Но, разумеется, у меня все еще не было никакого понятия о том, какие невероятные события нас еще ожидают. Та ночь прошла практически в блаженном неведении. Раскопки продолжились на следующий день, и через несколько часов полицейские снова пришли поговорить с нами. Один из них сказал: – К сожалению, мы нашли кое-что еще. – Что? – спросил Стив. – Еще одну бедренную кость. Мы обнаружили уже в общей сложности три таких кости в том месте. У Хезер было только две ноги, значит, там похоронено еще одно тело. Кровь ударила мне в голову. Они мельком обмолвились, что папа сознался еще в двух других убийствах. Меня стало мутить. Я начала чувствовать, что обнаружение останков Хезер, – это не конец всей истории, а только ее начало. После того как полиция уехала, мама начала по-настоящему злиться. – Поверить не могу! Вот же мудила! Ужасный, лживый, злой урод! Как он мог? Как он мог так поступить со всеми нами! Я знала, что он не человек, а дерьмо, но чтобы еще и это… Я даже и подумать не могла, что он был способен на такое! Мы напоили ее чаем, попытались успокоить, но она продолжала свирепствовать и проклинать его. Новости о случившемся стали понемногу распространяться. Один-два человека, знавшие нашу семью, зашли проведать нас, чтобы убедиться, в порядке ли мы. Другие звонили по телефону. Мы всегда были семьей, которая пытается избегать излишнего внимания. Но казалось, что теперь все начали нами интересоваться. Полицейские снова увезли маму на допрос. Она возмущалась еще сильнее, чем в первый раз. Для нее, как и для нас, было очевидно, что они подозревают ее в причастности к этим убийствам в том или ином виде. Они задавали вопросы и мне со Стивом, разведя по разным комнатам дома. – При вас когда-нибудь упоминали Ширли Робинсон? – спросил меня следователь, поначалу произнеся это имя как будто бы невзначай. – Да. Она одно время жила здесь, – ответила я, не понимая, к чему такой вопрос. – Она была одной из жильцов дома? – И снова, как в первый раз, он старался сделать так, чтобы вопрос прозвучал очень буднично. – Думаю, да. Тогда я была еще маленькая. Мне было пять или шесть лет. – Я была озадачена, почему он спрашивает меня о том, кого я едва помнила. – Она дружила с вашими мамой и папой, да? – Тут я поняла, что он намекает на некую интимную связь между ними и хочет, чтобы я рассказала что-то об этом, но я ничего не знала, мне было нечего говорить на эту тему. – Я не знаю. Я едва была с ней знакома. Просто видела иногда где-то в доме. Возникла пауза. Он что-то записал, но выглядел так, будто сомневается в правдивости моего ответа. – А что вы знаете о девушке по имени Элисон Чемберс? – Никогда о ней не слышала. – Мы считаем, что она тоже была одной из жильцов. – И опять казалось, что у него есть сведения, о которых я не могла догадаться. Я почувствовала в этом какой-то расчет. Как будто он думал, что я с кем-то сговорилась. – Я не знаю. Я не знаю ни о ком из жильцов, кроме Ширли, да и ее я толком не знала. Похоже, все эти мои ответы его не устроили, и он со своими коллегами забрал меня и Стива в полицейский участок, где задавал нам еще больше вопросов о жильцах, о Хезер, о маминой работе проституткой, об их интимной жизни с папой. Все эти вопросы показались мне ужасными, мерзкими и пугающими. Да и Стиву тоже. В конце концов, они отпустили нас, а вскоре и мама вернулась домой. Я поняла это так, что следователей устроили мамины ответы, ее не посчитали соучастницей, и она не дала мне никакого повода считать иначе. И теперь уже точно становилось понятным, что полиция превращает дом в место преступления. Нам сказали, что жить в этом доме больше невозможно и что они хотят провести поиски уже не только в саду, а еще и внутри дома. Нас попросили собрать какую-нибудь одежду и необходимые вещи, чтобы мы могли съехать во временный дом, где до нас не смогут добраться