– Не говори так со мной! После еще одной паузы мама ответила снова в том же духе. Затем она передала трубку папе: – Ты ей объясни, я не могу. Папа взял трубку и начал говорить: – Хезер, ну ладно тебе. Не говори так с мамой. Можно хоть немного уважения? Она же тебя вырастила, разве нет? Она такого не заслуживает. Так папа говорил еще несколько раз, затем повесил трубку и сказал, что успокоил Хезер. – Ну, мы хотя бы знаем, что у нее все в порядке, правда? У меня и Стива не было причин сомневаться в том, что они правда говорили с Хезер – зачем им притворяться? Через несколько дней телефон зазвонил снова. На этот раз ответил папа. Мы слышали, как он спрашивает Хезер, все ли у нее хорошо, они какое-то время разговаривали, а потом папа дал трубку маме. Они с Хезер поговорили уже более мирно, чем раньше, затем мама положила трубку и сказала нам, что у Хезер все хорошо, и она скоро напишет нам или заедет в гости. Вся эта ситуация тоже выглядела довольно убедительно. Я продолжала ждать письмо от Хезер, чувствовала, что оно обязательно придет. Я подозревала, что папа может обнаружить письмо первым и избавиться от него, а из-за этого я так и не узнаю, почему же на самом деле она внезапно ушла из дома. Поэтому я высматривала почтальона и пыталась перехватить письмо раньше, чем папа. Прошли недели и месяцы. Письмо так и не пришло. Начало зреть чувство, что случилось нечто очень плохое, но я не могла выяснить, что именно. Мы со Стивом говорили об этом время от времени и пришли к выводу, что история о том, как Хезер вдруг получила приглашение снова поступить на работу, и ее подвезла подруга, была придуманной. Скорее всего, Хезер повздорила с мамой и папой и поэтому сбежала. Не говоря им, мы стали искать ее на улицах Глостера. Мы даже обратились в офис Армии спасения – он находился в центре города неподалеку от нашего дома, – написали заявление о том, что она пропала и спросили, не передавал ли кто какие-то вести или сведения о ней. Они проявили к нам сочувствие, но из этого обращения так ничего и не вышло. Папа продолжал уверять, что Хезер время от времени выходит с ним на связь. Он сидел за ужином и между делом сказал: – О, кстати, я тут недавно наткнулся на Хезер. Мое сердце забилось сильнее от нетерпения. – Где? – Да просто в городе. Типа заехала ненадолго. Она много не рассказывала, но на вид у нее все в порядке. Мы со Стивом переглянулись. – А почему она не зашла нас проведать, раз она была в Глостере? – Ей нужно было возвращаться. – Куда возвращаться? Она что, еще в летнем лагере? – Наверное. Она не сказала. Мы стали требовать подробностей. – Почему она вернулась в Глостер? – Она об этом тоже не сказала, – он всегда так запросто говорил об этом. – Не важно, главное, что у нее все хорошо. В других случаях он строил более сложные теории о том, почему она не хочет больше поддерживать контакт с семьей. Он говорил, что от кого-то слышал, будто она стала лесбиянкой или проституткой, либо подсела на наркотики. Все эти версии не вызывали доверия, и я четко давала ему понять, что эти догадки меня расстраивают, но в конце концов я устала спорить с ним об этом. Мы достигли некоего момента, когда просто перестали ему верить. Мамины объяснения и отговорки были не лучше. Чаще всего она не хотела говорить о Хезер, но иногда нам удавалось вынудить ее. Мы спрашивали, почему она никогда не писала Хезер, не получала от нее писем и даже никогда не пыталась навестить ее. Мама просто говорила, что вряд ли Хезер хочет ее видеть, а раз этот так, то мы все должны оставить сестру в покое, до тех пор, пока она не передумает. Однако мои сомнения и волнения насчет нее продолжали расти. Так же, как Стив и мои младшие братья с сестрами, я не могла поверить, что Хезер просто бросила нас. Мы были уверены: она не могла не понимать, что мы волнуемся за нее и точно захотела бы нас успокоить, сказать, что у нее все хорошо. В поисках ее мы сделали все, что могли, даже написали телеведущей Силле Блэк, у которой в то время шла передача «Сюрприз», в которой находили на какое-то время пропавших членов семей. Но нам оттуда не ответили. Мы