А я имею, – сказал Дэниэл. Я тоже, – сказал мужчина по ту сторону джентльмена. И я, – сказал кто-то еще. И я, и он, и он, – сказал кто-то еще. Охранник у двери цыкнул на них, сказал, что люди пытаются заснуть. Зажиточный чернорубашечник. Всех чернорубашечников и симпатизантов должны были уже забрать. Категория «А» ушла прошлой осенью. «Б» ушла весной. Дэниэл перевернулся на живот, увидел в полумраке вмурованное в стену металлическое кольцо. «Все мы сейчас в цирке, – подумал он. – Все мы на скачках». Он закрыл глаза. Открыл. Кошмарный гвалт. Отец внизу услышал, как он зашевелился, и заговорил, спросил, что за гвалт. Побудка. Первым делом Дэниэл увидел в ярком летнем свете, каким все было замызганным: одеяло, под которым он спал, доска, на которой он спал, набитый соломой мешок, на котором он спал, пол, стена, потолок, даже низ его собственного чемодана, когда он взял его в руки. Отец сел на край своего замызганного мешка с соломой и наблюдал за тем, как до Дэниэла доходит положение вещей. Доброе утро, – сказал Дэниэл. Он печально улыбнулся отцу. Сынок, думаешь, Билл Белл двери запер? – сказал отец. Да, – сказал Дэниэл. – Билл – добрый малый. А как же кошка? А розы? Кто помидоры соберет? Помидоры нужно собрать сегодня. Их нужно каждый день собирать, иначе они погниют. А как же мыло? Вдруг кто-то запасы сворует? Отец торговал мылом «Солнечный свет», а теперь и мыльной стружкой: «А она мылится? Разумеется!» Он тревожно повторял это в различных вариантах все время, пока они ожидали баланду, все время, пока ели, все время, пока стояли в то первое утро под солнцем, пока топтались на месте, пока больше нечем было заняться. Ну и в тот первый день они сходили за соответствующей писчей бумагой и написали всего двадцать четыре соответствующих строки – передать Уильяму Беллу, в полицейский участок Стейнинга. Но, в отличие от отца, Дэниэл видел, что капрал за почтовым столом сделал с письмом, которое написал отец: бросил через плечо на груду других писем в металлической урне, переполненной письмами, письмами, письмами, валявшимися по всему полу. Сейчас? Дэниэл стоит на опустошенном поле и надевает на голову бумажный колпак. Моментально полегчало! Спасибо старой-доброй учебной стрельбе. Дэниэл идет к дереву. Но не замечает отца среди набившихся под него людей. Дэниэл пойдет взглянуть, нет ли отца у ворот, где толпа каждый день ждет молочника, надеясь, что прибудет почта. Тепло на кистях, на руке. Остывающее тепло. Дэниэл открывает глаза. Смотрит на свои руки. Кто-то легко, но крепко трет его старую кожу, обвисшую на внутренней стороне руки, теплой влажной фланелькой. О, здравствуйте, – говорит Дэниэл. Доброе утро, мистер Глюк, – говорит медсестра, как бишь ее, Полина. – Как вас сегодня? Очень хорошо, Полина, – говорит он. – А вы как? Отлично, мистер Глюк. Готовы подняться? Чуть-чуть позавтракать? Спасибо, Полина. Он в соседском доме, который недавно стал его жилищем. Это очень хороший дом. Чудесная комната. Она раньше принадлежала соседской дочери. Полина откидывает покрывала и помогает ему перекинуть ноги через край кровати. Туалет. Потом обратно в постель. Завтрак. Он сегодня говорил о лагере. – Дэниэл слышит, как Полина рассказывает соседской дочери. Соседская дочь, как бишь ее, Элизавет, опять дома. Значит, сегодня пятница. А Полина скоро покинет страну. Конец эпохи, – говорит он Полине, когда они об этом беседуют. Эпохи кончаются, – говорит Полина. – Я румынка. Знаю. Так надо. Чтобы могли начаться новые эпохи. Он закрывает глаза. Он сегодня разговаривал во сне. – Дэниэл слышит, как говорит Полина. – О своем друге Дугласе, который поехал в лагерь. А потом о поездке на скачки и как он жил там в лагере. Дуглас, – говорит соседская дочь. – Это не человек. Это место на острове Мэн, его вместе с отцом интернировали во время Второй мировой войны. Во всяком случае, так мы думаем. Трудно выяснить. Да, – говорит Полина. – Но в том, что он говорит, есть какой-то смысл. Думаю, он думает об этом, – говорит соседская дочь, – наверное, моя