представители прессы. Вся история начала приобретать большой масштаб, хотя полиция все еще разглашала публике крайне мало информации, и журналисты пытались любыми способами добраться до всех, кто мог бы предоставить им подробности об этом деле из первых рук. Временный дом находился в глостерском районе Лонгливенс. Он был довольно скудно обставлен и в целом производил убогое впечатление. Нам пришлось потрудиться, чтобы хоть как-то обжить его. Мы повесили какие-то дешевые занавески, но на самом деле мало что могли там сделать, в этом доме по-прежнему ощущались мрачность и уныние. Вся эта ситуация выглядела так, будто мы под домашним арестом. Стив с девушкой занимали одну спальню, а я с мамой спала в другой. Иногда по ночам я слышала, как она тихонько плачет. Судя по всему, ей было очень одиноко. Я очень страдала от этого. Она потеряла почти всех своих детей, свой дом, а сейчас – по всей видимости – ей было нужно смириться с тем, что ее муж убил их старшую дочь и еще несколько других девушек. Но днем она обычно больше злилась, чем грустила. Она бесконечно в своих монологах нападала на папу и говорила, как сильно его ненавидит: – Мэй, ты только посмотри, в какой я сраной заднице из-за него! Хоть бы я никогда его не встречала! Мы пытались успокаивать и поддерживать ее, но это было очень сложно. Теперь этот сюжет появился во всех газетах и на телевидении, поэтому было невозможно закрывать глаза на полнейший сюрреализм происходившего. Мама стала бояться того, что соседи поймут, кто именно живет в этом доме, и отказывалась выходить с нами в магазин, чтобы ее случайно не узнали. Атмосфера в этом временном доме стала очень напряженной и замкнутой. Мы следили за развитием событий не только по телевизору, помимо этого полиция большую часть времени информировала нас о том, что происходит на Кромвель-стрит. Весь сад был перекопан, и к тому же был разрыт пол подвала, где мы спали в раннем детстве. Полиция находила все больше останков, а папа продолжал признаваться в новых преступлениях. Мы узнали, что в доме ищут останки по меньшей мере девяти новых жертв. Девяти! Это звучало совершенно немыслимо. Я была настолько поражена, что почти отказывалась верить. Знать, что папа убил Хезер, само по себе невыносимо, но мысль о том, что на нем и другие убийства, просто не укладывалась у меня в голове. Насколько мы знали, папа полностью взял на себя всю вину за эти убийства, хотя полицейские раскрывали нам очень мало подробностей из того, что он говорил. События развивались с ужасающей скоростью, но во временном доме, казалось, время застыло, и это было очень странно. Я и подумать не могла, что все станет еще хуже, но именно так и получалось. У меня было ощущение, что я получаю удар за ударом по всему телу. Я чувствовала ужас и оцепенение. У меня не оставалось места в душе для подходящих чувств по отношению к Хезер – я не могла найти сил даже начать горевать по своей сестре. В то время я совершенно не знала об этом, но временный дом прослушивался. Возможно, мама догадывалась об этом, но я не уверена. Очевидно, полицейские пытались выяснить, знает ли она больше, чем рассказывает, и может ли выдать нам какую-то часть этой информации. Кроме того, они думали, что Стив и я скрываем что-то от них. Сейчас я могу понять, почему они подозревали, что мы о чем-то знаем, но тем не менее мне было очень больно от того, что нас считают подозреваемыми. Журналисты рыскали повсюду и отчаянно пытались разузнать новые подробности о том месте, которое они прозвали «Дом ужасов». Работник издания News of the World узнал мобильный номер Стива у его работодателя и связался с ним. Редакция предложила ему денег за его «историю», хотя на самом деле Стив мог мало что рассказать – он ничего не знал о преступлениях. Он не сказал нам об этой сделке, но мама нашла в его спальне договор. Она очень рассердилась. Она