Глава 8 Другие дома Сегодня мама прислала мне стихотворение: «Ода Мэй». Всю свою жизнь я хотела, чтобы она любила меня, проявляла ко мне нежность и заботу – любая дочь хотела бы этого от матери, – и вот они. Она говорит, что любила меня как часть себя. Я чувствую, что этими словами она притягивает меня ближе к себе после стольких лет без любви… Я люблю тебя, как редкий бриллиант, Слишком ценный, чтоб кому-то продавать. Розмари Уэст (написано в Королевской даремской тюрьме) Ирония исчезновения Хезер заключалась в том, что оно заставило меня сблизиться с мамой. У меня не было повода думать, что Хезер мертва, уж не говоря о том, что она была убита или что мама была к этому причастна, – все, что я видела, это мама, которая была очень расстроена тем, что дочь ушла из дома. Я видела ее плачущей и такой беспомощной, как еще никогда до этого, и это вызывало во мне чувства, которые я никогда до этого к ней не испытывала. Хотя я знала, что она была грубой и жестокой с Хезер и ничего не делала, чтобы остановить хищные сексуальные нападки папы, я думала, что таково ее искреннее сожаление о том, что случилось, и даже раскаяние в том, что она не справилась с ролью матери. Мне было жаль ее. Когда мне исполнилось шестнадцать, я начала воспринимать ее скорее как один взрослый человек воспринимает другого, а не как ребенок воспринимает своего родителя. Мне кажется, что это случается и в других взаимоотношениях между мамой и дочерью, особенно если мать в несчастливом браке. Она начала доверяться мне. И хотя – по очевидным причинам – среди того, о чем она со мной откровенничала, никогда не было честного объяснения, почему Хезер больше нет с нами дома, этой искренности было достаточно, чтобы установить новый уровень отношений между нами. Примерно в это время она призналась мне, что годами страдает от депрессии; я и сама подозревала об этом, но никогда не думала, насколько все серьезно. Она думала, что эту болезнь она унаследовала от своей матери Дейзи, которая очень сильно страдала и годами лечилась от депрессии разными способами. Один из них назывался ЭКТ, или электроконвульсивная терапия: к голове пациента подключаются электроды, и через его мозг проходит электрический ток. Мама рассказала, что ее мать Дейзи лечилась этим способом, когда была беременна ей. Это звучало для меня как настоящее варварство. Я не знаю, насколько это правда могло быть, но начала представлять, что эта травматичная процедура могла повредить маме, пока та находилась в утробе своей матери. Возможно ли это? Не знаю. Иногда я начинала представлять, какой мама была в детстве, особенно когда она вдруг достала свой старый фотоальбом. Это был один из больших и красивых переплетенных альбомов черного цвета – каждое фото в нем вставлялось в пластиковую защитную пленку. Некоторые фотографии были сняты на пляже в Девоне рядом с деревней, где она росла. Она была красивым ребенком. У нее было невинное выражение лица, но кроме того, и кое-что еще – какая-то грусть в глазах. Похожее ощущение у меня возникает сейчас, когда я рассматриваю фотографии Хезер. Как будто она хочет, чтобы люди поняли, что происходит что-то неправильное, будто она взывает к людям, чтобы кто-то вмешался и забрал ее оттуда в безопасное место. Это был взгляд – хотя мне потребовалось довольно много времени, чтобы это понять, – жертвы плохого обращения в семье. На фотографиях мама была одета в типичную девичью одежду, почти кукольного вида – совершенно не похожую на ту, которую мама заставляла носить меня, – с этими мальчишечьими одеждой и обувью, как будто мама хотела скрыть мою женственность. Она предпочитала одеваться как ребенок, даже когда стала уже женщиной средних лет. Она носила платья-сарафаны, гольфы и вязаные жилеты. Нельзя было представить себе больший контраст с тем дешевым, вызывающим и пошлым бельем, которое она носила, работая