Беременность я никак не планировала, она стала для меня настоящим сюрпризом. В отличие от Тары, которая забеременела легко, для меня впоследствии достичь этого оказывалось невероятно сложно, позже я годами пыталась забеременеть во второй раз. Когда Эми появилась во мне, мне было двадцать три года, для кого-то это может показаться слишком юным возрастом для рождения первого ребенка, но, по понятиям моей мамы, это было уже довольно поздно. К тому времени как моей маме исполнилось столько же, у нее уже было трое своих детей, она была беременна четвертым и к тому же еще воспитывала двух детей от первого брака папы. У меня сложилось впечатление, что моя неспособность рожать детей в том же темпе и раннем возрасте была разочарованием как для мамы, так и для папы. Я и не подозревала, что беременна. По правде говоря, я выяснила это только из-за того, что Тара подозревала беременность у себя и как-то раз пришла с тестом на беременность, которым она не умела пользоваться. Я сказала, что помогу ей разобраться. Я изучила инструкцию и попробовала пройти сама первый тест в пачке. Я остолбенела, когда тест окрасился в синий цвет. Поначалу я едва понимала, как это может быть. До этого почти год я переживала удар за ударом, которые разрушали меня. Я ожидала исключительно плохих новостей, часто совершенно ужасных. Вокруг происходила катастрофа за катастрофой. Страдание за страданием. Почему именно это, почему сейчас? Вдруг я ударилась в размышления. И довольно скоро недоумение сменилось кое-чем другим – чувством, что так и должно быть. Я никогда не была особенно религиозной и точно не могла назвать себя истовой христианкой, а тем более не посещала церковь регулярно, но тем не менее мне казалось, что ребенок был послан мне Богом, а если даже и не им, то это явно вмешательство неких могущественных сил. Как будто с уходом папы из моей жизни пустующее место наконец-то заняло что-то хорошее. Но даже еще более сильным из всех остальных было чувство, что этот ребенок послан мне потому, что ничего другого у меня тогда не было, а теперь я увидела смысл в том, чтобы не сдаваться. Это была новая жизнь, которая была важна для меня больше, чем любая другая – и чем моя собственная, – так что я должна была заботиться о ней и создать для нее лучшие условия, вне зависимости от того, сколько проблем еще ждут меня впереди. Да, помимо чувства благословения свыше я ощущала, что это будет невероятным испытанием. Для начала у меня не было никакой возможности вернуться к Иэну и вместе с ним воспитывать ребенка. Мы с ним никогда не были полноценной парой, и в любом случае, у него была другая жизнь – я знала, что от этой жизни он никогда не хотел уходить, даже зная, что я носила ребенка от него. У меня не было сомнений в том, что мне придется рожать и растить ребенка в одиночку. Еще я понимала, что мне придется провести беременность в ожидании суда над мамой, а затем предстать перед судом, на котором будут разбираться многочисленные убийства. Я не то что не получу эмоциональной поддержки, которую многие дочери в ожидании ребенка получают от своих матерей, мне самой придется оказывать поддержку маме. Самым гнетущим из всех чувств был страх того, что, несмотря на ее решительные заявления о своей невиновности, ее могут признать виновной. В тот период я не волновалась, что так и случится, ведь я была уверена в ее невиновности, но меня беспокоило, что после самоубийства папы у судей окажется больше поводов обвинить во всем ее, чтобы хоть кто-то понес наказание за совершенные преступления. Хоть я практически не знала деталей дела против нее на том этапе, но с облегчением видела, что ее адвокаты продолжают утверждать, что нет никакой связи между ней и преступлениями. Мне нужно было и дальше верить в это хотя бы ради своего собственного душевного здоровья. Ее реакция на новость о моей беременности удивила меня, – я всегда знала, что она любит малышей, но ее интерес именно ко мне все равно ощущался как нечто небывалое, – я не думала, что для нее это важно, но она говорила, что невероятно рада за меня. Она видела в этом новую захватывающую главу, которая начиналась у меня и у нее, вместо того чтобы демонстрировать понимание, насколько сложной была ее ситуация в реальности. Она писала мне о том, как рада за меня: «жду не дождусь