позвонила в полицию, которую очень беспокоило, что пресса может узнать, где мы находимся. Стиву и его девушке пришлось покинуть этот дом. Он отправил маме цветы, но это лишь больше разозлило ее. Причиной ее гнева была не только сама сделка с газетой, но и то, что он все еще сочувствовал папе. Стив относился лучше к нему, чем к маме, и с момента папиного ареста он пару раз высказывался в его защиту, когда мама в очередной раз обвиняла папу. Она подозревала, что Стив хочет связаться с папой, может, даже навестить его в тюрьме. Для нее это стало бы безоговорочным предательством. Допускалось занимать или ее, или его сторону, поддерживать обоих было нельзя. Хотя Стив и покинул временный дом, в полиции все еще опасались, что журналисты отыщут нас. Сотрудники перевезли нас в еще более мрачный и жалкий дом, расположенный в Дурсли. Я начала всерьез переживать за состояние мамы. Она раз за разом обрушивалась на папу, говорила одни и те же слова раз за разом пронзительным высоким голосом. Почти в каждом предложении она называла мое имя: – Говорю тебе, Мэй, ему насрать на всех, кроме себя. Поверь, он заслуживает всего того, что его ждет, Мэй. Он принес нам всем одни страдания. Какой же он мудак, Мэй… Это выглядело так, словно она таким образом пытается промыть мне мозги. Раз за разом она вбивала мне в голову те мысли и чувства, которые хотела внушить. И это срабатывало. Казалось, у меня нет другого выбора, кроме как видеть всю ситуацию с ее точки зрения. А я беспокоилась о ней – я не могла даже представить, как она вообще переживет это. Я хотела помочь ей, но чувствовала бессилие. Я могла только ждать, когда случится следующее ужасное событие. Фотограф засек ее во время похода за покупками, и на следующий день эти снимки появились в газетах. Так что вдобавок ко всему теперь все неравнодушные узнали, как она выглядит. Спрятаться было негде. Полиция перевезла ее в третий временный дом, на этот раз в Челтнеме. Этим домом напрямую владела полиция, но мы совершенно не чувствовали себя там более защищенными от внешнего мира. Однако мы тем не менее снова изо всех сил пытались поддерживать некое подобие нормальной жизни. Мы смотрели телевизор, слушали музыку на кассетах, играли в скрэббл и пытались как-то заглушить – хотя бы временно – мысли о том, что происходит вокруг нас. Но это было невозможно. У нас не было телефона, и поэтому мы довольно надежно прервали общение с теми немногими родственниками и друзьями, которые у нас оставались, полиция только передавала нам часть почты. Одно из писем было от мужчины, которого я буду звать Иэн, с ним вместе я однажды работала. Он узнал об этой истории из новостей, понял, что это именно моя семья оказалась в центре невероятной сенсации вокруг дома на Кромвель-стрит, и решил попытаться выйти со мной на связь. Он прислал по-настоящему доброе письмо, в нем он спрашивал, как у меня дела, предлагал поддержку и говорил, что я могу обратиться к нему, если мне что-нибудь понадобится. Он стал отправлять мне книги и однажды приехал на машине из Эссекса, чтобы погулять со мной днем. Он был очень хорошим, поддерживающим другом – по правде говоря, моим единственным другом – в то самое время, когда у меня не осталось никого, кроме мамы, да и с ней у меня складывались скорее односторонние отношения: я заботилась о ней, но не она обо мне. В среду 20 апреля 1994 года, через два месяца после того, как сотрудники полиции показали нам ордер на обыск дома по адресу Кромвель-стрит, маму пришли арестовать. Она, похоже, не удивлялась этому, хотя и нельзя было сказать, будто она демонстрирует согласие с тем, что сделала нечто плохое. Но так как папа постоянно раскрывал на допросах один за другим все новые ужасающие секреты, она, наверное, думала, что момент ее ареста оставался лишь делом времени. Сначала ее арестовали, как подозреваемую в насилии