связались еще с одной передачей под названием «Пропавшие без вести», но тоже не получили ответа. В конце концов, мы сказали папе, что собираемся обратиться в полицию и заявить, что она пропала. Я до сих пор помню то мрачное выражение, которое появилось у него на лице. – Лучше не делайте этого. – Почему? Столько месяцев уже прошло. Мы волнуемся. – Да, но о ней ходит все больше слухов. Там уже не только наркотики. Кое-кто говорил мне, что она замешана в каких-то аферах с кредитными картами. Если вы скажете полицейским, что она пропала, то они начнут совать свой нос во все эти дела. Вы можете ее подставить, у нее начнутся серьезные проблемы. Я вам говорю, не нужно впутывать полицию во все это. – Но мы же за нее волнуемся. – Слушайте, я не думаю, что о ней вообще нужно волноваться. Она уже большая девочка. Сможет о себе позаботиться. Зуб даю, не сегодня, так завтра она вернется в этот дом счастливой как никогда. Мы не поверили ему, но не хотели подставлять Хезер, если папа вдруг действительно сказал правду, так что оставили эту идею. После этого нам и правда стало казаться, что мы тут уже ничего не можем поделать. Так что имя Хезер все реже и реже стало звучать в доме, пока не перестало звучать вовсе. Раньше с нами была сестра, которую мы любили, а теперь вместо нее осталась лишь пустота и тишина. Это очень угнетало. У меня не возникало даже малейшей мысли о том, что ее может не быть в живых – как и у моих братьев с сестрами. Я уже давно была подростком, но по-прежнему ходила в сад на заднем дворе и играла с младшими. У них там была горка, качели и домик для игр. Папа всегда возился в саду, перекладывал вещи, заливал бетон, делал дорожки, клал каменную брусчатку. Он говорил, что не хочет, чтобы его планам по переделке сада мешали. Еще бы. Его сад был кладбищем, и годами все мы, его дети, играли на могилах, не зная об этом. Меня дрожь берет, когда сейчас я думаю о том, что в одной из этих могил была и Хезер. Рядом с ней папа заставил Стива выкопать маленький прудик, и летом мама с папой сидели у этого прудика, отдыхали, слушали журчание маленького фонтана и наблюдали за рыбой. После исчезновения Хезер поведение мамы и папы довольно заметно изменилось. Мама ушла в себя и гораздо меньше проявляла жестокость, хотя все еще злилась временами. Она больше ни разу меня не била, хотя я знаю, что с младшими детьми она по-прежнему позволяла себе рукоприкладство. Эта перемена совершенно точно должна была принести мне облегчение, и я, конечно, не жалела о том, что избиения прекратились, но это меня и беспокоило. Ее настроение часто было мрачным и тревожным – сейчас я думаю, что у нее тогда была довольно сильная депрессия. В каком-то смысле это ощущалось такой же угрозой, как и ее жестокость. Однако самая большая перемена произошла у папы. Он стал более тихим и замкнутым. Временами он как будто действительно старался быть добрее и внимательнее к нам. Как будто он из-за чего-то потерял доверие к тому человеку, которым был раньше. Он все еще изредка пытался меня полапать, но делал это уже не с той уверенностью и настойчивостью, как раньше, и это притом что Хезер больше не могла приглядывать за мной, и я была гораздо более уязвима перед его напором. Все тщательные попытки, которые предпринимали мама с папой, чтобы убедить нас (и некоторых соседей, которые порой интересовались) в том, что Хезер ушла из дома, были направлены на то, чтобы скрыть один-единственный факт: папа изнасиловал и жестоко убил ее, а мама знала об этом и, как выяснилось позже, могла даже принимать участие в убийстве. Это была такая чудовищная ложь – обманом заставить нас поверить в то, что она все еще жива, хотя на самом деле ее тело похоронено в том самом саду, где мы играли. Но то, что мама с папой творили с нами, не могло идти ни в какое сравнение с тем, какие страдания выпали на долю Хезер. Я с трудом могу заставить себя поместить здесь следующий текст, но это единственный способ хоть как-то передать ужас случившегося и двуличную природу наших родителей. Когда папа наконец сознался в убийстве на допросе в полицейском участке