Орлова проводили в большую комнату, которую занимал красный уголок. Здесь в беспорядке стояли несколько столов и стульев, в углу кумачовое знамя, стены украшали портреты передовиков социалистического соревнования и вырезки из газет, пожелтевшие от времени. Он расположился за одним из столов, но тут в комнату влетела женщина с чувственными губами, волосы светлые, до плеч, синий деловой костюм и желтая шелковая блузка. Вера Ивановна чудом сумела втиснуться в белый халатик, тесноватый в груди. Искушенный в ценах на импортную одежду, мужскую и женскую, Орлов задержал взгляд на замшевых светло-бежевых сапогах с высоким каблуком. Ясно, что муж Игнатовой, член-корреспондент Академии наук, такие покупки потянет с трудом. Вера сделала несколько шагов, остановилась, сказала «зрась». В глазах вопрос: случилось что-то ужасное? Она еще не поняла, что происходит и как себя правильно вести. Игнатовой было страшно, но она боролась со страхом изо всех сил. Орлов попросил ее закрыть дверь и сесть напротив. Вера придвинула стул, положила руки на столешницу, но спохватилась, спрятала их, и снова положила, — пусть майор видит, что она спокойна. Орлов сказал, что встречался с гражданкой Игнатовой, но в тот день разговор не получился. Новых вопросов он не придумал, но надеется сегодня услышать правду. — Я растеряна, — сказала Вера Ивановна насмешливо. — Не понимаю, о чем еще говорить, когда все слова сказаны… После того, как ушла Танечка, мир наполнился темными красками. Будто ночь настала. Эта ночь не кончается. Орлов поглядывал на наручные часы, показывая, что временем на лирические отступления он не располагает. Когда монолог стал затягиваться, он кашлянул в кулак и сказал: — Ну все, хватит. Теперь, Вера Ивановна, меня послушайте. Я про вашу жизнь узнать не поленился. И вышла такая картина… Драматичная и безрадостная. Он понизил голос и сказал, что, по словам бывших коллег, Вера Ивановна давно пристрастилась к воровству. В милиции есть заявления потерпевших граждан, они обвиняют гражданку Игнатову в том, что она похитила личные средства и еще кое-что. С предпоследнего места работы Игнатова ушла, потому что поймали буквально за руку. Были извинения, слезы, раскаяние. Был телефонный звонок, большой человек из профильного министерства просил не слишком уж стараться, изобличая женщину за ее проступок. Решили не доводить до милиции, Игнатова написала заявление по собственному и сказала «до свидания». С последнего места работы она ушла, потому что наличные средства профсоюзной организации, точнее, две тысячи двести рублей и сорок копеек, на которые планировали закупить товары для майской демонстрации, исчезли из ее сейфа. В объяснительной записке на имя директора института Игнатова написала, что ключ от сейфа был украден или утерян. Из-за этого пустяка, каких-то двух тысяч двухсот рублей, не стали долго теребить красивую женщину, ведь для «почтового ящика», который ворочал сотнями миллионов, не велик убыток. Но тут выяснилось, что директору и секретарю парткома уже поступали «сигналы», что с приходом нового секретаря профкома у сотрудников стали пропадать деньги. Кажется, никто не видел, как Игнатова рылась в чужих сумочках, однако заявления граждан можно проверить. * * * — Картина ясна, — вздохнул Орлов. — Слушайте, какая картина вам может быть ясна? — на щеках Игнатовой проступил румянец, но не ровный, а какими-то пятнами. — И какие там свидетели… Которых нет и никогда не было. — Их раньше не было, — поправил Орлов. — А теперь появились. — Это чепуха, — ответила Игнатова, но не очень уверено. — Прошло столько времени… Вы тоже чудаки в госбезопасности, нашли себе заботу. Какие-то кражи. Столетней давности. Орлов вытащил бумажку, прочитал вслух несколько женских фамилий, знакомых Игнатовой, теперь они не подруги, а потерпевшие. Он назвал даты, когда случались кражи. В этом месте