по отношению к ребенку, но она наверняка знала, что ей будут задавать вопросы и насчет этих убийств. Полицейские ждали, когда она оденется. Я оставалась в спальне, мне была противна даже мысль о том, что сейчас ее уведут, и я не представляла, когда снова смогу ее увидеть. Когда она уже была готова выходить, полицейские мне разрешили ненадолго остаться с ней наедине. Она прошептала мне напутствия про свое обручальное кольцо и после этого вышла вместе с сотрудниками полиции. Из окна я видела, как она ругалась и сопротивлялась, пока ее ведут. После того как в полиции мне ясно дали понять, что насчет меня у них больше нет никаких подозрений и в тот же день мне придется покинуть временный дом, я пошла в жилищную контору Глостера и зарегистрировалась как бездомная, но там мне в итоге сказали, что не смогут помочь, поэтому я снова вышла на связь со Стивом. Мы уладили разногласия между собой, я провела ночь в доме мамы его девушки, и после этого я согласилась подписать с ним договор на книгу, который предлагало издание News of the World. В то время меня больше беспокоило, как оставаться рядом с мамой, чтобы быть всегда наготове помочь ей. Мне разрешили приходить в полицейский участок Челтнема с чистой одеждой для нее и забирать ее грязные вещи, но отказали в том, чтобы видеться с ней. Так что я совершенно не знала, что с ней происходит. Полицейские перестали со мной разговаривать. Затем, через два дня, ей вынесли обвинение в убийстве Линды Гоф – это была одна из девушек, временно проживавших в доме. Мама не приняла ничего из этих обвинений и сразу же отказалась, как сказал мне ее адвокат. Даже подтверждать ее имя, на все последующие вопросы она отвечала: «Без комментариев». Кроме того, я узнала, что папа все еще настаивал на том, что действовал один, а мама никак не была причастна к этому. Я не могла поверить в обвинения по отношению к ней, я бы и не поверила. Я чувствовала, что в полиции совершенно неправильно представляют себе всю эту ситуацию. Через две с лишним недели после того, как маму обвинили в убийстве Линды Гоф, останки Шармейн были обнаружены под кухонным полом в предыдущем доме на Мидленд-роуд, где мама с папой жили до переезда в наш дом. Останки Рены к тому времени уже нашли на Леттербокс-филд, в нескольких милях от Мач-Маркл, где вырос папа. Это стало для всех настоящим шоком. Вместе с подробностями о других девушках это само по себе выглядело ужасно и тошнотворно, но я не понимала, как мне пережить новости о Шармейн и Рене после того, что папа и мама рассказывали о них все эти годы, а ведь они показывали нам их фотографии, делились подробностями об их жизни, все это время зная, что эти девушки уже много лет как были мертвы. Затем, в начале июня, еще одна жертва по имени Анна Макфолл была найдена на соседнем поле Фингерпост. Маму и папу обвиняли уже в девяти (а позже и в десяти) совместных убийствах. Вдобавок к ним папу обвиняли еще в двух – в убийствах Рены и Шармейн. В случае с гибелью Шармейн кое-что оставалось не до конца понятным. Во время первых допросов в полиции папа в конечном счете сознался, что убил ее через несколько дней после того, как вышел из тюрьмы Лейхилл, где отбывал наказание за кражу. Но позже он рассказал следователям совсем другую историю – что мама убила Шармейн после его освобождения из тюрьмы. В другое время папа озвучивал различающиеся версии, иногда даже заявлял, что вообще не помнит, когда именно умерла Шармейн. Кое-кто предполагал, что она погибла, пока папа еще был в тюрьме, и поэтому вина за это преступление полностью лежит на маме, но подтверждающие это доказательства так и не были обнаружены. И, как ни горько об этом говорить, тот факт, что ее тело было расчленено, намекает на то, что в этом все-таки поучаствовал папа. Теперь уже оба наших родителя были заключены под стражу и ожидали суда, а в это время