вопросы об изнасиловании Кэролайн Оуэнс она отвечала, что секс поначалу происходил по обоюдному согласию, но когда папа попытался применить силу, а Кэролайн начала сопротивляться, мама стала просить его остановиться. Она сказала суду, что не хотела, чтобы Кэролайн пострадала, но также думала, что та преувеличивает произошедшее. Казалось, это поддерживает слова ее адвоката, который уже говорил, что на перекрестном допросе Кэролайн выяснил, что полицейский врач не обнаружил физических травм, когда Кэролайн заявила о нападении. Кроме того, адвокат указал и на то, что Кэролайн тоже заключила сделку с газетой на публикацию своей истории. Когда мама отвечала на вопросы по поводу Шармейн, она повторила то, что уже говорила полиции: Рена заявилась в квартиру на Мидленд-роуд после того как папа вышел из тюрьмы Лейхилл. Мама была там одна с детьми, и Рена, ненавидевшая маму, потребовала на правах матери забрать Шармейн, чтобы заботиться о ней. Мама сказала, что у нее не было другого выбора, кроме как отпустить ребенка. Мама очень расстроилась и плакала в суде, когда ее спросили о Шармейн, а также когда рассказала, как вернулась домой и обнаружила, что папа позволил Хезер уйти из дома, даже не попрощавшись. Позже мне говорили, что зрителей в суде тронуло, как мама проявляет эмоции, это убедило их в том, что ее скорбь была искренней. На перекрестном допросе со стороны обвинения мама держалась уже не так уверенно. Ведущий обвинитель высмеял ее настойчивое стремление показать, что она и папа вели настолько отдельную друг от друга жизнь, что она не знала об убийствах, а также выразил недоверие в том, что они не поддерживали очень близкие взаимоотношения. Его манера раздражала маму, и в ответ она вела себя резко и агрессивно. Эту сторону личности ей невыгодно было демонстрировать. Обвинитель также сказал, что в ее показаниях много лжи и отговорок. Например, на допросе она отрицала, что вообще знала Ширли Робинсон. Мама ответила в свою защиту, что впервые ее спросили о Ширли как раз в тот момент, когда она только узнала о гибели Хезер, и поэтому не могла нормально думать ни о чем другом. Когда ее спрашивали о Ширли позже, она уже подтверждала, что знает ее. Защите разрешили воспроизвести в суде записи признаний с папиных допросов в полиции. Должно быть, для нее было очень странно и жутко снова слышать этот знакомый голос. Как будто даже после смерти от него не было ей покоя. Хотя на этих записях звучало то, что было призвано облегчить ее участь – раз за разом в суде раздавался папин голос, который говорил: «Роуз ничего об этом не знала». В противовес этому сторона обвинения заявила, что были и другие допросы, на которых папа заявлял, что мама принимала участие, а вдобавок к этому есть показания Дженет Лич – это подружившаяся с ним попечительница, которую попросили присутствовать на допросах. Она сказала на суде, что папа рассказал ей: Роуз принимала участие в некоторых убийствах, и он отрицал это в полиции, только чтобы защитить ее. Мамин адвокат попытался обесценить показания Дженет Лич, заставляя ее признать, что она тоже продала свою историю в газету «Дейли Миррор», однако все эти сведения тоже работали против мамы. Когда дело близилось к вынесению приговора, у меня намечалась еще одна встреча с мамой. Мне было страшно после того, что произошло в предыдущий раз, когда она через адвоката передала мне сообщение о том, что отменяет встречу и даже сказала, что больше не хочет меня видеть, однако этого не повторилось. Я сильно нервничала, когда прибыла на встречу, и была удивлена, застав ее в лучшем расположении духа. Она чувствовала, что воспроизведение папиных признаний сильно помогло ее делу, и она знала, что даже если у присяжных есть какие-то еще сомнения, то они все равно ее оправдают. Она как никогда была уверена, что дело завершится в ее пользу, но я чувствовала, что шансы на самом деле пятьдесят на пятьдесят. Я радовалась тому, что к ней вернулась хоть какая-то