проституткой. У нее должны были быть причины так одеваться в обычной жизни. Как будто она никогда не хотела забывать о своем детстве. В альбоме были фотографии и маминых родителей. Я часто расспрашивала маму про них. Поначалу она не хотела говорить, но, после того как Хезер «исчезла», она стала относиться ко мне больше как к подруге, чем к дочери, и рассказала мне то, о чем я до этого не знала. Она призналась, что ее мать Дейзи была одержима чистотой. В какой-то мере это же было и у мамы. Хотя она никогда особо не старалась содержать дом в чистоте, она терпеть не могла микробов и грязь и пользовалась отбеливателем при любой возможности. Она не могла выносить даже вида грязи на ее одежде или одежде детей и часто ее стирала. Это было постоянной темой для ссор с папой, которому было совершенно плевать на то, насколько грязные его вещи или он сам. Он часто шутил, что принимает ванну только раз в год. Но, по словам мамы, Дейзи довела эту одержимость чистотой до совершенно нечеловеческих размеров. Она отбеливала и оттирала дом без передышки, как будто старалась избавиться от любого возможного загрязнения, она постоянно беспокоилась о том, что мама и ее братья с сестрами подцепят микробов. Настолько, что старалась удерживать детей в доме любым возможным способом. В конце концов ее невроз и беспокойство достигли такого масштаба, что довели ее до нервного истощения. Маминого отца, Билла, обязали о ней заботиться. Он затаил на эту ситуацию горькую обиду и ненавидел сидеть взаперти в крохотном муниципальном доме с душевнобольной женой и несколькими маленькими детьми. Он терпеть не мог все психиатрические проблемы Дейзи, а они только ухудшались. При этом проблемы на почве чистоты были и у него. Мама говорила мне, что одним из ее ранних воспоминаний было то, как он дезинфицирует ковры в доме – он научился это делать на своей работе корабельным стюардом и часто занимался этим, когда был дома. Даже для мамы это казалось чрезмерным, но он был человеком, который любил точность и порядок, а также хотел все контролировать. Казалось, что мамино детство было таким же несчастным, как и мое. И хотя в тот период она никогда не касалась таких непростых тем, а я никогда не осмеливалась спросить ее об этом, но я начала подозревать, что сексуальное насилие в ее детстве тоже присутствовало. Поэтому я начала чувствовать к ней такую симпатию, которую никогда не ощущала раньше, и мама, похоже, замечала это. Зная, что папа никогда не выражал подобных чувств, она привязалась ко мне эмоционально. Причина того, что я закрывала глаза на правду о ней и тогда и позже, заключалась именно в этой привязанности. Если бы я стала в ней сомневаться, к кому еще она смогла бы обратиться? Однако эта перемена в наших отношениях происходила постепенно и точно не заставила ее проявлять ко мне в ответ симпатию и понимание как-то по-новому. Как только мне исполнилось шестнадцать лет, от меня ждали, что я уйду из школы и найду работу – какую придется, – чтобы маме с папой больше не приходилось за меня платить. Нельзя было даже и представить, что мне разрешат продолжить учиться, получить высокие оценки и тем более поступить в университет и получить степень по изобразительному искусству, которое я любила и в котором делала определенные успехи. Даже в этих условиях я стремилась взять лучшее из сложившейся ситуации и найти работу, которая не была примитивной и давала возможность учиться чему-то новому. Мне удалось устроиться на работу, которая оказалась первой в целой череде офисных должностей, я выполняла обязанности секретаря, и это позволяло мне проводить один день в неделю в колледже. Мне платили всего 3,7 фунта в час, и я была должна отдавать маме двадцать фунтов в неделю. Мама с папой никак не интересовались моей работой за исключением дополнительных денег, которые она им приносила, но меня моя работа