– Он все равно заставил бы меня заниматься этим, если бы мог, Мэй. Говорю тебе, я так больше не могу! – Ты же не… ты думаешь уйти от него? – Да, думаю. Я хочу для себя лучшей жизни. Жизни, где меня ценят. У меня с ней было несколько подобных разговоров. Каждый раз она призывала меня никому не рассказывать об этом. Она хотела, чтобы у папы не появилось даже мысли о том, что она собирается уйти. Несмотря на силу ее чувств, я не была уверена, что у нее правда получится сделать это, но как-то раз она сняла комнату в одном из больших домов рядом с начальной школой Сэнт-Пол, куда ходили младшие дети. Она не съехала туда с концами и не рассказывала папе, но, отведя детей в школу, она иногда приходила туда и проводила там какое-то время. Арендодателю она сказала, что ее зовут Мэнди Уэст – под этим именем она занималась проституцией – и что она работает няней. Иногда она брала туда с собой одну из моих младших сестер и говорила, что это чей-то ребенок, чтобы оправдывать этим свою легенду. Она не сказала мне об этой съемной комнате. Я узнала об этом, когда как-то раз зашла в дом на Кромвель-стрит. Мамы не было дома, но я застала папу, который изучал каталог «Аргос». – Что ты делаешь, пап? Он сказал мне, что разузнал о маминой секретной съемной комнате, и больше всего его расстроило то, что она накупила туда товары из этого каталога – пылесос, чайник, тостер, микроволновку. – Нет, мне-то что, пожалуйста, но она купила всю эту херню на мою зарплату! Он пытался обратить это в шутку, но в душе он явно негодовал. – Я спросил ее, зачем она это сделала, и она сказала, что ей нужно свое отдельное место. Можешь в это поверить? Отдельное место! Как будто ей не хватает места в этом сраном доме. Мне что, нужно было сделать его еще больше? Интересно, думал ли он о том, что в этой съемной комнате она встречается с другими мужчинами? Скорее всего, нет. Если бы он подозревал ее в этом, он бы не шутил на эту тему. Хотя в прошлом он сам поощрял ее встречаться с другими, это всегда доставляло ему извращенное удовольствие. Если бы он считал, что она делает это сама для себя или хуже того, эмоционально сближается с любым из этих мужчин, его бы это взбесило. В прошлом я видела, как через самодельную систему связи он слушает звуки, доносящиеся во время ее секса с мужчинами. Он расхаживал взад-вперед, внимательно прислушивался и был увлечен услышанным, но в то же время его это волновало, почти тревожило. Он терпеть не мог слышать, как она смеется со своими клиентами. Ее секс с другими доставлял ему радость только тогда, когда он мог это контролировать. Теперь, когда я знаю о нем гораздо больше, я убеждена, что он мог и убить ее, если бы она предала его в этом плане. Но было очевидно, что вероятность такого предательства беспокоила его, и в ее желании проводить время вдали от него он чувствовал угрозу. Он понимал, что теряет контроль над ней, и это его раздражало. Если честно, она и правда встречалась с другим мужчиной. Как-то раз она упомянула о нем во время одного из визитов ко мне домой. Я была в ужасе. Я понимала, что если эта новость дойдет до папы, он придет в жуткую ярость. – Делай что хочешь, но только чтобы он ни хера не знал об этом! – Конечно, я ему не скажу! Я спросила, кто этот человек. Она не ответила, но сказала, что хочет быть с ним, хотя не понимает, получится ли у нее освободиться от папы. Она думала, что эти новые отношения уже заранее обречены. – Ну, это все равно вряд ли бы получилось. – Не в этом дело, Мэй. Мне нужен хотя бы шанс быть с кем-то нормальным. С тем, кто уважает меня, – взволнованно сказала она. – Я понимаю. – Этого, правда, никогда не случится. Я подыскивала, что сказать на это, как-то утешить ее, и ответила: «Прости, мам. Это