часть прежнего оптимизма. Так я чувствовала меньше вины за то, что не выступила с показаниями. У меня появлялась надежда на реальный шанс, что, несмотря на весь ужас, устроенный папой, этот ужас не утянет за собой маму на дно и мы сможем хотя бы отчасти продолжать жить как одна семья. Но когда я уже собиралась уходить, она вдруг снова показала мне, что беспомощна. Она говорила, что если решение суда будет вынесено против нее, то она, скорее всего, прервет все контакты с семьей. Даже если мы будем просить встречи с ней, она откажет. Меня вдруг охватила паника. – Почему? Для меня ведь ничего не изменится! Я по-прежнему верю, что ты не виновна. Ты все равно моя мама. – Это для твоего же блага, Мэй. Я не могу допустить, чтобы твоя жизнь была разрушена из-за того, что произошло со мной. – Так это не твоя вина! – Какая разница, Мэй? Тебе нужно полностью отделиться от меня. Жить своей жизнью. Я не могла понять, верит ли она в то, что говорит, или же это жест самобичевания, с помощью которого она старается вызвать у меня сочувствие. – Я не отделюсь от тебя, мам. Я обещаю, что буду с тобой, что бы ни случилось. Она была рада это слышать и на прощание обняла меня вся в слезах. На двадцать седьмой день суда, когда уже близилось его завершение, я и Стив появились на заседании, чтобы присутствовать на заключительной речи судьи. Чтобы избежать внимания прессы, сотрудники полиции Глостера провели нас в здание с черного хода. Мы заняли места в самом дальнем краю зрительного зала. В суде была и Энн-Мари, она сидела на некотором расстоянии от нас, мы не могли переглянуться с ней – зная, что между нами нет былой симпатии, полицейские сделали так, чтобы мы сидели порознь. Мама уже находилась на скамье подсудимых в том костюме, который я ей купила, но ее было плохо видно, и я не уверена, что она видела нас, так как ее место располагалось ниже зрительного зала и было повернуто к судье. Мы слушали, как судья тихо представил суть дела и моменты, которые должны рассмотреть присяжные. На этом этапе уже не раскрывалась новая информация, все было известно, судья лишь только в последний раз давал присяжным сводку о деле, а также указывал, на что обратить внимание перед тем, как вынести приговор. К моему удивлению, он, казалось, был справедлив к маме, и ничто из сказанного им не заставило меня думать, что ее точно приговорят. Он напомнил присяжным, что подсудимая не обязана доказывать свою невиновность, что обвинение должно неоспоримо доказать ее вину, и если обвинению не удастся этого сделать, то подсудимую следует признать невиновной. Когда мы со Стивом наконец покинули здание суда, то нас наполняла осторожная вера в удачный исход. Так как мы подписали контракт с изданием News of the World, то его сотрудники хотели проконтролировать, чтобы мы не общались ни с какими другими газетами и СМИ, так что в последние дни суда нас поселили в отеле (вместе с Тарой, ее сыном и женой Стивена). Отель назывался De La Bere, это был особняк XV века на окраине Челтнема, дорожки к нему были усажены деревьями, а лужайки убирала прислуга. Он был удивительно роскошным, не похожим ни на что, где нам доводилось жить прежде. Номера в нем напоминали небольшие апартаменты на огороженной территории, даже зона отдыха для каждого номера была отдельной. Нам сказали, что мы можем есть и пить все, что только захотим, в обшитом деревом банкетном зале с огромными канделябрами. Мне не было до этого дела. Я не хотела есть. Не хотела отдыхать. Мне было очень трудно там спать. Два журналиста следили за нами все время, чтобы мы не покидали отель. Это было хуже, чем жить во временных домах с мамой. Я просто хотела, чтобы все это уже закончилось и ее не признали виновной, так что я старалась просто дождаться приговора и думала о ребенке, которого должна была рожать уже через восемь недель. Первые приговоры наконец вынесли на следующий день, 21 ноября. Я была в своей комнате отеля со Стивом. Пришли репортеры, сказали, что