– Кто-то же должен. – У тебя нет кузенов? Братьев? Сестер? – Нет. – Ной допил кофе. – Шира ближе всех мне по возрасту, но она скорее как младшая сестра. Она хочет изучать морских черепах. – Морских черепах. – В Эквадоре. Они находятся на грани вымирания. Я с минуту переваривала новости о морских черепахах. Бедняжки. – Хорошо, а остальные твои кузены? – Ни у кого это не вызывает интереса. – Так и у тебя тоже не вызывает. Почему такую ответственность возложили на тебя? Ты что, старший сын старшего сына? На его лице промелькнуло смущение. Боже мой. – Это же бред. И несправедливо. По отношению к тебе, конечно, но и что насчет остальных? Ной отвел взгляд, потом снова посмотрел на меня и упрямо спросил: – Ладно, а ты что собираешься изучать? Хорошо, я вела себя слишком настырно. – Я хочу стать историком, но… – Что «но»? – Разве это принесет кому-нибудь пользу? Или историки – это современные Кассандры, обреченные выкрикивать предостережения, но мнением которых пренебрегают? Ной удивился. – Ты так считаешь? – Ну, я считаю, что историки нужны, но еще есть ощущение, словно они твердят: «Вот, так и начинается диктатура»; и все такие: «Класс, понял, давайте оставим ваши слова без внимания». Так чем же поможет профессия историка? Вот тебе что помогает? – Я указала на Ноя. – Ну, помимо богатства и управления своим богатством похвальным способом. – Вот и я! – У нашего столика появилась веселая и бодрая официантка. – Буррито и блинчики. – Спасибо, – хором повторили мы. Она просияла: – Что-нибудь еще? Мы покачали головами. Я откусила от блинчика и выяснила, что он удивительно вкусный и восхитительно пропитан маслом. – Ого, отменные блинчики! Ной методично разрезал буррито пополам. – Что сойдет за похвальный способ? – Что? А, ты про деньги. Ну ты сам знаешь, пожертвования на всякие похвальные случаи и вещи. – Какие, например? Я пожала плечами, размазывая два кусочка блинчика на тарелке по кленовому сиропу. – Вот ты чем увлечен? Ной перевел на меня взгляд и легонько улыбнулся. – Я знаю, что считаю похвальным. Я хотел услышать твою версию. – Ой. – Я вспыхнула от смущения и на мгновение сосредоточила внимание на еде. Почему я предположила, что он захочет объяснять, как оказывает влияние? Ной сжалился надо мной. – Мне нравится Фонд охраны природы Нантакета. – Да? – Если продолжу задавать вопросы, возможно, мое смущение рассосется. – Почему? Он пожал плечами. – Мама работает в Экологическом диалоге, бабушка занимается садом, поэтому, наверное, я всегда был настроен на сохранение окружающей среды. И… моя жизнь – это огромный выброс углекислого газа, а моя семья тратит много природных богатств, так что, думаю, восполнять ущерб – это важно. Я удивленно на него посмотрела. – Это хорошо. Ной засмущался и в забытьи уставился вперед. Когда мыслями он вернулся за наш столик, выражение на его лице было непроницаемым. Он наклонился вперед, как шифровщик, столкнувшийся с кодом, который ему никак не взломать. – Что нужно сделать, чтобы заставить тебя забыть об этом письме? Я с недоумением посмотрела на Ноя. – О, я о нем не забуду. – Почему? – А почему я должна забыть про него? Как ты смеешь просить меня стереть из памяти историю моей семьи? – Уверен, есть другие способы разузнать правду. Ты можешь поспрашивать кого-нибудь еще. – Ты так уверен в этом? – Я наклонила голову. – Вряд ли нацисты оставили много выживших, которые могли бы рассказать нам историю. Ной замер, а потом резко выдохнул. – Ты шутишь. Я улыбнулась. Шах и мат! – Вообще-то нет. – Это против правил. – Знаю. – Вот только на самом деле нельзя отказывать тем, кто хочет разузнать о своих выживших бабушках и дедушках. Это что-то вроде бестактности. Я откусила блинчик. Ной хмуро посмотрел на меня. – А почему ты ничего о ней не знаешь? – Она приехала сюда в раннем детстве, поэтому почти ничего не помнила. Мы не знали, откуда она родом – откуда-то из Германии, – и остались ли у нее там в живых родственники. К тому же ей не нравилось говорить даже о том, что она помнила. Мама утверждает, что большинство выживших не любят вспоминать прошлое. – Она пережила Холокост? – Да. Но, если откровенно, ее не обозначали как пережившую Холокост, потому что она не жила в Европе во время войны. Она приехала сюда в четырехлетнем возрасте, как раз перед самым началом войны. Ной уронил вилку на тарелку. – Она приехала сюда до войны. Из Германии. – Ага. – Со своей семьей? Его напор почти меня встревожил. – Нет, ее родители остались. Ее отправили в Нью-Йорк, в другую еврейскую семью, где она должна была жить до восемнадцати лет.