пройдет». Это, наверное, прозвучало неуклюже от меня, но я просто старалась проявить сочувствие. Ведь я и правда не знала, что сказать. Она разозлилась. – Да как ты смеешь говорить, что это пройдет, срань! – со злобой вскричала она. – Ты никогда не понимала меня, Мэй! Всегда принимаешь сторону своего отца! Я чувствовала, что это несправедливо, и сообщила ей об этом. – Нет, это так и есть! – закричала она. – Ты хочешь, чтобы я оставалась с ним и была такой же несчастной и одинокой до конца моих дней! – Не хочу! Она не слушала меня и потом не давала мне забыть об этом разговоре. Годами она поднимала эту тему и считала, что я не поддержала ее во время тех отношений, она говорила, что я никогда не пойму ее желания сбежать и быть с другим мужчиной. По ее мнению, это было непростительно. Оглядываясь назад, я думаю, что ее страстное желание развестись и начать строить отношения с совершенно другими мужчинами было искренним, но далеким от реальности. За те годы, что она сидела в тюрьме, она влюблялась (как сама считает) в нескольких мужчин, которые состояли с ней в переписке. Одним из таких мужчин был Дейв Гловер, который одно время играл на басу в группе Slade. Она начала думать о том, что они поженятся. Что он действительно был тем единственным для нее, который будет любить ее и уважать и с которым они проживут счастливо всю жизнь. Об их свадьбе даже объявили в газетах. От начала и до конца это было фантазией – во многом потому, что до конца своей жизни она должна была сидеть в тюрьме, – но такой счастливой, как в тот период, я ее никогда не видела. Однако ее мечте о том, чтобы выйти замуж за того, кто сделает ее счастливой, не суждено было сбыться ни в тюрьме, ни до того, когда она снимала комнату в Глостере и все еще оставалась с моим папой. Эта мечта подошла к внезапному и жестокому концу – как и моя новая нормальная жизнь с Робом. Однажды в августе 1992 года мама позвонила мне и сказала, что в дом 25 на Кромвель-стрит приехала полиция. – Тут были копы. Они арестовали твоего отца! Я потеряла дар речи. Наконец я смогла сказать только: – Что? Почему? Мамин голос зазвучал твердо и со злостью: – Я не могу сказать тебе по телефону. Ты должна быть здесь, Мэй! – Я приеду. Я приехала туда на машине, старалась оставаться спокойной и не знала, чего ожидать. Она была очень расстроена. Она сказала, что папу забрали в участок и допрашивают насчет изнасилования и сексуального насилия по отношению к ребенку. Я почувствовала, будто мое сердце на секунду остановилось. – К кому? – К Луиз. Я онемела и пришла в ужас. К тому же в это было очень сложно поверить, ведь Луиз было всего тринадцать лет – у нее только-только началось половое созревание. Хезер и я были старше, нам исполнилось по шестнадцать, когда папины приставания приняли угрожающий характер. Так что я думала, что Луиз ничего не грозит, по крайней мере, какое-то время. А больше всего маму расстраивало то, что полицейские привели с собой социальных работников, и те забрали с собой детей. – Они думают, что я в этом тоже замешана, Мэй! Они говорят, что я помогала ему! Я прекрасно знала, что мама закрывала глаза на ужасные папины приставания ко мне и к Хезер, а еще я помнила слова Энн-Мари о том, что делал с ней папа и как мама помогала ему в этом. Но у меня не укладывалось в голове, что она могла помогать ему в сексуальном насилии по отношению к Луиз. Я сидела с мамой, пока она говорила о том, что у нее на душе, и старалась утешить. – Не то чтобы я не знала, что он пытался сделать с вами, девочки. Но говорить, что я помогала ему в чем-то подобном. Просто кошмар, Мэй! Да эти копы ни хера не знают! Как и соцработники! Все, чего они хотят, это разрушить нашу семью! Хотят забрать у меня моих детей. Я ни в чем не виновата! Прошли