у них есть новости, и нам лучше сесть, прежде чем мы их услышим. Уже по такой их манере было понятно, что произошло. Они сказали нам, что маму признали виновной в убийстве Шармейн, Хезер и Ширли Робинсон. Они объяснили, что присяжные еще обсуждают приговор по семи другим обвинениям и вынесут их позже. Но раз вина была признана уже по трем обвинениям, то обвинительные приговоры и по остальным казались неизбежными. Я зарыдала. Рассердившись, я велела журналистам уйти и оставить меня в покое. Я даже не хотела говорить со Стивом и Тарой. Голова моя кружилась. Мне казалось, что все рухнуло. Я не могла и представить какое-то будущее после этого. Я пыталась позвонить маминому адвокату и выяснить, как она. Дозвониться я не смогла, но поговорила с его женой, и она сказала мне, что мама потрясена и безутешна. Мои страхи насчет остальных приговоров подтвердились. На следующий же день мама была признана виновной по всем этим семи убийствам. Стив, Тара и я пытались поговорить об этом, но едва находили что сказать. Мы знали, что маму посадят до конца ее жизни. Мы, дети, потеряли все: отца, мать, сестру, дом, семью – даже счастливые моменты нашего детства и то оказались разрушены. Вечером я сказала репортерам, что мне больше нечего им сказать и что я хочу прервать любое общение с ними. Они получили свою книгу, как мы и договаривались, а я больше не хотела общаться ни с ними, ни с какой-либо другой газетой. Тара и я собрали свои вещи и выписались из отеля. Мы поехали к ней домой в Глостер. Там было ужасно холодно и не было никакой еды. Я ощущала себя непередаваемо несчастной. Я не была уверена, как поступила бы, не будь я беременна. Возможно, я захотела бы покончить с жизнью – это вполне вероятно. Но я понимала, что ради ребенка должна держаться и идти дальше. В водовороте дней, последовавших за судом, это было единственное, в чем я была уверена. Глава 14 Посетитель к Уэст Мама злится, что кое-какие порядки в тюрьме изменились. Иногда она так рассказывает о тюремной жизни, как будто бы это отпуск в отеле «все включено» – она чувствует, что имеет на это право. Но такая привычка была у нее всегда: она чувствует, что я по праву должна ей прислуживать и звонить ей, а когда мы были младше, она чувствовала, что имеет право контролировать всех нас. Королевская даремская тюрьма Мэй, я терпеть не могу это место… Честно, нет никакого смысла вести здесь себя покладисто, не высовываться и просто смириться с тем, что происходит… Ребята с большими сроками ничего не могут поделать против этих людей, ведь система на стороне руководства. Но это не важно. То, что тут все меняется, не удивительно, раз звонки никуда не доходят!.. Я просто, как терпила, сижу и жду, когда все наладится! Я думаю, что пора пересмотреть свои приоритеты! Несколько недель после суда я, Тара и ее сын Натан жили в съемном доме под Глостером. Мы надеялись переждать там, пока не уляжется шумиха вокруг нашей семьи, и как-то уложить в голове все произошедшее. Дом находился не очень далеко от Глостера, но для меня это было уже достаточно, чтобы ощущать большое расстояние, отделяющее меня от прежних мест, – хотя все же не слишком большое, чтобы легко добираться до перинатальной клиники в Челтнеме. Мы постарались обжиться там получше и мало чем занимались помимо того, что скрывались от посторонних и дожидались моих родов. Я старалась сосредоточить мысли на малыше, на том, какое хотя бы примерно нас ждет будущее, а память о прошлом нарочно я заметала куда-нибудь подальше. И тут вдруг как гром среди ясного неба позвонил Лео Гоутли, мамин адвокат. У него были новости от мамы. Она хотела, чтобы я навестила ее в тюрьме. Я не могла поверить в это. Я была убеждена, что она всерьез говорила о том, что если ее признают виновной, то она разорвет все связи с семьей – и ради себя, и ради нас. Начиная с вынесения приговора, я пыталась подавить в себе чувства к ней. Конечно, получалось у меня не очень – я все еще верила в то, что она