Однако она намекала на то, что за это была вынуждена платить свою цену. Было довольно очевидно, что она имеет в виду. Когда я была моложе, то иногда задумывалась, почему она дает мне такой совет – если я когда-либо окажусь в ситуации, когда мужчина хочет потрогать меня или сделать что-либо еще, не важно что, я не должна ему сопротивляться. – Просто дай ему сделать то, чего он хочет, – говорила она. – Будет не так больно, да и быстрее закончится. Я поняла, что она говорила об этом, исходя из своего опыта. Неужели она была жертвой сексуального насилия своего отца? Позже, когда судили маму, она публично призналась, что потеряла девственность в четырнадцать лет, когда ее изнасиловал незнакомец. Но позже она сказала мне, что это произошло в двенадцать лет. Я верю в то, что этим «незнакомцем» был Билл и что это был первый из множества половых контактов – эта отвратительная сексуальная эксплуатация дочери продолжалась годами. Что-то об этом упоминал мой папа во время своих многочисленных допросов в полиции. Он рассказывал, что это продолжалось даже после того, как мама вышла за него замуж и жила на Кромвель-стрит, а Билл навещал их. Папа вообще часто врал, однако я думаю, что в этот раз он рассказал правду. За прошедшие годы журналисты, и не только они, успели поговорить с родственниками моей мамы и людьми, которые знали о ранних годах ее жизни. Сложив вместе то, что говорил мой папа, и то, что мама говорила мне сама, вот какие сведения я считаю правдивыми. Так как с детства она была жертвой сексуального насилия, то в юношестве она стала сумасбродной и распутной. Она привыкла принимать секс за привязанность. Мужчины видели это и пользовались ей. Как и ее собственный отец, они видели в ней легкую добычу и этим лишь ухудшали ее ситуацию. Когда ее мать Дейзи ушла от Билла, съехала из дома на Бишопс-Клив и стала жить в Челтнеме, забрав с собой детей, мама переехала вместе с ней. Но было поздно. Вред уже был ей нанесен. В ее жизни начался некий полуживотный период, когда она встречалась с мужчинами, которые ей хоть сколько-нибудь нравились, и иногда занималась с ними сексом просто так, иногда за деньги. Когда Дейзи снова переехала с семьей, покинув эти места на некоторое время, мама отказалась уезжать с ними и решила вернуться жить к Биллу. Я не могу объяснить себе, зачем она это сделала, раз он уже проявлял себя в роли жестокого насильника. Возможно, она почувствовала, что, живя с ним, сможет безнаказанно продолжать свой беспутный образ жизни или даже что сможет избежать его жестокости, продолжая удовлетворять его сексуальные запросы. А еще есть вероятность, что у нее была точно такая же эмоциональная привязанность к нему, что и, к моему ужасу, была у меня, а также у моих братьев и сестер к нашей маме, несмотря на то как она себя с нами вела. На этот вопрос может ответить только она сама. Поначалу такая договоренность устраивала Билла, но он не был готов к тому, какой своенравной и непослушной становилась мама. Она приходила домой и уходила в любое время, а также занималась сексом с мужчинами где и когда хотела. Это вызывало у него зависть и злость. Она была дочерью, которую он сотворил такой своими руками, но теперь она становилась самостоятельной женщиной и отказывалась подчиняться кому-либо. Ее распутность никак не изменилась, когда – к удивлению многих – ее мать Дейзи решила вернуться домой и снова жить с Биллом, так как была не способна прокормить самостоятельно их младших детей. И Билл, и Дейзи не понимали, как сладить с мамой. К тому времени ей было уже пятнадцать, она бросила школу и работала швеей в сети химчисток «Скетчлейс», а затем в чайных закусочных Челтнема, однако по-прежнему вела тот дикий и развратный образ жизни, даже не достигнув еще полового совершеннолетия. Полицейские стали обращать на нее внимание, скорее всего, из-за того, что ревнивый Билл, озлобленный всеми ее отношениями с другими мужчинами, сообщил об этом полицейским. Они видели в этой ситуации просто лишь действия обеспокоенного отца и не знали, каким насильником тот был. Они поговорили с мамой и связались с социальными службами, которые тоже поставили ее на учет, но по всей видимости, никто не предпринимал никаких действий, чтобы защитить ее. После такого детства, которое ей досталось, мой папа при всем желании не смог бы найти более уязвимую женщину, когда однажды зашел в чайную и заметил мою маму. Однако подобный жизненный опыт ожесточил маму. Она научилась подавлять свои чувства. Точно так же, как она умела отключать чувства и не обращать внимания на то, что с ней делают, я думаю, она могла точно так же не проявлять чуткость к тем людям, с которыми она находилась рядом. Однако за те недели и месяцы, после того как ее детей забрали под опеку, она показала мне и свою уязвимую