снимков с УЗИ. Думаю, это потому, что на них впервые можно увидеть твоего ребеночка». Меня все еще это очень злит, а когда я сама стала матерью, то даже больше, – как она могла так сильно любить младенцев, но не заботиться о нас, когда мы подрастали или, как в случае с Хезер, становились взрослыми. Но она оказала мне поддержку, в которой я так сильно тогда нуждалась, хотя она, кажется, не очень хорошо понимала, насколько все сложно: Если когда-нибудь ты поймешь, что я чем-нибудь смогу тебе помочь (я понимаю, что сейчас я могу сделать немного, но кто знает), пожалуйста, не стесняйся просить меня! Я серьезно, дорогая, хоть я и взаперти, но у меня есть много способов чем-нибудь помогать тебе. Скорее всего, она вела себя во многом как любая мать, когда ее дочь беременна. Все эти ее действия выглядели так, словно эта женщина не была обвинена – а уж тем более виновна – в убийствах, в том числе в убийствах детей. И все же я ни на минуту не могла забыть, какая угроза нависла над ней. Все вокруг регулярно напоминало мне об этом. Я изо всех сил избегала внимания журналистов, но иногда это было невозможно, если они замечали меня, то закидывали вопросами, пытаясь выведать новые подробности горячего сюжета. Мне было нечего им сказать, но их это не останавливало. Один раз репортеры подстерегли меня, когда я выходила из изолятора после встречи с мамой, и погнались за мной до машины, которую я оставила на парковке, вспышки их камер ослепляли меня. Они не могли не видеть, что я беременна и как их поведение нервирует меня. Одним из самых сложных испытаний того периода стал момент, когда нужно было забрать вещи, оставшиеся после следственной работы в доме. Вряд ли кто-то знает, что остается после того, как дом был признан местом преступления, – я уж точно заранее этого не знала. После того как сотрудники полиции перекопали сад и подвал на Кромвель-стрит, они забрали все, что находилось внутри – в том числе самые личные наши вещи, – а затем то, что не пригодилось как вещественные доказательства для суда, сложили в огромный ангар на аэродроме. Я помню, как вошла в тот ангар, увидела, как вещи, накопленные нашей семьей за всю жизнь, сложены в кучах на полу, и подумала, почему же я все никак не просыпаюсь от этого кошмара. Мы осматривали все так быстро, как только могли – нам выделили фургон и сказали, что у нас есть один час на то, чтобы забрать то, что нам нужно. Там были вещи, которые я очень хотела сохранить, которые вызывали много чувств: картины, которые я написала, проходя начальный изобразительный курс, детские вещи, которые могли пригодиться моему будущему ребенку, семейные фотографии. Может показаться странным, что меня привлекали именно эти вещи, и очень сильно – они стали документами о моем детстве и детстве моих братьев и сестер, а других таких вещей у нас и не было. Я второпях копалась, пытаясь найти и спасти то, что могла, а затем нам велели выходить. Я не беспокоила маму всем этим, думала, что ей и так хватает трудностей, но сейчас меня возмущает такая мысль. Однако в конце наших визитов случалось одно и то же – она прижималась ко мне вся в слезах, это всегда заставляло меня не опускать руки, и говорила: «Не знаю, что бы я без тебя делала, Мэй. У меня теперь есть только ты». Она была не из тех женщин, кому было легко демонстрировать свою слабость, поэтому такое проявление ее уязвимости сильно меня впечатляло. Кроме того, работников тюрьмы беспокоило ее психологическое состояние, и на какое-то время ее поместили под присмотром в больничном крыле, чтобы не допустить и ее самоубийства. Я не знаю, насколько серьезным они считали риск того, что она лишит себя жизни, но так как папа уже покончил с собой, то это наверняка стало аргументом в пользу такого решения. Однако письма, которые она отправляла мне в тот период, были довольно жизнерадостными – похоже, она успела привыкнуть к тюремной жизни и даже временами находила в ней что-то хорошее. Она рассказывала мне, что ее подстригли, или о том, что ей нравится слушать по радио, однажды там звучала постановка «Питер Пен»: «Так здорово! Тойя Уиллкокс играла Питера Пена, Рон Муди играл Капитана Крюка, и было много других знаменитостей. Пьеса идет в четырех частях на четвертом радио». Однако тогда, как и много раз с тех пор, я думала о