разлад среди членов семьи, остающихся на свободе, только усилился. Я больше никогда в жизни не хотела видеть папу, а вот Стив стремился поддерживать с ним общение. Они обменивались письмами, и Стив навещал его. Во время одних визитов папа иногда признавался в убийствах, а во время других отрицал все обвинения. Хотя Стив и не сомневался в виновности папы, он все-таки не мог отыскать внутри себя ненависть к нему. В тюрьме он казался Стиву одиноким и беспомощным, а временами довольно жалким. Стив сказал мне: – Он мой отец, и я все еще люблю его. Энн-Мари относилась к папе примерно так же и тоже навещала его в тюрьме. Кому-то подобное поведение может показаться столь же удивительным, как и мое стремление поддерживать маму. Но несмотря на все, что родители творили с нами – их избиения и приставания, – мы по-прежнему, глубоко внутри, даже когда выросли, хотели получать любовь от них и любить их в ответ. Эти чувства могут и не быть строго рациональными, но с тех пор я поняла, что это обычное дело для детей, которые стали жертвами насилия, у таких людей проявляется поразительная способность брать вину на себя за все произошедшее с ними насилие, потому что только таким образом они могут пытаться сохранять то хорошее, что все-таки было в этих отношениях. И наше ощущение того, что важно иметь семью, никуда не исчезло, хотя семья и разваливалась. Стив в разгар этого тяжелейшего семейного кризиса собирался жениться, и папа проявлял большой интерес к тому, что Стив со своей девушкой ждали ребенка. Это был уже не первый его внук – к тому времени у Энн-Мари уже был ребенок; но так как это был ребенок именно Стива, то папа считал это гораздо более важным событием. Он хотел, чтобы Стив со своей женой и ребенком вернулись жить на Кромвель-стрит, и был горько разочарован, когда узнал, что это уже никогда не случится. Мама с презрением относилась к тому, что Стив продолжает поддерживать связь с папой и помогать ему, и не хотела даже слышать, что папа пытается через Стива о чем-то нам сказать. В одном из писем Стиву он сказал, что простил меня за то, что я говорила с полицией и что хочет меня увидеть. Он написал: «Передай Мэй, что я люблю ее, пусть приходит ко мне». Я заверила маму довольно искренне, что у меня нет никакого желания когда-либо еще общаться с папой. У меня в жизни была полная неразбериха, я чувствовала отчаянное одиночество. Однажды Иэн позвонил мне в мою новую квартиру. Это был мой день рождения – мы писали друг другу письма, и я призналась ему, что собираюсь провести этот праздник одна. Он приехал с подарком и с шампанским. Он приехал на своей машине из дома в Эссексе. Я была по-настоящему растрогана. Иэн был на семнадцать лет старше меня – ему было уже ближе к сорока. Оглядываясь назад, я понимаю, что одного этого было уже достаточно, чтобы я с опаской размышляла об отношениях с ним. Но ситуацию еще сильнее осложняло и то, что он был женат. Он жил открытым браком, в котором супруги не клянутся друг другу в верности, но несмотря на это, все равно был частично связан с другим человеком. Если бы не то положение, в котором я находилась, то я бы даже и не думала пойти на это, но он был невероятно добр и к тому же настойчив, так что у нас с ним начались отношения. Хотя я была в известной степени не единственной женщиной Иэна на тот момент, я чувствовала заботу и утешение и не очень представляю, как бы я прошла тот период своей жизни без него. За годы я приобрела тревожность по поводу того, что мужчины могут интересоваться мной только из-за того, кем я была. Дело в том, что у меня были печально известные родители, которых интересовал грязный и извращенный секс, поэтому мужчины могли думать, что и я разделяю те же увлечения. Временами я считала, что мужчины воспринимают меня только как развлечение на одну ночь. Но я никогда не могла сказать того же про