сторону. Казалось, ее отчаяние и депрессия нарастают с каждым днем. Когда я вернулась жить домой, я спала внизу на диване. Однажды рано утром мама зашла ко мне в комнату. Она выглядела пьяной и что-то бубнила про себя. Я поднялась и встревожилась: – Мама, ты как? Она сначала не ответила мне, но затем сказала: – Ну, на хер, с меня хватит, Мэй… Хочу со всем этим покончить. – В каком смысле? – я вскочила и помогла сесть ей на стул. – Что ты сделала? Мама? Отвечай! Ее ответ прозвучал неразборчивой мешаниной, я не смогла ничего понять. Я подумала, что у нее может быть передозировка. Я допытывалась у нее: – Ты что-то приняла? – А если и так? Тебе-то что? Кого это вообще волнует? В панике Стив помчался наверх и стал искать повсюду то, что она могла принять. У изголовья ее кровати нашлись наполовину выпитая бутылка водки из бара «Блэк Мэждик» и несколько пустых пакетиков из-под обезболивающего под названием «Анадин». Мы вызвали скорую, но поначалу мама отказывалась выходить. Наконец, мы запихнули ее в машину, и та отвезла ее в Королевскую больницу Глостершира, где ей сделали промывание желудка. Она поправилась без особых последствий, но нас всех сильно потрясло это происшествие. Кое-кто утверждал, что эта попытка самоубийства была не чем иным, как фальсификацией ее страданий, возможно, как способ убедить власти, которые в тот момент проводили психиатрическую экспертизу для подготовки к суду. Но я в это не верю. Что бы тогда ни было причиной столь сильной душевной боли у мамы – ее чувство вины, раскаяние или скорбь по отнятым детям, – я до сих пор считаю, что она сознательно попыталась свести счеты с жизнью. События на Кромвель-стрит, произошедшие тем летом, сильно осложнили мои отношения с Робом. Он сказал мне, что если обвинения против мамы и папы не были ложными, то он больше не хочет иметь с ними никаких отношений. Вдобавок ко всему этому мы оба лишились работы в тот период. Я была в состоянии полного смятения и проводила большую часть времени с мамой, а не в нашем доме с Робом. В конце концов он сказал, что хочет закончить отношения. После этого я месяцами пыталась вернуть его, но не смогла. Сердце мое было разбито. Он был моим первым парнем и помог мне в попытках отделиться от родителей – физически и эмоционально, – а это мне необходимо было сделать, чтобы хоть как-то подобраться к счастливой и независимой взрослой жизни. Между тем, стараясь заполнить пустоту в доме, мама предложила завести собаку. Я думала, что это немного странный выбор, ведь она не особо любила собак, но я согласилась, решив, что это ее как-то подбодрит. Мы сходили в местный приют для собак и увидели там спаниеля, но он был слишком агрессивным, чтобы отправиться к кому-то домой, и, к сожалению, его пришлось усыпить. Тогда мама подобрала нам бородатую колли, которая вела себя гораздо лучше, только лишь бегала кругами без толку, а еще кто-то из знакомых узнал, что мы ищем собаку, позвонил и предложил нам еще одну, и мама приняла ее, так что в конце концов дома оказались две собаки. Видно было, что мама им рада – ей так отчаянно хотелось о ком-то заботиться. Но это выглядело как слабая замена ее отнятым детям, по крайней мере, на мой взгляд. Она часто брала собак с собой на поезд, когда ездила в Бирмингем на встречи с папой во временном общежитии, где его держали. Иногда с ней ездила и я со Стивом. Меня сильно удивила перемена в отношениях между мамой и папой, когда они снова стали видеться друг с другом на этих встречах. Они целовались, держались за руки и, казалось, искренне тосковали из-за этой разлуки. Папа демонстрировал присутствие духа. Иногда в его речи проскальзывали прежние словечки и черный юмор. Он показывал нам телефонные будки, откуда таскал монетки, и места, где работали проститутки. Я не могла отделаться от мысли, что держать папу в этих краях – все равно что показывать быку красную тряпку. Но как только он оказывался рядом с мамой, они оба практически теряли интерес ко мне и Стиву. Мы шли за ними по Хагли-роуд, а они держали друг друга за руку, как влюбленные подростки. Мама смеялась, и шутила с папой, и выглядела настолько очарованной им, какой я ее никогда раньше не видела. Они страстно хотели снова заняться сексом друг с другом. В тот первый визит они для этого просто спрятались в кустах, более или менее на виду у всех. Меня и Стива это невероятно смутило, и, к нашему облегчению, на следующую встречу мама купила для этих целей небольшую палатку, где они могли сохранять хоть какую-то приватность. Но стало вряд ли лучше. Они не выбирали для этой палатки какое-то уединенное место, а просто ставили ее на траве у главной дороги и прятались внутри, а нам говорили, чтобы мы свалили подальше от них. После этого мы были только рады, когда мама ездила в Бирмингем без нас. Мне было