Вера Ивановна вдруг всхлипнула, полезла в сумочку, хотела достать платок, но не нашла. Вытащила бумажную салфетку. Она припудрила носик и сказала ровным голосом, что был грех, пару раз она похищала какие-то мелкие деньги, но не потому, что в них нуждалась, просто от природы у нее что-то вроде клептомании, душевной болезни, которую надо лечить, но не судить за нее по уголовной статье. Орлов попросил рассказать о кражах подробнее, он постарается разобраться и помочь. Сбиваясь и путаясь, Игнатова вспомнила, что одна кража случилась в позапрошлом году. За десять минут до обеденного перерыва она зашла в сметное управление, там никого не было, женщины вышли в буфет и сумочки взяли, но одна осталась. Она принадлежала женщине по фамилии Клюева, которая курила, она не пошла вместе со всеми, а вышла на черную лестницу с сигаретой. Это была одинокая немолодая особа, худая, с противным характером, говорили, что она потеряла пятилетнего ребенка. В полдень люди получили аванс. У Игнатовой была минута на все про все. Она испытала волненье, от него на душе сделалось томительно и сладко, словно при запретном свидании с мужчиной. Она наклонилась и взяла со стула сумочку из кожзаменителя, но вполне приличную. В ту минуту она ни о чем не думала, движения были точными и быстрыми, пальцы словно сами знали, где деньги. Она увидела толстый бумажник, лишь притронулась к нему кончиками пальцев, но тут что-то решила, вместо бумажника открыла косметичку. И на этом все, деньги оказались у нее под халатом, сумочка была уже застегнута и лежала на месте. Игнатова вышла из комнаты в общий коридор, а не на лестницу. Шума в тот день никто не поднимал, эта Клюева женщинам, своим подружкам, о краже не сказала. Сходила то ли к заместителю директора по хозяйственной части, то ли в партком. Во время рассказа Игнатова села в пол-оборота к окну, свет был мягкий, приятный. Иногда Орлов посматривал на халатик, не сходившийся в груди, на губки бантиком, этот бантик хотелось развязать. Наверное, эта Вера Ивановна штучка еще та, горячая. Затащить ее в постель ничего не стоит, она не будет сильно возражать. Такое знакомство не скоро забудешь. Наверняка Вера думала о том же самом или читала мысли майора, останавливая на нем рассеянный взгляд. Иногда она вздыхала, выпрямляла спину, чтобы открылся вид груди, стала лучше видна пуговка желтой шелковой блузки, готовая оторваться. — Что ж, тогда судите меня, — усмехнулась Игнатова. — Но вы же в госбезопасности не станете пачкаться о какие-то кражи. Господи… Нужны они вам… Или нужны? — Это — милицейская работа. Но мы готовы помочь. — Да, да, как же, помочь… От скуки я как-то читала Уголовный кодекс. Даже если я напишу явку с повинной, выйдет в пиковом случае — год условно. Что ж, все к лучшему. Буду сидеть дома. Научусь вышивать крестиком. Муж давно настаивал, чтобы я не ходила на эту дурацкую работу. Мне самой осточертело сидеть в этих клоповниках. За жалкую нищенскую зарплату. — Вы и раньше могли уйти… — Для хорошего дела понятие «раньше» не существует. Вы прицепились к этим кражам, чтобы меня шантажировать. Чтобы выдоить из меня информацию о Танечке? Он убрал бумажку и сказал, что Вера Ивановна должна будет проехать с ним, тут недалеко. У него «волга», они обернутся быстро, туда и обратно, успеют к обеду. Сегодня пятница, короткий день, но Орлов помнит об этом и будет экономить каждую минуту. Он говорил как-то весело, будто предлагал старой подружке на машине покататься и поболтать. Лицо Игнатовой сделалось злым, но спорить она не стала, зашла в профком, взяла демисезонное пальто букле, фиолетовое с кремовой подкладкой, повязала шарфик. Закрыла кабинет на ключ и пошла к лифту. * * * Действительно, ехать было недалеко. Но почему-то Игнатова с майором оказались не на площади Дзержинского в главном здании КГБ, оказались они в каком-то старом рабочем районе, в