Иэна. Наши отношения длились всего девять месяцев, но мы все еще общаемся до сих пор. Маме с папой было запрещено общаться друг с другом напрямую, но наверняка мысли у каждого из них неотступно вращались вокруг предстоящего суда, никто из них не был уверен, о чем другой будет просить судей или что они оба скажут, когда наконец предстанут перед правосудием. Продолжит ли папа брать всю вину на себя? Или он переложит часть этой вины на маму? Продолжит ли она отрицать любую связь и причастность к преступлениям? И возможно, самым большим вопросом, по крайней мере для меня, был вот какой: были ли их настоящие чувства друг к другу искренними? Любил ли папа маму по-прежнему? Была ли мама настолько зла на папу, как она это выражала вслух? Ответы на эти вопросы – или хотя бы их демонстрация – появились на слушаниях по их делу, которые прошли в конце июля в мировом суде Глостера. Им пришлось выступить на них вместе, и таким образом они впервые увиделись со времен их февральской прогулки в парке, после которой папу арестовали и увезли. Стив и я внимательно смотрели за тем, как папу первым ввели в зал. Он выглядел ошарашенным и беспокойным. Мы пытались поймать его взгляд, но он не видел нас. Спустя некоторое время привели маму и посадили ее рядом с ним на узкой скамье. Как только мама села с ним, он положил свою руку ей на плечо и взглянул на нее. Это был странный, умоляющий, почти отчаянный взгляд. Она отстранилась от него и отказывалась даже взглянуть ему в глаза, она смотрела прямо на судью. После очень недолгих слушаний папа еще раз попытался коснуться ее и встретиться с ней взглядом, пока ее уводили, но мама оставалась абсолютно холодной и безразличной – как если бы он был мертв для нее. Он выглядел опустошенным после такого отвержения, и я не уверена, что он смог оправиться от этого чувства. Я продолжала навещать маму, когда она была под следствием. С ней было сложно вести какой-то осмысленный разговор. В пределах слышимости рядом с ней всегда находились охранники. Я поняла, что они пытались таким образом добыть новые доказательства. Она ни разу не сказала ничего, что заставило бы меня усомниться в ее невиновности. Часто она плакала, и я была полна жалости к ней. Ни один визит не обходился без ее слез, объятий со мной и слов о том, как я важна для нее. Все, за что я могла цепляться, была надежда, что в конце концов маму оправдают, признают невиновной, однако нас предупреждали, что суд может занять довольно много времени из-за сложности всего этого дела и большого количества найденных доказательств. А пока день приговора не настал, я знала, что должна держаться и выживать изо всех сил. В течение следующих нескольких месяцев я несколько раз меняла место жительства, перестала снимать дом вместе с Тарой, которая к тому времени достаточно выросла и могла уже обходиться без чьей-то опеки. Я продолжала время от времени встречаться с Иэном. Он свозил меня в Париж, и это стало чудесным, хоть и коротким, побегом от реальности. Он был начитанным и образованным, и когда я оказывалась рядом с ним, то всегда чувствовала, будто попадаю в другой мир. Рождество 1994 года было совершенно несчастливым для меня, но меня подбадривала мысль о том, что в начале нового года я снова увижусь с Иэном. Уже первого января 1995 года я отправилась в поездку до Оксфорда на встречу с ним. Я слушала музыку на кассетах, но в какой-то момент заскучала от записей и переключилась на радио. Там шел свежий выпуск новостей. Я услышала имя своего папы, но не сразу же осознала, почему о нем говорят. Мне пришлось дождаться выхода газетных заголовков, чтобы снова воспринять сказанное там. А там было сказано, что утром он был найден мертвым в своей камере в бирмингемской тюрьме Уинсон-Грин. Мне не требовались пояснения о том, что он совершил самоубийство. Я и так это знала. Глава 11 Куда не падают тени