сложно принять эту перемену в мамином поведении по отношению к папе после всего, что она говорила о нем годами, когда я съехала из дома. Ее тогда переполняла ненависть к нему, она говорила мне, что он разрушил ее жизнь, хотела бросить его и уйти к другому – но сейчас она выглядела влюбленной в него больше, чем это вообще возможно. А вот он не изменился. Вообще нисколько. Он оставался все тем же грязным, вороватым, развратным человеком, каким и всегда был, хуже того, теперь он еще и обвинялся в изнасиловании своей тринадцатилетней дочери. Я не могла понять, как это так. Если мама и правда была так несчастна, как она об этом рассказывала, почему она не воспользовалась шансом оставить его, пока он далеко и не может вернуться в Глостер? У меня есть любовное письмо, которое она написала ему в тот период, подписанное «Любимому», в нем она говорит «ну и досталось же мне от тебя» и вообще не отказывается от того факта, что любит его. В письме нарисовано сердце, пронзенное стрелой, в его центре написано «Фред и Роуз». Так что это не было похоже на брак, который рушится, наоборот, казалось, он только восстанавливается и крепнет. Уже не в первый раз в своей жизни я недоумевала, как такое может быть. С этим смятением я могла справиться, только пытаясь ничего не чувствовать. В июне 1993 года начался процесс по делу мамы и папы в Королевском суде Глостера. Они стояли вдвоем в месте для подсудимых и слушали обвинения. Папа обвинялся в трех изнасилованиях, в одном эпизоде содомии и в жестокости по отношению к ребенку. Мама обвинялась в подстрекании к сексу с тринадцатилетним ребенком и в жестокости. Они оба отрицали свою вину. В зале была настроена телевизионная линия связи, поэтому Луиз с Тарой и другим ребенком (они были свидетелями) могли давать показания против родителей, но еще прежде, чем началось разбирательство, сторона обвинения проинформировала судью, что никаких доказательств представлено не будет. Все трое детей решили, что не хотят давать показания. Дело застопорилось. Обвинительный приговор не был вынесен. Мама с папой обнялись и отправились домой. Они были очень счастливы. – Я же говорила, что ничего такого и не было, – говорила мама. – Да, и мы все сможем вернуться к нормальной жизни, – говорил папа. Мне сложно описать чувства по поводу этого решения суда. Я не доверяла полностью маме с папой, но мне было нельзя разговаривать с Луиз или Тарой – я вообще понятия не имела, где они находятся, так что не могла их спросить, почему они решили не свидетельствовать. Все, что я слышала, это были объяснения мамы и папы, и они сводились к тому, что сторона обвинения сфабриковала дело, основываясь только лишь на детских слухах и том факте, что у них обоих обнаружилась большая коллекция порнографии и секс-игрушек. – Теперь мы заберем детей и продолжим жить как раньше, всей семьей, – сказал папа. Однако социальная служба считала, что дети все еще могут подвергнуться риску, поэтому оставила их под своей опекой. Мама и папа были в бешенстве. Они друг за другом повторяли что-то вроде: «А чьи еще-то эти дети?» и «Против нас ничего не смогли доказать!» Однако это не могло им помочь. Теперь у социальной службы было законное право опеки над детьми. Они предложили маме и папе навещать их под присмотром работников. Папа был вне себя. – Какого хера, Роуз, они же наши дети! Мне вообще не всралось торчать на этих чертовых встречах при каких-то посторонних мудилах, только чтобы видеться с моими же детьми. Я хочу, чтобы они вернулись домой, и точка! Но мама согласилась на это предложение. Социальные работники организовали их встречу с Луиз, которая позже мне рассказала, как это было. Луиз отвели в комнату и пригласили маму пройти внутрь. В такой ситуации мама еще никогда не оказывалась, и это дало Луиз почувствовать, что все под контролем. Мама вела себя очень тихо, даже покорно и делала все, что могла, лишь бы убедить соцработников в том, что она спокойная и беспроблемная мать. Мне до сих пор не по себе от того, что мама все-таки знала, как нужно себя вести, но при этом позволяла себе никогда не демонстрировать такое поведение все те годы, что мы росли под ее присмотром. Но Луиз очень опасалась мамы. Она чувствовала себя виноватой – как она это понимала – в том, что разрушила семью и очень тосковала по братьям и сестрам, однако вела себя очень осторожно, чтобы не сказать ничего, что могло бы навести на ее необходимость вернуться домой. Она боялась того, что может с ней тогда случиться, потому что, по ее собственным словам, она была «той свинкой, которая начала визжать». Встреча закончилась предложением и дальше встречаться под внешним присмотром, но не более того. Папа на это отреагировал в таком духе: – Я же говорил тебе, что заниматься этим говном – только время терять! Не ходи