невиновна, и больше, чем кто-либо другой, переживала о том, как она будет справляться в тюрьме, ведь судья приговорил ее к пожизненному заключению, а это значит, что она больше никогда не выйдет на свободу. У нее был очень сильный характер, и именно это качество повышало шансы на то, что ей хватит духу покончить с собой, если она решит это сделать. Если выбирать всего одну причину, по которой я хотела встретиться с мамой, то это было желание увидеть, как она себя чувствует. Вскоре после этого одним ранним утром я села на поезд и отправилась в четырехчасовое путешествие до Дарема на встречу с ней. Я была полна отчаяния и смятения, не знала, зачем она хочет меня видеть и как я вообще могу ей помочь. Я понимала, что тюремное свидание с мамой сейчас будет сильно отличаться от встреч в то время, пока она была под следствием. В тюрьме уже не будет места чувству, что ее держат под стражей лишь временно, не будет душеспасительных бесед о том, чем мы займемся, как только снова увидимся на свободе. Напротив, вместо этого у меня было суровое ощущение, что тюремная жизнь с ее ежедневным распорядком, страхом и жестокостью – это единственное, что ждет ее в будущем. На ум никак не приходили ни ободряющие слова, ни мысли о чем-то хорошем. Когда я зашла в женское отделение тюрьмы, офицер спросила меня: – Кого навещаете? Я не хотела говорить вслух мамино имя. Я знала ее тюремный номер, так что назвала его. – Мне нужно имя. Зачем вообще заключенным раздают номера, если вместо них им нужны имена? Я сказала так тихо, как только могла: – Роуз Уэст. – Посетитель к Уэст! – сказала она коллеге. Это услышали все – другие тюремные офицеры и посетители – и обернулись, глядя на меня с чувством то ли жалости, то ли презрения. Хотя мама была осуждена по громкому делу и я думала, что ее местонахождение не будет разглашаться хотя бы какое-то время, однако все желающие уже знали, в какой тюрьме отбывает наказание Роуз Уэст. Никто из этих посетителей не сомневался в том, кого именно я пришла навестить. Я была уверена, что все они думали: «Кто вообще в своем уме захочет навестить это чудовище?» Было чувство, что все они осуждают меня за это. После проверки документов мне пришлось сидеть и ждать, это показалось мне вечностью, пока наконец меня не провели по нескольким коридорам и сквозь бесконечное количество запертых дверей в зону досмотра, напоминавшую те, что располагаются в аэропортах. Кольца, ремни и монеты нужно было сложить в пластиковый поднос и пропустить через сканер вместе с остальными вещами. Обувь также отправилась на ленту сканера – шнурки мне не дали пронести, это было запрещено в тюрьме, так как заключенные с их помощью могли повеситься. Затем начался обыск. Охранница провела сканирующим устройством по всему моему телу, еще одна проверила, нет ли чего в бюстгальтере, между пальцев, даже под языком. Я помню, что повсюду там были спаниели-ищейки. Я понимала, почему порядок был таким строгим, но все это рождало у меня ощущение, что я не посетительница, а преступница. Затем, миновав еще больше коридоров и запертых дверей, мы вышли в открытый внутренний двор, усеянный крошечными зарешеченными окнами камер. Это было мужское отделение тюрьмы, строго охраняемая территория, где содержались заключенные категории A – в том числе бойцы Ирландской республиканской армии. Я слышала, как мне свистели и кричали эти мужчины, смотревшие на меня сверху. Затем мы прошли через помещение для свиданий в мужском отделении. Это была большая комната. Мужчины сидели за столами со своими женами или девушками, некоторые с ними целовались – позже я узнала, что таким способом кое-кто передавал на зону наркотики. Были там и дети, даже совсем маленькие, и некоторые из них выглядели точно так же растерянно, как я себя ощущала. Казалось, что это все не по-настоящему, как в страшном сне – а еще там было очень шумно, причем шум был такой, который какое-то время еще заставляет звенеть барабанные перепонки. Мы