мать или Зои ему напомнили, какой-то человек разыскал его по интернету и сегодня едет к нему в гости. У меня есть теория, что он слышит слово «интернет» и вспоминает слово «интернирование». У этого джентльмена очень прихотливый ум, хоть он и прожил столько лет, – говорит Полина. – Сто четыре года. Он самый старый человек, которого я встречала, пока живу в этой стране, а я здесь уже четырнадцать лет ухаживаю за людьми, которым по многу лет. Сегодня он рассказал мне историю про яблоки. Как один раз к воротам тюрьмы кто-то принес ящики с яблоками для мужчин, сидевших в тюрьме, и как всего через пару секунд все эти дармовые яблоки расхватали – только пустые ящики на земле остались. Но никто не видел этих яблок, никто не ел этих яблок и никто не видел, чтобы кто-то другой ел эти яблоки, – и потом после этого еще много недель кто-нибудь говорил, будто предлагал запрещенный наркотик: не хочешь купить это яблоко? И скоро одно яблоко стоило в пятнадцать раз дороже изначальной цены. Так устроен мир. Это точно, – говорит соседская дочь. Ваша мать сегодня уехала со своей подругой, она велела напомнить вам, что в холодильнике есть чечевица, уже с подливкой, и что они увидятся с вами в воскресенье, перед вашим возвращением в Лондон. Я еще увижусь с вами вечером, когда мистера Глюка приду укладывать. Надеюсь, у вас будет хороший день. И у него тоже. Приветливое прощание. Входная дверь закрывается. Теперь воспоминания приходят к Дэниэлу и рассыпаются снежинками, тающими на чем-то теплом: на вашем лице, на вашей руке или на вашем воротнике, когда вы заходите с холода. Порой Дэниэл слышит топот копыт на улицах городов, в которых вырос, на улице за этим окном. Это не копыта, – говорят ему здесь, в соседском доме. – Это туристы из квартиры-студии. Это колесики их чемоданов переезжают через трещины в асфальте. И скока, по-вашему, мы тут пробудем? – Мужчина с ирландским выговором, закутанный в одеяло (при нем больше никакой одежды, говорит, его привезли со стройплощадки), спросил отца Дэниэла через полмесяца их пребывания в Аскоте. (Прошел слушок, что отец Дэниэла разбирается в интернировании.) Без понятия, друг, – сказал отец Дэниэла. (Их переселили почти три недели спустя.) И сколько, по-вашему, нас здесь продержат, мистер Глюк? – преподаватель средневекового французского на пенсии спросил отца Дэниэла, когда их выгрузили на ипподроме Кемптон-Парк и велели стелить себе постели в здании тотализатора под отделениями для ставок. Я знаю не больше вашего, сэр, – сказал отец Дэниэла. (Всего одна ночь. На следующий день их отвезли на грузовиках в Ливерпуль и погрузили на корабль, дали на каждую группу из пятидесяти мужчин по головке сыра размером с предплечье и велели разделить между собой на все время пути. Один солдат разрезал ее на куски штыком. Дэниэлу достался кусок в полтора квадратных дюйма, размером с полпальца. Не ешь все сразу, – сказал отец. – Оставь немного на потом.) И сколько, по-твоему, мы здесь пробудем? – спросил Дэниэл отца, когда они увидели частокол из колючей проволоки и двойной проволочный забор у хатчинсонских ворот. Отец снял очки, вытер их от дождя, надел обратно. Взглянул на ряды домов за проволокой. Взглянул на столбы забора, недавно вбитые в асфальт. Взглянул на группки мужчин внутри лагеря, которые, промокнув насквозь, стояли у заборов, надеясь увидеть, как приедет кто-нибудь знакомый. Сдается мне, навсегда, – сказал отец. Пока двигались походным порядком по дороге из порта под дождем, мужчина за сорок рассказал Дэниэлу, как люди из ОКР[24] забрали его из Хэмпстедской публичной библиотеки, куда явились утром и крикнули в читальном зале: «Все граждане враждебного государства – живо к столу дежурного». Затем они обошли помещение, заглядывая в лица всем остальным и определяя на глаз, кто похож на еврея, но не подошел к столу дежурного. Даже по пути в полицейский участок они постоянно тормозили группу и заставляли ждать, пока сами останавливали на улице людей, которые казались им подходящими, и спрашивали документы.