Глостера, его слова записывались на пленку. Эта запись была заслушана на суде среди других допросов. Позже расшифровки этих записей были опубликованы. Вот что он говорил: Так вот что случилось, Хезер хотела уйти из дома, понимаете. Она торопилась уехать с этой девчонкой в красном мини. Ну, в смысле, я про красную мини-юбку, а не про машину «мини». Мы были уверены, что она лесбиянка или типа того. И мы – я и Роуз – сказали: «Погоди-ка немного, ты лучше обдумай это все, девочка. Поспи хотя бы ночь, а утром решишь». В общем, мы говорили обо всем этом всю ночь почти, а потом она пошла в кровать к Мэй. Ну, она спала в комнате с Мэй. И на следующее утро она просыпается и выглядит реально жутко. Заплаканная. Ну Роуз и говорит: «Отпусти ее». Еще она говорит: «Я отпущу ее и сниму шестьсот фунтов из банка, чтобы у нее были деньги и она могла уехать». Так что Роуз уходит, я остаюсь с Хезер, в коридоре с ее чемоданом, и она стоит там, руки на поясе, знаете, она такая уже большая девочка, и я говорю: «А может, займешь ту комнатку наверху? И там сможешь принимать своих подружек». А она говорит: «Сука, если ты меня не отпустишь, я дам всем детям кислоты, – в смысле, ЛСД, – и тогда они спрыгнут с крыши церкви и умрут». А я говорю: «Девочка, это не очень классно вот так угрожать своим же братьям и сестрам». А она улыбнулась, как-то так усмехнулась, типа: «Только попробуй, и я это сделаю». Ну я набросился на нее, обхватил ей руками горло, вот так вот, и держал, не знаю, сколько времени. Вообще, знаете, удивительно, как долго можно держать кого-то за шею, прежде чем, ну… Я даже не могу вспомнить, что именно случилось, но через минуту она начала синеть. Я осмотрел ее с ног до головы, ну, то есть какого черта что-то пошло не так? Я положил ее на пол, пытался сделать ей искусственное дыхание, давить на грудь, но она все продолжала синеть. Я не знал что делать. Я не хотел причинить ей вред, да и Роуз могла вернуться в любую минуту. Ну я подумал: ох, ё-моё, я должен что-то сделать. Мне было страшно. Я пошарил по всему дому, поискал и нашел какой-то нож или вроде того. Ну, в смысле, я искал топор, для дров, для мяса, но я никак не мог дотронуться до нее всем этим. Просто не мог. Так что я посмотрел наверх и вижу, торчит этот нож. У него что-то вроде двух зубцов на конце, два таких острых угла с зазубренными краями, ими можно пилить лед. Ну я взял его и попытался им справиться сначала с крупными частями, и черт, это было просто ужасно. С меня тек пот. В общем, я сначала смог отрезать ее голову, потом ноги. Это было… просто невыносимо. Мне этот звук по ночам теперь снится. А затем она посмотрела на меня. А если кто-то смотрит на тебя, ты же не будешь резать ножом этого человека, правда? Ну и я типа взял такой и закрыл ей глаза, и они оставались закрытыми, такие дела. Потом я подумал, что можно положить ее в мусорный бак, но я бы не смог дотащить ее дотуда. Так что я взял пилу для льда и отрезал ей ноги – говорю вам, с тех пор я заново пережил все это в уме уже тысячу раз. В смысле, это было… невыносимо. Я теперь этот звук по ночам слышу. Я часто просыпаюсь с криком и даже еще слышу эхо от него. В общем, я положил ее в бак, прикатил его в сад за домиком для игр. Я вынес ее чемодан с вещами и кинул его за ветеринаркой на площади Сэнт-Майклс, где все кидают свой хлам. Вернулся домой, и как раз Роуз вернулась. Говорит: «О, так ты заставил Хезер остаться?» Я говорю: «Нет». Она говорит: «Хм, а почему тогда ее кроссовки еще здесь?» А я и забыл, что Хезер была без обуви. Я говорю: «Она в своих ботинках ушла». Роуз говорит: «А, ну ладно». Затем я отправил Роуз провести ночь к черному чуваку, с которым они встречались: «Сможешь заработать там чутка фунтов», – говорю. Когда она ушла, я пошел, достал Хезер из-за домика для игр и похоронил ее… И я собирался приехать сюда и закончить со всем этим раньше, но руки все как-то не доходили. Я не верю половине этой его истории о ссоре. Для начала полицейские сказали мне, что поверили в то, что она скорее всего была убита, потому что папа пытался изнасиловать ее, но она сопротивлялась. И