том, как мама на самом деле относится к самоубийству отца. Его мотивов для сведения счетов с жизнью мы уже никогда не узнаем, и он совершенно никак не прояснил их в предсмертной записке. Большинство людей наверняка считают, что для него такой уход из жизни стал трусливым способом избежать тюрьмы, но для меня самым вероятным объяснением было такое: он был глубоко подавлен тем, что его дом и семья уничтожены, что мама уже вряд ли вернется и его семья не воссоединится, а даже если это и произойдет, то ему уже не будет в ней места. И в довершение всего мама подчеркнуто отвергала его, когда они встретились в суде. Возможно, тогда он подумал, что их отношения для нее закончены. И вообще мне жаль, что я не спросила маму, как она воспринимает последние слова в папиной предсмертной записке: У меня есть только моя жизнь. Я тебе ее отдам, моя дорогая. Когда будишь готова, приходи ко мне. Я буду тебя ждать. Приходила ли к ней мысль о том, что это самоубийство и что эти слова являются искренним и последним проявлением его любви? Или он просто играл с ней? А может, на самом деле для него это был способ показать ей, что даже после его смерти она принадлежит ему, и не важно, нравится ей это или нет? Я думаю, что эта последняя догадка ближе всего к правде, и поэтому причинами маминого гнева в то время были не только все те проблемы (как она сама считала), которые ей пришлось расхлебывать из-за папы, но также и раздражающее ощущение, что последнее слово в их диалоге осталось за ним, и ей по-настоящему придется страдать в аду, созданном папиными руками, а он будет смеяться над ней из своей могилы. Глава 13 Суд Мама злится. Ее письмо короткое, и она не может уснуть. Она пишет мне в полпятого утра, воспоминания о ее приговоре снова не дают ей покоя уже в тысячный раз. Она говорит, что суд был несправедливым, что произошел произвол. Иногда я верю в это, но иногда… Королевская даремская тюрьма Мэй! Я в тюрьме до конца жизни из-за этого дерьма! Поверить не могу! Я по-прежнему получаю письма поддержки от людей, которых ты знаешь. Это очень здорово и всегда поддерживает меня. За неделю до того как было намечено начало суда, я навестила маму в тюрьме Винчестера неподалеку от здания суда, где должно было слушаться дело. В этой тюрьме обычно содержались мужчины, поэтому работникам пришлось соорудить специальное помещение, отдельное от мужского блока, чтобы она могла находиться там под присмотром, пока длится судебный процесс. Уже тогда ее психическое здоровье в тюрьме вызывало серьезные опасения. Ей поступали многочисленные угрозы и пожелания смерти, так что я представляю, насколько беспомощной она себя чувствовала, когда я увидела ее в комнате, где нам предстояло увидеться. – Я ненавижу это место, Мэй. В Паклчёрч было не так плохо, я даже начала заводить там подруг. Здесь я не вижусь ни с кем, кроме сторожей и моих адвокатов, когда они приходят. Я очень ей сочувствовала. – Это наверняка очень тяжело, мам. – Так и есть, Мэй. Хотя долго это не продлится. Адвокаты уверены, что меня не признают виновной. Казалось, она искренне верит в то, что говорит. Хотя эти слова предназначались мне, помимо меня там, как обычно, в пределах слышимости стояли охранники и, конечно, пытались услышать в маминой речи доказательства в пользу ее обвинения. Я думала, что она хотела сказать это так, чтобы они услышали ее слова и поняли: ей нечего скрывать, она уверена в своей невиновности. Я могу догадаться, насколько сильно власти пытались завладеть хоть чем-то, что прямо доказывало ее вину, потому что я говорила с ее адвокатом, и он сказал мне, что за месяцы интенсивного расследования полиция так и не смогла найти ничего, что явно бы указывало на мамину причастность к убийствам. Несмотря на этот оптимизм, мама говорила о своем беспокойстве: папино самоубийство усложняет ее попытки выйти из этого дела с честью, потому что разгневанное общество требует, чтобы кто-то поплатился за все папины убийства, а раз его самого уже не привлечешь к ответу, вину могут повесить на маму. – Смотри, Мэй, какое дерьмо мне приходится разгребать из-за этого мудилы! Ну ничего, люди поймут, где правда, когда сами все узнают. – Надеюсь. – Так и будет, Мэй. А когда все закончится, мы сможем начать все заново, правда? Я тут думала, что могла бы переехать