наполняла некоторой гордостью и самоуважением. Между тем вскоре после окончания школы я встретила в пабе своего первого настоящего парня, его звали Роб. Я была очень стеснительной и стояла в углу рядом с динамиками, и он подошел ко мне. Мы разговорились. Он был на восемнадцать месяцев старше меня – того же возраста, что и Хезер. Он родился всего на пару дней раньше ее в Королевской больнице Глостера, так что наши матери могли даже оказаться рядом в то время. Мы договорились встретиться снова следующим вечером в пабе под названием «Высокий корабль» рядом с глостерским портом. С того вечера и начались наши отношения. Я нервничала по поводу того, что о нем подумают мама с папой, и даже больше этого меня тревожило, как Роб воспримет их. Но оказалось, что он им по-настоящему понравился. Он работал пекарем, и когда рано утром он был на смене, то заходил на Кромвель-стрит и оставлял маме хлеб и пирожные на пороге дома. Она была в восторге, и мои братья и сестры полюбили его. И к моему большому облегчению, знакомство с моими родителями не оттолкнуло его от меня – хотя они наверняка показались ему странными. Он часто гостил у нас дома, и когда поссорился со своими родителями, мама с папой разрешили ему пожить у нас. Мама сказала: – Я не против. Он приятный парень. Пусть живет. Казалось, ее совсем не беспокоит идея о том, что у меня начинается половая жизнь, но я не была уверена, как отреагирует папа. В конце концов, все эти годы он носился с мыслью, что должен стать тем самым человеком, который «первым войдет в меня», когда мне исполнится шестнадцать лет. – Да просто дай ему, если он так хочет, – сказал он. – Мэй может трахаться с кем угодно, и если они захотят сделать это под нашей крышей, нет проблем. Я сомневалась, не лукавит ли он, и волновалась, что он все еще воспринимает меня как свою собственность. Но хотя Роб после переезда делил со мной мою комнату, мы еще не начали спать вместе – он спал на диване в моей комнате, а я в кровати. Папа думал, что это не так, и меня это устраивало, потому что могло защитить меня от его ужасных приставаний. Затем однажды он зашел в нашу комнату без стука. Думаю, он хотел застать нас вместе. Он начал говорить мерзкие вещи. – Классные сиськи у моей дочурки, скажи же, Роб? Ты заценил? Роб был смущен, так же, как и я, но хорошо, что он был со мной рядом. Он попытался сделать так, чтобы я не слишком стеснялась своих очень странных родителей. В те дни моя спальня была неприкосновенным убежищем, но иногда я была не способна избегать папу. Однажды я убирала свою комнату, папа подошел и схватил меня за обе груди. Я отпихнула его в сторону. – Просто отстань от меня, слышишь? Поначалу он не воспринял меня всерьез. – А что такое? Почему не хочешь поднять настроение папе? Он набросился на меня снова. Я оттолкнула его. – Хватит! Уходи отсюда! Я впервые так прямо противостояла папе. Он оторопел. Ухмылка на его лице сменилась темным, угрожающим блеском в глазах. От этого испугалась я. – Как ты смеешь так разговаривать со мной, ты, мелкая сучка! Он повернулся и пошел к двери. Прямо напротив ее стоял пылесос. Он схватил его и развернулся ко мне. – Ты слышишь меня? Никогда со мной больше так не говори! Он бросил в меня пылесос. Я пыталась уклониться, но тот больно ударил по мне. Как только папа сделал это, он, похоже, понял, что такой поступок заставил его выглядеть злобно и смехотворно. Он вышел из комнаты, не сказав больше ни слова. Это выглядело так, будто он почувствовал себя проигравшим. И больше он ни разу не пытался домогаться меня. Помимо папиного поведения меня беспокоило еще и то, что Роб, живя с нами под одной крышей, разузнает много о половой жизни мамы с папой и о маминой работе проституткой, хотя в то время эта ее деятельность сошла на нет. Он, конечно, кое-что узнал об этом. Секс был постоянной темой в нашем доме – от