годы, и Луиз рассказала мне, что случилось, когда полицейские и соцработники нагрянули к нам домой. Папа уже ушел на работу, и она, как и другие дети, еще были в пижамах. Они услышали громкий стук в дверь. Мама крикнула детям, чтобы те не открывали, и подошла к двери сама. Они услышали ее крик, затем она забежала в дом, нашла Луиз и сказала ей «держать свой сраный рот на замке». Сквозь приоткрытую дверь они наблюдали, как мама вернулась к двери и попыталась выгнать полицию. Она ругалась, дралась руками и ногами. Одни сотрудники положили ее на пол, надели на нее наручники и увели. Другие остались, пока соцработники оставались при детях, пока те одеваются. Их посадили в машины и отвезли в участок. Луиз прошла полное медицинское освидетельствование, и ее опросили о том, что произошло. За это время она успела увидеть наше фамильное древо, изображенное на доске для маркеров. Имя Хезер на нем было отмечено знаком вопроса. В тот момент Луиз не могла понять почему. После этого ее ненадолго отвезли в летний лагерь вместе с младшими детьми, а затем поселили в большой дом в Глостере под надзором социальных работников. После того как сотрудники полиции арестовали маму, они обыскали дом и вынесли огромную коллекцию порнографии, плеток, фаллоимитаторов и других секс-игрушек. Папу арестовали на работе и перед тем, как отпустить маму, допросили их обоих по отдельности. Она вернулась в пустой дом. И так как я не так много знала о том, что произошло на самом деле, то, приехав в тот день, я увидела просто безутешную мать, у которой забрали детей. То, чего мы боялись больше всего на свете, произошло – наша семья рушилась. Дом превратился в покинутое и грустное место. Мама сказала, что теперь у нее осталась только я. Глава 9 Намеки и слухи Сегодняшнее мамино письмо было радостным. Я никогда не могу понять, из-за чего ее настроение так резко меняется: иногда она мрачна, невероятно эмоциональна, взгляд ее обращен в прошлое; иногда только и делает, что беззаботно болтает и просит прислать одежду. Я думаю, что в целом ей и правда нравится тюремная жизнь – но иногда мне кажется, что она просто храбрится передо мной. Да и непонятно, о ком она больше думает – обо мне или об окружающих? Королевская даремская тюрьма Честно, Мэй, я не могу поверить, как быстро проходят выходные – уже час дня, идет воскресный обед, а для меня как будто только утро воскресенья! Завтра снова буду работать – я сделала для Луиз большого милого белого зайчика, чтобы она подарила его Эбигейл на день рождения, а еще небольшую шкатулку в форме сердца в нашей гончарне. Надеюсь, ей понравится… После арестов маме и папе выдвинули обвинения – папа обвинялся в трех случаях изнасилования и одном случае содомии, а мама обвинялась в поощрении незаконных половых сношений и жестокости к ребенку. Мама продолжала отрицать, что сделала что-либо плохое. До суда папу отправили в Бирмингем, и я так и не услышала его версию насчет всех этих событий, а с Луиз мне было запрещено видеться после того, как та попала под охрану властей. А ведь только она была способна сказать мне правду. Спустя годы она смогла объяснить мне, что произошло. После того как я съехала из дома, мама с папой разрешали мне видеться с ней лишь изредка, и оказалось, что за это время произошло очень много того, о чем я не знала. Когда ей пришла пора переходить в среднюю школу, мама с папой решили не отправлять ее туда. Представители школьной дирекции спросили их, в чем дело, и мама сказала им, что Луиз уехала и живет с родственником. Те не сделали ничего, чтобы проверить, так ли это. Луиз заставили участвовать в этой лжи и даже иногда отпускали из дома забирать младших детей из начальной школы – она стояла и ждала их на небольшом расстоянии от