— Кто убивал Платта? — Ну, приказал генерал Деев. — Кто стрелял? — Ну, Витя Орлов со своими парнями. — Его адрес? — Я не знаю, клянусь. Живет он где-то в Новых Черемушках. Он меня в гости не приглашал. Но я знаю место, где он бывает два-три раза в неделю. Иногда ночует там. Сретенка, рядом с метро Колхозная… Он продиктовал адрес. — Что это за хата? — Место, где Орлов встречается с агентурой и стукачами. Иногда там, на Сретенке, допрашивают людей, которых не хотят вызывать в контору официально, повесткой. Старый дом с толстыми стенами. Там прописан какой-то старик, наш бывший сотрудник. Фамилии не помню. На самом деле, он проживает где-то в другом месте. Глава 36 Разин помолчал минуту и сказал: — Прошлый раз, когда мы разговаривали в твоем кабинете в Ясенево, ты сказал, что Ткачук, мой бывший связник, жив и невредим. Он якобы выполняет задание в Турции. И семья его там. Это так? Только не вздумай врать. — Его убили в прошлом году в Бостоне. У нас была информация, непроверенная, что Ткачук вступил с тобой в сговор. Вы вдвоем хотите удрать, прихватив с собой кое-какие побрякушки и деньги, которые хранились на сейфовой квартире, в Бруклине. Ткачук, якобы уже заказал билеты в Аргентину. Надо было что-то делать… Мне очень жаль, это была ошибка. Человеку, который слил ложную информацию, срочно были нужны деньги. А я всегда верю плохим новостям и редко верю хорошим. Я усомнился в твоей честности. Это ведь и есть наша профессия — никому не доверять. Ты меня понимаешь… — Как это произошло с Ткачуком? Рассказывай… — Там на месте, среди нелегальной резидентуры нашли людей, которые все обтяпали. Я их имена и псевдонимы не знаю. — Поподробнее. — Все подробности тебе, наверное, рассказал Платт. Ну, когда был жив. Наши люди встретили Ткачука в Нью-Йорке, накачали водкой и наркотой, перевезли в Бостон, в дом Платта. Поговорили с ним и кончили. Ткачук толком ничего не знал. И не собирался бежать в Мексику или в Аргентину, но было уже поздно отступать. Правда, мне очень жаль. Кстати, его жена и ребенок живы, они переехали в другой город. Им помогли деньгами. — Кто приказал убить Татьяну? — Господи… Я же сказал, что случилась ошибка. С горы покатился брошенный снежок, который быстро превратился в огромный ком. В итоге все кончилось большой лавиной… Сначала пришла информация по тебе и Ткачуку. Мы подумали так: если ты надумал бежать, то и для Татьяны, возможно, тоже подготовил какой-то вариант побега. Это была лишь версия, предположение. Татьяну мы и раньше опекали. Но тогда, перед Новым годом, мы с Деевым решили так. Ты будешь себя хорошо вести, если узнаешь, что Татьяна у нас. Ее смерть была глупой, случайной. Из-за какого-то уголовника, которому захотелось… — Вы могли ее спасти. Татьяну двое суток держали в лесничестве, в подвале. Ни Греков, ни Крапивин не знали, что с ней дальше делать. Они не могли решить ее судьбу без вашей команды. Греков позвонил в Москву, тебе позвонил. Дело было перед самыми праздниками. Ты ответил, что надо подождать. И что было дальше? — Принимать решение в одиночку я не хотел. Доложил Дееву. Он только плечами пожал, — и все. Она знала Грекова, как облупленного, и его сводного брата тоже знала. Что было с ней делать, отпустить? После всего, что они там с ней сотворили? Только без эмоций. Сам-то прикинь… Греков был моим агентом, я читал его перспективным. Он ездил за границу, налаживал контакты с нужными людьми. На самом деле он оказался пустым местом, трусом. Интересно, что этот подонок сказал тебе перед смертью? Знаю. Что он один чистенький… Разин больше не задавал вопросов. Колодный попросил разрешения выкурить сигарету. Он курил, стряхивая пепел под ноги, и думал о том, что именно сейчас, этой весной, не хочется умирать. И кто бы мог сделать ставку, что он, как ни странно, опередит супругу в этой гонке, где победитель не получает ничего, кроме бесплатного венка от профкома. Интересно, жене скажут или нет? Наверное, будут тянуть до последнего. Соврут, что он в командировке, что задерживается… * * * Колодный сказал: — Татьяну не вернуть. Но ты можешь получить материальную компенсацию. Такую значительную, что горечь утраты забудется. И еще одна штука. Все можно вернуть на круги своя. О дачном происшествии пока мало кто знает. Можно устроить так, будто с тобой ничего не случилось. Вернешься, якобы из Сочи, получишь страховку за сгоревшую дачу и недолго посидишь в Москве. А потом обратно в Нью-Йорк… Ты получишь совсем другие деньги. Будешь работать на старом месте и класть в карман восемь, даже десять процентов с каждой продажи. Плюс некоторая сумма вперед. Так сказать, за