нее было не укрыться. Мы часто слышали, как мама с папой шумно занимаются сексом или папа нам это описывал. – Ваша мама и я прошлой ночью устроили неплохое приключение! Хотите знать, что мы вчера делали? Или он смотрел порнофильмы и убеждал нас смотреть их вместе с ним. Он предлагал Робу одолжить его хардкорные видео – «найдешь там кое-какие идеи для себя, сынок», – а мама, у которой не было совершенно никаких комплексов, проходила мимо него на лестницу вообще без одежды с таким видом, будто так и надо. К счастью, это его не беспокоило. Он больше волновался насчет моего смущения и говорил мне, чтобы я не волновалась. Прошло несколько недель, и мама сказала нам, чтобы мы съезжали, потому что в доме слишком много народу. Это случилось очень неожиданно. Однажды я пришла домой с работы, и она просто сказала: – Я нашла вам съемную комнату, и вы съезжаете завтра. Вот ключ. Так что нам пришлось в спешке собирать все свои вещи и уходить. Я была озадачена тем, почему она так поступила. Дом был большой, и Роб, переехав ко мне, вряд ли сильно влиял на то, сколько в доме было людей. Вскоре я догадалась, что одной из причин так поступить было то, что так они могли меньше тратить на еду. Думаю, другой причиной было то, что мама стремилась сделать так, чтобы я держалась подальше от Луиз и Тары, потому что я была уже взрослая, и она не хотела, чтобы младшие дочери так рано проникались какими-либо идеями о независимости от родителей. Она хотела держать их полностью под своим контролем, а это значило, что меня и их нужно было как можно сильнее разделить. У нее были строгие правила насчет моего общения с ними. – Ты можешь приходить домой в воскресенье с двух до трех дня, чтобы увидеться с ними, но это все. Я не разрешаю им навещать тебя. Арендованная комната была всего в паре улиц от дома, но переезд туда от семьи ощущался как огромный шаг вперед. Мы с Робом до этого даже и не думали, чтобы съехаться, но мамин поступок вынудил нас это сделать. Однако я загорелась идеей взять как можно больше от своей новой независимой жизни. Я стала учиться водить – и новость об этом привела папу в ярость, ведь он считал, что женщины предназначены только лишь для рождения детей. Когда я сказала ему, что беру уроки вождения, он сделал все, что мог, чтобы подкосить мою уверенность в этом решении: заявлял, что я буду представлять опасность для общества и буду оставлять за собой трупы везде, где только проеду. Но я отказалась бросить эти уроки. Из всего, что папа хотел для меня, я хотела противоположного. Через год или около того родители Роба помогли нам с первоначальным взносом, чтобы мы купили дом. Мы оба работали и смогли накопить достаточно, чтобы купить дом в приятном районе Глостера: выплаты по ипотеке составили не больше, чем арендная плата, которую мы и так уже платили. Мы завели кота (его звали Багира, сокращенно Бэгги), и он стал моим близким спутником на много лет. Так что в короткий срок моя жизнь полностью преобразилась. Папа был очень разочарован. Он отказался даже заходить в новый дом. – Девочка, ты ведь могла купить что-нибудь на Кромвель-стрит. Даже что-нибудь прямо по соседству. Тогда мы бы смогли снести стену между нашими домами, и ты бы осталась частью семьи. Они хотели, чтобы я была вдали от их дома, но при этом не хотели терять контроль надо мной. Когда я купила собственное жилье, это означало, что им больше не удастся сохранять этот баланс. Но в конце концов, они, как и любые родители в этой ситуации, знали, что как только ребенок достигает определенного возраста, его становится очень сложно контролировать – как минимум физически. Я совершенно их больше не боялась. Папа это знал, а когда в мои семнадцать лет мама ударила меня, я сказала ей: «Пошла ты», – и только больше отстранилась. Через пару лет, в первый раз в своей жизни, я ощутила, каково жить нормальной жизнью – той, которую я только представляла себе у других людей. Я навещала Кромвель-стрит время от времени, чтобы увидеть своих братьев и сестер, но постепенно этот дом я стала ощущать как место, которое для меня осталось в прошлом. Конечно, я не могла забыть, что со мной там происходило или что мои сестры и братья все еще оставались там во власти родителей. За Стива я не переживала – он покинул дом раньше меня, – но особенно беспокоила меня сестра Луиз. Я уже не жила в их доме, поэтому она могла стать следующей жертвой папиного сексуального интереса. За Тару я волновалась уже не так сильно, потому что она не была папиным ребенком, к тому же он был расистом, так что наверняка не стал бы ее трогать. К тому же из всех нас у нее одной была невероятная уверенность в себе, так что я знала – она ни секунды не потерпит никакого насилия ни от мамы, ни от папы. Луиз, в отличие от Тары, была светлокожей и почти вступила в подростковый возраст. Она была тихой, задумчивой, немного застенчивой, и чувствовалось, что она особенно сильно любила папу. Перед тем как покинуть дом, я пыталась предупредить ее о папе. Луиз запомнила этот наш разговор так же хорошо, как и я. Мы сидели в ванной комнате на нижнем этаже. Шел дождь, и вода затекала внутрь, как обычно и бывало в сырую погоду. Я понятия не имела, как лучше будет сказать ей об этом. Она была такой юной. У нее впереди было так много времени, прежде чем все это коснется ее. Я не хотела ее напугать. – Понимаешь, когда меня не будет здесь, тебе придется вести себя с папой осторожно. – Я знаю, – сказала она еще до того, как я поделилась какими-либо подробностями. – Я знаю, что он за человек. Меня не удивило то, что она поняла меня. Она наверняка видела, как он цеплялся ко мне и лапал меня. Я не спросила Луиз, угрожал ли папа ей в том же духе, что и мне, рассказывая, что имеет право «первым войти» в своих дочерей, пока мне не исполнилось шестнадцать лет. Но из того, что она сказала, я поняла, что он угрожал этим и ей. Луиз держалась довольно спокойно и сказала мне, что с ней все будет в порядке. Я очень надеялась на это. И во время одного из моих посещений дома уже после отъезда я не почувствовала, что происходит какое-то насилие. Перемена здесь была только в том, что Луиз заняла мое место в домашнем хозяйстве, и в том числе помогала маме с бытовыми задачами – готовить еду, ухаживать за младшими детьми, ходить по магазинам. Жизнь в доме продолжалась без меня. Однако изменения происходили в отношениях между мамой и папой. Я никогда до конца не понимала их брак – что они друг в друге нашли и почему не развелись. Я редко видела какие-либо проявления искренней привязанности между ними. Похоже, их связь держалась на грубом и раскованном сексе без любви и на желании вместе растить детей. Но их семейная жизнь становилась все более несчастливой. К моему удивлению, мама начала навещать меня в моем новом доме. Он находился на некотором расстоянии от Кромвель-стрит, и мама приезжала ко мне на своем велосипеде. Она не говорила об этом папе, который ненавидел мою новоприобретенную независимость. Она сидела и разговаривала со мной, пила чай, гладила кота Бэгги и, похоже, радовалась тому, что находится вдали от дома. По ней было видно, что она очень несчастна. – Я тебе завидую, Мэй, – однажды сказала она мне. – В каком смысле? – У тебя есть свой собственный дом. Приличная работа. Классный парень. Вот бы и я тоже смогла убраться из этого сраного дома. – Почему? – Ну как почему, из-за твоего мудака папаши. Он превратил мою жизнь в полное дерьмо. Я так его ненавижу. Он грязная, мерзкая, самолюбивая свинья. Вонючий жуткий бугай. Не видеть бы его никогда. Она рассказала мне, как ненавидит его регулярные извращенные сексуальные запросы. Как ненавидит свою работу проституткой. Я и раньше слышала от нее похожие жалобы, но не в такой резкой форме.