когда папа впервые признался в убийстве Хезер, он изо всех сил старался показать, что мама не только не участвовала, но даже совершенно ничего не знала о том, что произошло, хотя позже он заявлял, что ее убила мама, а он признался только для того, чтобы защитить ее. Долгое время я пыталась избегать выяснения деталей о том, что произошло. Папина версия и так уже, хоть и была лживой, вызывала у меня ночью кошмары; все версии, описывающие убийство Хезер, тоже внушали непередаваемый ужас. Не было никаких сомнений, что папа сыграл в этом деле главную роль, а маму в конечном счете тоже обвинили в преступлении. Несмотря на ее отрицания, присяжным показалось, что она не могла быть так долго вдали от дома, чтобы папа успел без ее ведома за это время справиться с Хезер, задушить ее, расчленить и похоронить в саду. Даже если она не помогала в этом папе напрямую, то она находилась с ним в сговоре. Они были ужасными людьми во многих отношениях, но сделать такое со своей дочерью… Неудивительно, что он и мама были такими тихими, когда мы вернулись домой в тот день, когда Хезер была убита. И неудивительно, что впоследствии они казались уже другими людьми. За годы тюремного заключения, пока я пыталась добиться правды насчет Хезер, мама дала мне понять, что заключила с папой нечто вроде устного договора – она не обращает внимания на все ужасные вещи, которые он творит с другими девушками, а за это он оставляет в покое своих собственных детей. Но если это правда, то их уговор же явно был нарушен, когда Хезер была убита! Если даже мама напрямую не участвовала в убийстве, она просто не должна была верить в эту чушь о том, как Хезер решила сбежать из дома. Она должна была знать о том, что он сделал с Хезер, – так почему тогда она не ушла из дома, забрав с собой оставшихся детей? Ведь ясно было, что, оставаясь с ним, она подвергала всех нас риску, что то же самое может случиться и с нами. Иногда мне на ум приходит мысль о том, что убийство Хезер каким-то образом спасло меня. Повлияли ли эта травма и ужас ее смерти на маму с папой настолько сильно, что для них стало невозможным проделать то же самое с остальными детьми? Вполне вероятно. Правда, эта мысль никак не делает мою жизнь проще. Временами я чувствую себя чудовищно виноватой за то, что осталась в живых и что ее смерть помогла предотвратить мою собственную. Это еще одна часть того наследства, которое мне досталось от родителей. Мама всегда настаивала, что ничего не знала об убийстве Хезер. И многие годы я продолжала ей верить: у нее больше никого не было, и в конце концов, она моя мама – я не хотела верить, что эти ужасные вещи могли быть правдой. Во время моих с ней свиданий в тюрьме всякий раз, когда речь заходила о Хезер, мама плакала. Даже сейчас я верю, что эти слезы были искренними: полицейские показывали ей фотографии того, что было найдено в могиле, и на одной из них, как рассказывала мама, была голова Хезер в мешке. Кажется, мама так и не оправилась от этого, и ее страдания всегда заставляли меня чувствовать себя виноватой в те моменты, когда я по-настоящему сомневалась в ее невиновности. А если мама не виновна в убийстве Хезер, то как я могла позволить себе думать, что она была виновата в других преступлениях? Я не могла так ее предать. Когда останки Хезер были наконец выданы нам властями, мне пришлось организовывать похороны. В то время мама была еще под следствием в ожидании суда в Паклчёрч, но она дала мне советы по тому, как все устроить – хотя большинство решений были моими собственными. Я выбрала место и церковь, которые, я уверена, понравились бы Хезер, там было тихо и красиво. Священник вел себя по-доброму и поддерживал меня, даже когда я рассказала, кто мы. Он помог мне с организацией похорон и понял, насколько было важно, чтобы пресса не узнала об этом мероприятии. Я выбрала урну и настояла, чтобы только имя Хезер было написано на табличке и надгробии. Я не хотела, чтобы там была фамилия Уэст. Это бы осквернило ее память. На похороны были приглашены только несколько близких друзей и родственников. В этот день шел небольшой