моральный ущерб. — Десять процентов — это хорошая компенсация. — Послушай, в Гохране столько добра, что они не знают, что с ним делать. Ящики, контейнеры, вагоны ценностей… Распродажа началась на заре советской власти и никогда не останавливалась. Те ценности, на которых была кровь, которые отжали у дворян и купцов, а владельцев довели до ближайшей стенки, — двигали в Америку. После войны, снова пошла торговля… Господи, ты быстро станешь миллионером. — И что дальше? Что делать с миллионами? — Не будь наивным. Коммунизм построят без тебя. Ты будешь поплевывать на политику, на КГБ и Советский Союз. Проснись, Алексей. И оглядись по сторонам. В Кремле сидят полоумные старики, которые вцепились во власть и не уйдут, пока их не закопают. Советский Союз скоро развалится. А мы пойдем на улицу, чтобы чистить чужие ботинки. В новом обществе бывшие шпионы не будут нужны. О нас не вспомнят. Рубля не кинут на бедность. Давай подумаем о себе сами… Разин вылез из машины, шагнул вперед и распахнул водительскую дверцу. Дождь сюда не попадал, он лил рядом, в воздухе висела холодная водяная пыль. Иногда наверху грохотали тяжелые грузовики. Пара фонарей освещала стоянку голубым стеклянным светом. Колодный сидел на водительском месте и смотрел на него снизу вверх. Надежды в его взгляде уже не было, глаза потемнели, будто зрачки расширились, лицо сделалось бледным и каким-то плоским. На лбу обозначились морщины, почти незаметные днем. Губы сжались в тонкую серую линию. Он опустил взгляд и сказал: — Брось, старина. Ну, кто не ошибался? Мало нас осталось, старых приятелей… Разин приподнял руку с пистолетом и трижды нажал на спусковой крючок. Выстрелы прозвучали тихо, словно глухие хлопки. Первые две пули вошли в плечо, разорвав сухожилия и мягкие ткани, едва тронули кости. Последняя пуля ударила в бок, задев нижнюю долю легкого. Колодный повалился на пассажирское сидение, на цветы. Он лежал на двух передних сиденьях, оставаясь в сознании, и дышал ртом, боясь захлебнуться кровью. Он косил на Разина черным зрачком и старался не шевелиться, чтобы не причинять себе боль. Наверху снова загрохотало, будто по небу прокатились раскаты грома, это по мосту пошла новая фура. Разин сделал шаг вперед и дважды прицельно выстрелил в голову, остальные патроны расстрелял в корпус. Он захлопнул водительскую дверцу, забрался в салон на заднее сидение и платком стер пальцы с металлических поверхностей и гладких матерчатых чехлов. Вылез и протер ручку задней дверцы. Он сдвинул шляпу на лоб и пошел пешком в сторону набережной, по дороге разобрал пистолет и бросил части под решетку ливневой канализации. Глава 37 Этот весенний, ничем особо не примечательный день, выпавший на пятницу, по случайности оказался последним днем жизни помощника Генерального прокурора СССР Глеба Борецкого. Еще вчера его непосредственный начальник уехал из Москвы на трехдневное совещание в Сочи. Значит, можно было свободно вздохнуть. В полдень Борецкий перекусил в буфете, выпил натурального крепкого кофе и почувствовал такое брожение жизненных сил, что рысью вернулся в кабинет и стал листать записную книжку, где на последних страницах были записаны два-три телефона интересных женщин. Пару минут он раздумывал о некой Зинаиде Павловне, представляя ее алые губы, беспокойные руки и глаза, горящие нездоровым лунатическим блеском. После некоторых колебаний он решил, что этот вариант, пожалуй, подойдет. Глеб Максимович среди сослуживцев был известен своими глубокими, почти энциклопедическими знаниями, педантизмом, высокой требовательностью и умением доводить до конца начатые дела, даже мелкие, незначительные. Однако педантизм и требовательность касались, в основном, не себя самого, а людей зависимых или подчиненных по службе. Себе он позволял некоторые послабления, свободный график работы в те дни, когда душа и тело просили чего-то возвышенного, прекрасного. Например, сауны, бассейна и общения с Зинаидой Павловной. Около часа он сделал строгое лицо и забежал в приемную Генерального прокурора, покрутился там и мимоходом сказал секретарше, что уезжает в Министерство внутренних дел, у них там проблемы, надо поговорить с людьми, машина не нужна. Глеб Максимович не обязан отчитываться перед секретаршей, куда поехал и зачем, но все-таки, если кто о нем вдруг вспомнит, пусть знают: он не порхает в райских кущах, собирая сладостный нектар удовольствий, а пашет, как тягловая лошадь. И, кажется, на бумажной ниве скоро заработает грыжу. — Вы еще вернетесь? — спросила секретарша. — Возможно, — Борецкий улыбнулся, но как-то криво, будто сказал двусмысленность. Он точно знал, что