дежурной части незнакомого отделения милиции. Она молчала, решив не унижаться, приставая с вопросами. Когда вошли в отделение, Орлов велел сесть на скамейку вроде тех, что стоят в скверах, и ждать его, и ушел. Света было мало, пахло хлоркой, народу никого, только дежурный в комнатке за стеклом слушал радио и, положив голову на ладонь, дремал. Это был молодой человек, коротко стриженный, какой-то трогательный… Наверное, бедолага из провинции, приехал сюда ишачить за московскую прописку, наверняка уже женился, завел семью и увяз в этом болоте. Думать было не о чем. Казалось, время остановилось, о ней давно забыли, может быть, этого Орлова вызвали на службу, он уехал, теперь не ясно, когда вернется, и вернется ли вообще. Все происходящее выглядело нелепым недоразумением. Зачем она здесь, кого или чего ждет. Обед прошел, рабочий день к концу. Игнатова подумала, что она официально не задержана и не арестована, значит, имеет полное право подняться и уйти, никого не спрашивая… Она привстала со скамейки и сделала робкий шаг к двери, в ту же секунду милиционер за стеклом дернулся, как от удара током, проснулся и сказал металлическим голосом: — Эй, куда вы? Сидите, гражданка. — Я… Я только хотела, — мысли разбежались. — Хотела покурить выйти. Я быстро. — Вас попросили сидеть. Но она не села, подошла к стеклу, сказала в окошко каким-то не своим, треснувшим голосом: — Ради бога, разрешите позвонить. За мной муж обещал заехать. Он будет нервничать, он пожилой человек. Очень заслуженный, он академик. Почти. Без пяти минут. Дежурный смотрел на нее мутными глазами и, казалось, не очнувшись еще от сна, даже не понял, о чем говорит эта женщина, чего просит. — Вам сказали, гражданка, садитесь. Он надел картуз с кокардой, окончательно проснулся и стал серьезным. Игнатова, готовая заплакать, села на место и подумала, что надо было в туалет попроситься и там покурить, но сейчас поздно, иначе этот черт разозлится и сделает какую-нибудь подлость. На улицу открылась дверь, два милиционера волоком втащили какого-то прилично одетого человека, в хороших ботинках и сером драповом пальто. Лицо было вытянутое, интеллигентное, волосы довольно длинные с проседью. Мужчина не сопротивлялся, то ли был без сознания, то ли пьян. Его втащили к клетку из арматурных прутьев, как раз напротив нее, оставили лежать на полу. Перекинувшись парой слов с дежурным, милиционеры, даже не взглянув на нее, ушли обратно на улицу и не вернулись. Мужчина лежал и не шевелился, возможно, у него больное сердце или диабет, но всем плевать на человека, пусть лежит и умирает. Она вглядывалась в его благородное бледное лицо и думала, что он похож на дирижера симфонического оркестра Эрнеста Селиванова. Это наверняка он… Селиванов ведь болен диабетом, вот почему он без сознания. Тут мужчина зашевелился, застонал, грубо выругался, снова застонал и перестал шевелиться. По помещению поплыл запах мочи и еще чего-то неприятного, какой-то отвратительной грязи. Она смотрела на открытый рот мужчины, похожий на гнилое дупло, из этого дупла вывалился синий язык. Теперь в сердце не было сострадания, а только ненависть, она закрыла глаза и прошептала: — Что б ты сдох, алкаш вонючий. * * * Допрос Игнатовой закончился поздно вечером в понедельник. У отделения милиции ее ждала черная “волга”, которую прислал муж Геннадий Наумович Корсаков, ученый, директор одного из крупных научно-исследовательских институтов. Позже, когда совсем стемнело, он и сам приехал на такси, ждал жену расхаживая взад-вперед по тротуару, что-то бормоча себе под нос, иногда останавливался, один раз решился зайти в отделение, но долго там не задержался. Вышел и снова долго ходил. Это был высокий статный мужчина с гривой седых волос, но совсем не похожий на старика. Наконец, Вера Ивановна вышла из дверей, кинулась к нему и повисла на шее. Орлов вышел следом, стоял и