– И чего творил? – Камеры наблюдения портил. На том подъезде, где «Школа танцев», и на соседнем. – И как он их портил? Я ей особо не верю – она спьяну или с похмелья бред часто несет. – Ну… я не видела, как конкретно. Подошел, постоял у подъезда – вроде кнопки домофона нажимал. А потом смотрю – на цыпочки встал, тянется к камере. От нее вроде как искра вспыхнула – и парень сразу прочь. А потом у соседнего подъезда то же самое сделал. И такая важная докладывает: – Я его взять решила. Куртку накинула – и во двор. – Взяла? – издеваюсь я. – Нет. Меня увидел – сразу как дунет! Разве я смогу молодого догнать. Убежал. Но я проверила. Камеры действительно вроде как опалены. Глазки́ не светятся. Можешь сама посмотреть. – И во сколько это было? Мать смутилась: – Я за временем не следила особо… Но вскоре, как ты заснула. Часа в четыре. – А как этот парень выглядел? – Черный. – Почему черный? Негр, что ли? – Лица не видела. Но куртка, штаны, ботинки, шапка – точно, черные. Шпала вздохнула: – Я б не поверила. Но на следующий день – это уже накануне убийства, когда я опять после смены отсыпалась, мать меня специально разбудила. Вопит: – Этот черный опять пришел! Я матернулась, но встала. Пошла смотреть. И правда ведь. Парень, весь в черном, действительно за гаражами стоял. И смотрел – на тот подъезд, где «Школа танцев». – Как выглядел? – Да как и сказала она. Молодой. Черные штаны, черный плащ. Шапочка черная на глаза надвинута. И еще очки темные – хотя дождь шел. – Что делал? – Ничего. Стоял. Недвижимо. Как памятник. Мать предложила в полицию позвонить: типа, она подтвердит, что именно этот камеры вчера сломал. Но я запретила. – Почему? – Ну, черное – не примета. И лица не видно. И парень – просто стоял. Ничего плохого не делал. А что камеры ломал – это только мать видела. Вдруг ей причудилось все? На прошлой неделе к нам в кухню уже ангел являлся. На подоконнике устроился, крыльями махал. – Ну… так бы и сказала в полиции… что не гарантируешь. Потому что человек не разглядел. – Ага. Почему не разглядел? Ах, выпивает?! И менты сразу в опеку. Сестрицу – в дом малютки. Тогда мать вообще с горя сопьется. – Слушай, ну где уголовный розыск – и где опека? – Не. Все равно не пойду. Страшно. Мы и дверь не открыли, когда полицейские с опросом явились. – Может, письмо им анонимное написать? – предложила я. – На фиг. Пусть сами разбираются. – Но, с другой стороны, этот ваш черный – он и не делал ничего, что с убийством связано. Камеры – да, сломал. Но на квест он ведь не входил? – Кто знает. Может, потому и ломал, чтоб незаметно войти. В ночь убийства, – парировала девица. – Но тогда вы в окно не смотрели? – Не-а, – вздохнула шпала. – Не до того было. У мелкой живот болел. Носились вокруг нее. Выглянули, только когда кипеш начался. Вечером. После одиннадцати. – Слушай, а у вас на каждом подъезде камеры? – Да. И остальные целы. Я проверила. Из интереса. – Тогда этот черный мог в кадр попасть. – Точно! – обрадовалась девица. – Значит, мы вообще ни при чем. Пусть полиция сама ищет! «Нет уж, – мелькнуло у меня. – Таких подарков я Перепелкину делать не буду». А вслух произнесла как можно равнодушнее: – Да и правильно. Дурное дело – полиции помогать. – И предложила девице: – Слушай, ты запиши мой телефон. Если будешь совсем зашиваться – с мамашей, с сестричкой, – звони. Я с детьми не особо, но покормить-погулять смогу. – Хорошая ты баба! – новая знакомая дружески трепанула меня по плечу. – И «ушки» у тебя классные! – Так бери, – я без раздумий сдернула головной убор. – У меня еще одни есть, желтые. Они мне даже больше идут. А ты без шапки мерзнешь. Манерничать и отказываться девица не стала. А я снова вознесла про себя хвалу покровителю сыщиков святому Иоанну Воину. * * * Когда Анкудинова задержали, он повел себя неожиданно. Классический репертуар первоходка – истерить, угрожать, жаловаться, а уже на следующий день писать чистосердечное. Но Михаил отпираться и каяться не стал. И вообще ни единого слова не произнес. Молчал в «Брынзе» на Пушкинской улице, когда трое в штатском подошли к его столику. Молча ехал в «Невском экспрессе» по пути в Москву. Ни с кем не общался в камере на шестерых. Сидел, сцепив зубы, на допросах. И даже с мамой не стал говорить. Полицейские наседали: «Зачем из Москвы уехал?», «Откуда взял деньги кредит погасить?», «У кого покупал оружие?», «Зачем убивал?». Он смотрел затравленным взглядом, закусывал губу, опускал голову и глубоко вздыхал, чтобы удержать слезы. Следователь Степановна стала еще более злющей и с каждым днем множила виды угроз. Начинала с «червонца», теперь обещала пожизненное. Но он все равно не говорил ни слова. Решетки на окнах, наручники, автозаки, шконка, дурная пища, истертый линолеум, бесконечные угрозы вогнали его в беспросветную тоску. Но только ночами он позволял себе всхлипывать. Очень тихо – чтобы никто не услышал. И каждым новым утром просыпался с надеждой. Ведь доказательств у полицейских не появлялось. А на одних угрозах уголовное дело не сошьешь. И Миша это прекрасно понимал. Прошло три дня Павел Синичкин Саня Перепелкин еще в бытность нашу операми любил приложить жанр детектива. И особенно презирал классику: Рекса Стаута, Агату Кристи, Конан Дойла. Очень бесили его – красивые, но маложизненные истории с шифрами, артефактами и археологическими раскопками. И возмущали карикатурные образы полицейских типа Лестрейда, чья роль во время развязки сводилась к тому, чтобы скрутить преступника. Когда я бросил государеву службу, часть Саниного презрения перекинулась и на меня – частного детектива. Так что, когда я озвучил другу свое необычное предложение, Саня сначала поперхнулся от хохота. А потом строго сказал: – Даже думать забудь! Пуаро недоделанный.