не вернется до понедельника. — Если что, обязательно позвоню. Одетый в плащ, с кейсом, в котором лежали банное полотенце и смена белья, он вышел из проходной Генпрокуратуры на Петровку, позвонил из телефона-автомата той самой интересной особе. Затем поднялся к улице Горького и чудом сумел воткнуться на заднюю площадку переполненного троллейбуса, рассчитывая быстро добраться до бассейна «Москва». Бассейн и баня были страстью Борецкого, он плавал при любой возможности, не жалея времени, поэтому всегда выглядел свежим и, в отличии от сослуживцев, ему не приходилось прятать под мундиром живот. Женщины замечали его спортивную фигуру, и это радовало. Сегодня он не пойдет в баню, сократив обязательную программу. Надо будет заехать в один магазин, где директор свой человек, взять хорошую бутылку, остальное уже куплено. * * * Разин сидел на скамейке у бассейна «Москва», смотрел на гладь воды, на купальщиков. В первой половине дня их было еще совсем немного. Бассейн был круглый, диаметром сто тридцать метров, над ним клубился пар. Сверху он напоминал огромную белую тарелку с горячим супом. Вечером бассейн осветят прожектора, народу прибавится, музыка заиграет громче. Тут рядом нет широких улиц, нет шума, лишь ветерок разносит запах хлорки. Громкоговорители, укрепленные на мачтах освещения, транслировали эстрадную музыку, песенки про лето и любовь. Все, что нужно было знать про помощника Генерального прокурора, Разин знал. В прошлую пятницу, когда Борецкий появился здесь и пошел плавать, Разин открыл его шкафчик в раздевалке, полистал записную книжку, и кое-что переписал, чтобы из головы не вылетело. Дело облегчали привычки Борецкого, некие раз и навсегда заведенные правила быта, которым он следовал, как курьерский поезд расписанию. Прочитав острый сатирический фельетон о том, как расхитители в одном из строительных трестов сбывали на сторону обрезную доску и цемент, Разин сложил газету поудобнее, выбирая, чтобы еще почитать назидательного и остроумного, но ничего такого больше не нашел. Он сидел в двадцати метрах от главного входа, Борецкий опаздывал уже на добрые полчаса. Возможно, и вовсе не придет. На скамейке рядом устроилась молодая мама, худенькая женщина с острым красным носом, она листала журнал «Работница», иногда бросала взгляд на сына, мальчика лет шести в вязанной красной шапке. Мальчик сидел на корточках и, в поисках камушков, ковырял совком землю. Скоро ему это надоело, он вернулся к маме и сказал: — Бабушка говорит, что раньше тут церковь стояла. Большая очень. И красивая. С золотой маковкой. Ее взорвали. Почему? — Ты бабушку больше слушай, — раздраженно ответила женщина. — Она не такое еще расскажет… Ладно, я ей скажу пару слов. — Ну, почему? — захныкал мальчик. — Почему? — Что «почему»? — Почему взорвали? — Чтобы люди плавали, спортом занимались, — сказала мама. — А не в церковь ходили. Разин увидел Борецкого метров за десять от входа, он был одет в тот же темно-синий плащ, что и в прошлый раз, и чемоданчик тот же. Теперь торопиться не надо. Разин войдет в раздевалку, когда Борецкий уже будет в воде, пороется в его шкафчике. Это абсолютно безопасное занятие. — А ты спортом не занимаешься, — сказал мальчик маме. Женщина закрыла журнал и стала думать, чем ответить на эту дерзость, но так и не придумала. Разин улыбнулся женщине и пошел в кассу. Он купил билет за тридцать копеек, спустился в мужскую раздевалку, пристроил вещи в шкафчике. Постоял возле зеркала, сходил в туалет, вернулся. В раздевалке было два человека, пожилой дядька и мальчишка лет четырнадцати. Дядька, сидя на низкой скамейке, поставил голую ногу на газету и маленькими ножницами подрезал ноготь большого пальца. На внутренних сторонах ладоней и предплечьях темнели воровские татуировки. Вскоре паренек ушел, дядька с татуировками уже бросил свое занятие, надел штаны и рубаху. Подошел к Разину, когда тот расчесал волосы перед зеркалом, и сказал: — Тридцать второй ящик. Разин сунул ему в ладонь зеленую пятидесятирублевую купюру. Затем открыл свой шкафчик, достал кожаную барсетку, где держал разные мелочи. Шкафчик Борецкого был вдалеке от любопытных глаз, в темном углу. Разин быстро справился с замком, проверил тряпки помощника Генерального прокурора, достал из пиджачного кармана его бумажник, паспорт и служебное удостоверение, сунул все это к себе в барсетку. В тот же карман опустил другой бумажник, поменьше, потертый на углах, и служебное удостоверение младшего научного сотрудника Волгоградского института твердых сплавов Вадима Султанова с расплывчатой фотографией и водянистой печатью. Вздохнул и захлопнул дверцу.