школьных ворот, чтобы учителя не смогли узнать ее и понять, что никуда она не уезжала. Мама с папой сказали Луиз, что держат ее дома из-за того, что с тех пор, как я съехала, маме требовалось все больше помощи по дому. Скорее всего, это было правдой, но гораздо более важная причина заключалась в том, что папа начал приставать к ней, и они боялись, что Луиз может рассказать об этом в школе. Насилие началось незаметно, как и в случае со мной – папа приставал к ней и лапал ее, но со временем ситуация только ухудшалась, и наконец за несколько месяцев до того, как полиция пришла к нам домой, папа отвел Луиз в верхнюю часть дома и изнасиловал ее самым ужасным образом. Он выполнил свое омерзительное обещание «первым войти в нее» – тем же самым он угрожал мне и Хезер. Мамы не было дома в тот момент, но вскоре после этого он изнасиловал Луиз еще раз, когда мама уже была дома. Он рассказал маме об этом и попросил проверить и убедиться, что Луиз больше не девственница, мама сделала это. Наконец произошло и третье изнасилование, прежде чем он сказал Луиз о том, что «дело сделано как следует». Папа сказал ей, что если кто-либо посторонний узнает об этом, то их семье придет конец. Она поверила ему и поначалу держала случившееся в секрете. Но как-то раз она обмолвилась об этом своим младшим братьям и сестрам, а затем подружке, та рассказала своей матери, и ее мать сообщила об этом в полицию. Когда папе и маме впервые были предъявлены обвинения, я ничего об этом не знала. У меня были только те сведения, которые рассказала мне мама. Она настаивала на том, что ничего не знает о папином нападении на Луиз. Она рассказывала, что у полицейских к тому же вряд ли есть какие-то реальные доказательства против папы, но так как дома нашли их богатую коллекцию порнографии и игрушек для извращенного секса, то эти улики и стали доказательством того, что дома творилось насилие. Учитывая, что я знала про папу, произошедшее могло быть правдой, и мамина ложь в его защиту вполне могла стать тем сигналом, который заставлял сомневаться в ее непричастности к этому. Но я не могла поверить в то, что она непосредственно в этом участвовала. Она рыдала целыми днями, после того как забрали ее детей. Ее горе и страдания по поводу детей совсем не выглядели притворством. Я чувствовала, что просто не могу ее так оставить. – Слава богу, у меня еще есть ты, Мэй, – постоянно твердила она. После того как папу обвинили и до суда отвезли в Бирмингем, ему разрешили каждый вечер звонить по телефону и говорить с мамой. Одним вечером, перед тем как я передала трубку маме, он сказал мне: «У нее больше никого нет, Мэй. Я верю, что ты позаботишься о ней». Он возложил на меня ответственность по сохранению нашей семьи. Так что я вернулась к маме. Стив тоже вернулся, так у нас всех было чувство, что от нашей семьи еще что-то осталось. Возможно, потеря младших детей вызвала у мамы самые разные воспоминания, и за это время она побольше рассказала мне о своем детстве. Хотя ее назвали Розмари Полин, в семье все звали ее Роузи. В раннем детстве у нее появилось прозвище «Доузи Роузи» (Сонная Роузи). – Это не потому, что я была тупая или типа того, Мэй, – объяснила она. – Они меня так прозвали, потому что я вытворяла разные глупости, чтобы рассмешить их. Но не то чтобы мои мама и папа вообще много смеялись. Это меня не удивляло. Отношения ее родителей в браке выглядели несчастливыми и жестокими. Но она притворялась дурочкой, чтобы хоть как-то разряжать атмосферу. И пользовалась своей миловидностью и обаянием, чтобы утихомирить своего отца Билла, не давая ему бить мать, а также ее сестер и братьев. – Я забиралась к нему на колени и смешила его. Ему это нравилось. Я могла заставить его позабыть о том, как он разозлен.