наблюдал трогательную сцену встречи блудной жены с любящим мужем. Всмотревшись в лицо без пяти минут академика, освещенное фонарем, Орлов вздохнул и покачал головой. Он позвонил в НИИ, где работала Вера Ивановна Игнатова и поговорил с начальником секретного отдела и секретарем парторганизации, сказал, что никаких претензий комитетчики к Вере Ивановне не имеют, к работе ее можно допускать. * * * Орлов распорядился, чтобы парочка толковых оперативников поискала в Москве людей, которые были упомянуты в показаниях Игнатовой. Одного типа, некоего Славу Мельмана, он же Константин Бортник, вычислили быстро, судя по милицейской картотеке, это был мужчина за сорок, без определенных занятий, привлекавшийся по уголовным статьям. Постоянного места жительства он не имел, снимал комнаты или квартиры, переезжая с места на место. Пробили свежий адрес. На звонки никто не открывал, с трудом нашли хозяйку, тетку с золотыми зубами лет пятидесяти, вместе с ней поехали на съемную квартиру, — там никого. Тетка пояснила, что квартирант съехал пару месяцев назад. Его физиономия сразу показалась сомнительной, какой-то гнусной, а сердце словно чувствовало беду. И точно, хозяйка как в воду глядела, — не досчиталась чашечки из импортного сервиза и пепельницы из штампованного стекла. Дивной красоты была пепельница. Не могут ли правоохранительные органы оказать помощь в розыске похищенных вещей? Глава 17 Сигналом к встрече с помощником прокурора Борецким должна была стать открытка, которую у себя в ящике найдет Разин. Но неделя шла за неделей, открытку не приносили. Наконец, однажды утром, Разин вынул из ящика открытку с веткой сирени. Какой-то Николай Иванович поздравлял с днем рождения некую Дусю, впрочем, текст не имел значения. Найденная открытка с цветами — знак того, что помощник Генпрокурора Глеб Борецкий и Разин в следующую пятницу встречаются в ресторане «Прибой». Разин вернулся в квартиру и стал думать о завтраке, когда позвонили из Ясенево и попросили приехать в отдел кадров, надо привезти фотографии на новое удостоверение, если фотографий нет, они что-нибудь придумают. И еще появился вопрос по анкете, которую Разин на днях заполнил, то ли ошибка, то ли что… Он нашел в серванте несколько черно-белых фотографий шесть на четыре, положил в кейс копию старой анкеты, свидетельство о рождении и еще кое-какие бумаги. В Ясенево Разин на машине проследовал через две вахты, за второй периметр забора, вошел в подъезд для начальства, поднялся наверх отдельным лифтом, которому не имеет допуска служивый люд и офицеры ниже полковника. В пустом кабинете без окон его ждал кадровик полковник Борис Старостин, человек с лицом болезненно-бледным, похожим на ноль, вечно печальный, в темном костюме и галстуке, будто с работы собирался не домой, а на чьи-то похороны. Почему-то новым фотографиям Разина он обрадовался, даже улыбнулся, а улыбался он нечасто. Открыл папку с анкетой, поводил по ней пальцем и сказал, что в двух местах есть помарки, в одном месте исправление, еще в одном ошибка. Старостин не формалист, не бумажная душа, но правила есть правила. Анкету придется переписать. — Вот тут, в графе, где нужно указать родственников, которые во время войны попадали в немецкий плен или находились в лагере для перемещенных лиц… Вы пишите «не имел», а надо «не имею». В настоящем времени, не в прошедшем. Мелочь, но в глаза бросается. Можно ручку такую же подобрать и попробовать исправить. Но не хочется, это ведь важный пункт. Понятно? — Да, да, конечно. — И еще в том месте, где про награды. У вас три ордена, два боевых, что очень важно. И еще знак «Почетный сотрудник Госбезопасности», а также медали. И вот тут юбилейная медаль «За укрепление боевого содружества» в рамочку не влезла, половина последнего слова вы сократили. Надо постараться писать мельче. Старостин вынул из своей папки два чистых бланка.