прошли мимо огромных восточноевропейских овчарок на цепи в женское отделение тюрьмы. Еще больше коридоров – наверняка прошел уже час, как я зашла в тюрьму, – и я оказалась в общей комнате для свиданий. Там сидела мама, ее сторожили два охранника. Секунду мы смотрели друг на друга, а затем, рыдая, обнялись. – Мэй… Боже, как я соскучилась! Я так тебя люблю, дорогая! Очень люблю! По моим ощущениям, мы обнимались так очень долго. Я думала, что тюремные охранники начнут нас разнимать, но они этого не стали делать. Наверное, впервые в моей жизни она так меня обнимала или выражала настолько сильные чувства ко мне. Несмотря на все обстоятельства, я любила чувствовать, что она во мне нуждается и ценит меня. – Я тоже тебя люблю, мама, – сказала я, вытирая глаза. Наконец мы сели, и охранники отошли на расстояние, при котором разговор был им слышен. Она протянула руку через стол, сжала мою, и мы начали говорить. Мама снова сказала, как сильно соскучилась по мне и как рада меня видеть. Я сказала ей, что это взаимно. Я ожидала, что разговор и дальше будет столь же откровенным, что мы обсудим такие серьезные вещи, как наше восстановление после пережитого испытания во время суда и приговора, или поделимся советами, как дальше смотреть в будущее. Однако она не захотела обо всем этом говорить и почти сразу оживилась, начав рассказывать о тюремной жизни. Меня поразило то, что она вообще не говорила о том, что ее жизнь кончена или что тюрьма невыносима, напротив, мама была довольно воодушевлена. Жизнь за решеткой явно была далека от комфортной, и она уже успела столкнуться с насилием и угрозами от других заключенных, но все же мама не казалась запуганной или отчаявшейся. Она объяснила, что ей присвоили категорию A – ее получают те, кто совершил самые серьезные преступления, их воспринимают как потенциальную угрозу для остальных. Это значит, что работники тюрьмы должны защищать ее от вреда со стороны других заключенных, и к тому же это означало, что ей разрешали носить собственную одежду вместо тюремной робы. Она по-настоящему была этому рада, уже пролистала каталог, выбрала одежду и попросила меня купить ее и прислать или принести во время следующего свидания. У нее было радио, так что она могла слушать музыку в своей камере – ее любимым ведущим был Джимми Янг. В библиотеке можно было взять книги; говорили, что ей могут выдать тюремную работу и пропишут визиты к психиатру. – Они даже могут разрешить мне завести попугайчика, Мэй. Ты только представь! Я вот выбираю, как его назвать, Джоуи или Оливер. А еще Джейк – милое имя. Что думаешь, Мэй? Я все-таки склоняюсь к имени Джоуи. Ну и конечно, тебе нужно будет приносить мне разные штуки для его клетки. Игрушки, зеркальца, щупальца и всякое такое. Не хочу, чтобы он скучал. Говорят, хуже всего в тюрьме – заскучать. Так что я намерена избегать скуки. Это звучало немыслимо. По дороге в Дарем я так переживала, что она страдает, я ночами не спала, думая о том, что она покончит с собой, как и папа, или что хочет увидеться со мной напоследок, перед тем как свести счеты с жизнью. А вместо этого с какой-то смешной поспешностью мы перешли от выражения своей любви друг к другу к пустопорожним разговорам о кофточках, спортивных костюмах, лифчиках, игрушках для попугайчиков, которые она просила меня купить. Казалось, она полностью отрицает реальность своего положения, но меня это устраивало. Я чувствовала, что просто не имею права огорчать ее, напоминая об отчаянном положении, в котором оказалась она и остальная ее семья – и я все еще считала ее невиновной. Между тем Рождество было уже не за горами, так что она интересовалась, какие у меня и у Тары планы на каникулы. Она сказала, что очень надеется, что мой ребенок родится на Новый год. Она даже написала список имен, который придвинула к моему краю стола. – Мэй, я всегда считала, что библейские имена – лучшие. Ну, знаешь, проверенные временем. Рут, Сара, Томас, Джеймс… Я посмотрела на список.