дождь, а утром от источника неподалеку поднимался туман. Служба была короткой, но красивой. В своей надгробной речи священник обратился к юным годам Хезер и сказал, что она прожила очень короткую жизнь. Я почувствовала себя довольно уверенно и подумала, что продержусь так без слез весь день. Только когда подошла очередь органа и он заиграл выбранную мной рождественскую песнь The Holly and the Ivy – ее я и Хезер любили и часто пели вместе дома – я не сдержалась и зарыдала. Выйдя из церкви, мы обогнули ее по извилистой тропинке и дошли до могилы на территории церковного кладбища. Ее опустили в землю, и я видела маленькую медную табличку с именем «Хезер», когда бросала землю в могилу. Я была рада уже тому, что она обрела новое место погребения, что она больше не считалась пропавшей и не лежала в саду на том месте, которое технически считалось нашим домом, но на деле было больше похоже на декорации из кошмарного сна. Со временем мы установили надгробие. Надпись на нем выбрала мама: Любовь никогда не умрет в наших сердцах. Хезер была маминой дочерью, и в то время мне казалось важным, чтобы именно мама выбрала надпись на надгробии. Она даже хотела заплатить за все это и в конце концов поверила в то, что это сделала, хотя на самом деле у нее не было доступа к банковскому счету, и я заплатила сама без ее ведома. Какая-то часть меня сейчас испытывает отвращение к тому, что она принимала участие в этом событии, но я все еще помню, как она плакала в кровати, после того как Хезер исчезла, мне было трудно поверить в то, что мама не любила ее. Когда камень был установлен, я предложила отправить маме фотографию. В ответ она написала, что с радостью получила бы ее, и сказала, что думала обо мне, когда я отправилась на кладбище. Еще она сказала, что рада знать, где наконец упокоилась Хезер. Все поступки наподобие этих очень усложняют для меня способность верить в то, что она принимала участие в убийстве, и даже сейчас я сомневаюсь насчет этого. Но если это все-таки правда, а в глубине души я знаю, что это правда, то вот так крепко держаться за свою отговорку, говорить мне такие вещи, в то время как я хороню Хезер… это так жестоко, так хладнокровно просчитано. Но оглядываясь назад, сильнее всего мне грустно от того, что мама после всех этих слов, написанных про Хезер, возвращается к попугайчикам, которых так сильно любит: О, Мэй, спасибо тебе за все эти штучки для попугайчиков – рождественские носочки для них, – ты бы слышала, как эти крошки поют! Получается, я должна сделать из этого вывод: об этих волнистых попугайчиках она заботилась больше, чем когда-либо заботилась о нас. Я все еще иногда навещаю Хезер, хотя для меня это очень тяжело. Помимо чувства горя и вопросов без ответа о том, что случилось с ней, я не могу выкинуть из головы все те ужасные вещи, которые папа говорил о ней после того, как она исчезла. Неужели ему было недостаточно того, что он уже с ней сделал? Правда ли, что он помимо совершенного хотел опорочить еще и ее имя? Тогда, притворяясь, что она жива, он прекрасно знал, что она убита, расчленена и похоронена в саду, а вещи ее выброшены, словно бесполезный мусор. Я никогда не смогу примириться с мыслью о том, как вообще можно убить своего собственного ребенка. Одна из тех вещей, о которых я жалею больше всего, это то, что Хезер лишилась шанса прожить другую жизнь, по сравнению с той, что была у нее, пока она росла, – не смогла завести новую семью и родить своих собственных детей, как это смогла сделать я. Она так и не получила возможность сбежать и начать жизнь так, как она об этом мечтала. Я не просто чувствую вину за то, что выжила. Я чувствую, что мне нужно делать в своей жизни еще больше, чем я делаю сейчас, что мне каким-то образом нужно прожить жизнь не только за себя, но за нас обеих. Хезер никогда не узнает, каково жить в лесу Дин, как она всегда мечтала: беззаботно, без чувства постоянной угрозы насилия, просто быть собой… ЯБЖВЛД. «Я буду жить в лесу Дин…» За все эти прошедшие годы был лишь один короткий счастливый период, когда я думала, что ей все-таки удалось сбежать.