туда больше, Роуз. Нам нужно просто забыть, что у нас были эти дети, вот и все! К моему удивлению, мама никак не стала на это возражать. Она сказала, что чувствует то же самое – если она не может контролировать своих детей, то они ей и не нужны вовсе. Они тут же договорились освободить все детские комнаты и выбросить все их вещи и одежду. Я была поражена, насколько быстро они приняли решение вычеркнуть из жизни пятерых детей, хотя всегда настаивали на том, какая это для них важная часть жизни. Детей поместили в детский дом неподалеку, в Глостере. Тара ненавидела это место и начала при любой возможности сбегать оттуда домой. Зная всю их историю сейчас, мне кажется невероятным, что всех нас таким странным образом притягивали к себе наши же родители; несмотря на все, что они делали с нами, мы по-прежнему нуждались в их любви. Мама с папой не возражали против того, чтобы она возвращалась домой, но никогда не проявляли к ней особого интереса. Цвет кожи защищал ее от сексуального интереса папы, а ее характер был решительным и бойким, так что мама не могла контролировать ее, даже под угрозой насилия. Теперь, когда огонь их брака зажегся снова, а четверо младших детей были безвозвратно потеряны, мама с папой приняли дикое решение построить новую семью. После рождения последнего ребенка мама решилась на операцию по стерилизации, но теперь она твердо была уверена, что нужно провести еще одну операцию, чтобы вернуть себе возможность рожать новых детей. Она обсудила это со мной. Я помню, как уставилась на нее, широко раскрыв глаза. – Мам, это безумная идея! Она так совсем не считала и нетерпеливо спросила: – Почему это? – Даже если получится обратить стерилизацию вспять, тебе уже почти сорок лет, нет гарантий, что у тебя получится забеременеть. А даже если ты и сможешь родить еще одного ребенка, то они никогда не позволят тебе оставить его у себя. – Кто они? – Социальные службы. Они не верят, что тебе можно доверить домашнее воспитание других детей. Она очень разозлилась на это: – Идут на хер эти социальные службы! Это не их сраное дело! – Мама, это безумие! – Мэй, ну не будь такой негативной. Ты что, не можешь хоть раз меня поддержать? Я сдалась. Я не видела никакого смысла пытаться отговаривать ее от этого. Она уже приняла окончательное решение. Она записалась на дестерилизацию и вскоре сказала мне, что беременна. Но всего через несколько недель этой беременности ее пришлось срочно отвезти в больницу, потому что начались сильные боли в животе. Ее вылечили, но никакого ребенка родить не получилось. Мама вернулась домой, обессилевшая и подавленная. Я пыталась сказать ей, что это к лучшему, но лишь только разозлила ее. У меня сложилось стойкое впечатление, что как только ей стало лучше, они с папой снова пытались завести детей. Оказалось, что у них нет на это никаких шансов. Папа с мамой не знали, что вслед за их арестом в связи с изнасилованием Луиз, полиция начала расследование о том, что же случилось с Хезер. Они уже задавали вопросы о Хезер во время первого расследования, но не акцентировали на этом внимание, просто говорили, что этим пытаются расширить картину происходящего в семье. Мама и папа давали расплывчатые ответы, которые оказались неубедительными. Следователи постарались раздобыть все подробности о Хезер там, где только могли, и выяснили, что на это имя не найдено записей об оплате налогов и страховке, о визитах к врачу – и в целом о ней нет никаких записей по всей стране. Это показалось им крайне подозрительным. Кроме того, следователи расспросили Луиз и других младших детей в семье о Хезер. Ответы точно так же не давали никакой обнадеживающей информации. У полицейских сложилось впечатление, что они имеют дело с парой взрослых людей, которые запугивали своих детей и заставляли их молчать под предлогом того, что если те расскажут представителям власти о чем-то плохом, то семья будет разрушена. Это навело полицию на мысль, что наш дом может хранить и другие секреты. Одновременно с этим подозрения насчет Хезер, которые были у меня и у Стива, снова всплыли на поверхность во время встречи с папой, пока он находился в тюрьме перед судом. Мама на короткое время оставила нас троих наедине, чтобы сходить в магазин за чипсами, и папа заговорил об обвинении в изнасиловании. У него было необычное задумчивое настроение. – Это ведь не самое страшное, в чем меня можно обвинить. – Ты о чем? – спросил Стив. – Что самое страшное приходит вам на ум из того, что я мог сделать? – Я не знаю, пап, – сказала я. – А ты подумай, – в его глазах сверкнуло пугающее мрачное выражение, как уже бывало когда-то. – Вы двое, подумайте. Что самое страшное приходит вам на ум… Вот это я и сделал. Я не хотела знать, что это значит на самом деле, но Стив продолжал настаивать: – Что ты сделал?