в Ирландию. – В Ирландию? – Я не смогу спокойно жить в этой стране, но там ведь меня никто не знает. Ты тоже сможешь туда поехать. Ты, Стив, Тара, твои дети – и все остальные мои дети, когда выйдут из-под опеки. Мы снова станем семьей, Мэй. Одной большой семьей. Купим ферму где-нибудь за городом и заживем простой жизнью, ты только представь. Я не знала, что и сказать. Я верила в то, что она невиновна, и была счастлива видеть ее уверенность в собственной правоте, но я не хотела поддерживать ее желание оставаться в этом мире фантазий. – Давай не будем думать обо всем сразу, ладно? Она резко ответила: – Не будь пессимисткой, Мэй. Мне нужно, чтобы ты тоже поверила в то, что все будет хорошо! – Я знаю, мам, я знаю, что важно не падать духом. Я принесла ей одежду, которую она хотела надеть на заседание суда. Она сама ее выбрала по каталогу «Аргос Аддишнс», и я заказала. Это были платья спокойных тонов, изумрудного и черного, и темный пиджак. Мама знала, что вид, в котором она предстанет на суде, может повлиять на то, как присяжные ее воспримут, а значит, повлиять и на их решение, так что она стремилась одеться подобающе и показывать свое уважение к процессу. На поздних этапах суда, которые пришлись перед днем памяти погибших в Первую и Вторую мировые войны, она даже оделась в алый цвет. Она очень старалась, чтобы общественное предубеждение против нее не помешало решению по ее делу. Я жила в подвальной квартире в Челтнеме, но Тара, жившая в Глостере, разошлась со своим партнером и предложила мне переехать, чтобы жить вместе с ней и ее маленьким сыном. Я ненавидела Глостер и без раздумий бы отказалась, но я была уже на шестом месяце беременности и чувствовала себя очень уязвимой вдали от всех. Так что я с радостью приняла предложение Тары, так как знала, что, по крайней мере, мы с ней сможем друг друга поддерживать в такую тяжелую пору. Жить там оказалось непросто. Мы отчаянно старались любыми способами сохранять нашу жизнь в тайне. Мы редко выходили из дома, только за едой, а еще я ездила на перинатальную терапию в Челтнем. Время от времени с нами связывались полицейские и передавали новости насчет предстоящего суда. Как раз во время одного из таких разговоров они признались, что временный дом, где я жила с мамой, прослушивался. Очевидно, они сказали мне об этом лишь потому, что это наверняка стало бы известно на суде, так что я бы это узнала и без них. Я не удивилась. Я достигла состояния, в котором почти ничего из того, что могло бы произойти, уже не могло меня удивить. Однако я разозлилась и поняла это так, что следователи подозревали, будто я знаю об убийствах больше, чем рассказала им. В конце концов, во время суда стало ясно, что за все то количество дней, за которые они собирали подслушанную за мамой информацию, мама не сказала ничего, что позволило бы ее обвинить. Я не присутствовала на суде. Даже если я бы и захотела, меня бы не допустили, потому что, как мне сказали, меня могли бы вызвать туда как свидетельницу защиты. Я чувствовала облегчение от того, что мне не нужно торчать в суде и высиживать весь этот процесс там от начала до конца. А еще я знала, что мне бы пришлось столкнуться с толпами журналистов и смотреть, как представители обвинения накидываются на маму. Так что я осталась в Глостере, в доме с Тарой. Однако мы не могли делать вид, будто суда не происходит – этот процесс называли «Суд века» и очень подробно обсуждали в газетах и по телевизору, к тому же нас не могли не волновать результаты этого суда, это было крайне важно для нас лично, так что мы следили за ним в прессе столь же внимательно, как, казалось, и вся страна. Мама позвонила мне в первый день процесса, прямо перед своей короткой поездкой из тюрьмы в Королевский суд Винчестера. По голосу она казалась спокойной и все еще была уверена в будущем решении. – Все будет хорошо, Мэй. Я знаю это. Она сказала, что ее адвокат, Лео Гоутли, считает так же. Ее команда защиты уверяла, что сторона обвинения хорошо знает, насколько их дело неважно состряпано. – Теперь только от меня все зависит, мне нужно продержаться несколько недель и пережить все это, неважно, что они мне будут предъявлять. А затем мы сможем снова наладить нашу жизнь. – Надеюсь на это. Удачи. – Спасибо, Мэй. Я люблю тебя, ты же понимаешь это?