Но не сейчас. - И что-то там у них не сладилось… вот и дергаться стал, уверился вдруг, что его всенепременно заарестуют. Идиот. Умных людей, княже, сам ведаешь, немного. А с дураков спрос невелик. Я ему говорил, что нету причин никаких его заарестовывать. Вона, пусть к законнику сходит. И сперва-то надобно еще доказать, что в расхищениях он виновный. Только… - Кто слушает старого вора? - Вот-вот… он решил, что я дурак, а он умный. Ну и попридумал, что если конюшни выгорят, то, стало быть, и аферы его с ними тож. А раз умный, то и нехай… я вот человек простой. Чего сказано было, того и делал… - А шкатулку? - Так… - Сенька развел руками. – Не трогали ее. Ижгин, думаю, боялся. А мне приказу не было. Стало быть, и лежит, где лежала. Тихо хмыкнул Ладислав. И громко хлопнула входная дверь. - Вот и все, княже, - вздохнул Сенька. – Извиняй, если что… и это… коль вывернешься, то судить станешь по справедливости? - А как иначе, - то ли уверил, то ли пообещал Вещерский. Алтана Александровна глядела в опустевшую чашку, думая о чем-то своем, и Василисе одновременно хотелось поторопить ее, и стыдно было беспокоить, ибо понимала она, сколь болезненными порой бывают воспоминания. - С матушкой мы далеко не сразу нашли общий язык. Она… нет, она любила меня, как и всех детей, которых ее лишили, посчитав, что слишком она дика и нехороша, чтобы принимать участие в воспитании их, - и голос Алтаны Александровны был тих. – О ней-то в последние годы и вовсе забыли. Нет, мои братья порой заглядывали, но исключительно соблюдая приличия. Сестра же… она появилась в поместье, когда мне пошел шестнадцатый год. И не одна, но с бабушкой, которая и поставила меня в известность о том, что нашелся человек, который желал бы породниться с Радковскими-Кевич, но поскольку Наталья уже сговорена, то этому человеку предложили меня. Ее лицо исказила болезненная гримаса. - Мы с матушкой уже многие годы жили вдвоем… то есть, не только вдвоем… были еще учителя, которых отправляли, ведь княжне необходимо образование, даже если эта княжна слегка порченная. Были слуги… и теперь понимаю, что рядом с матушкой задерживались лишь люди хорошие, а прочие… прочие быстро уходили. И разносили сплетни. Алтана Александровна коснулась круглой обтянутой шелком пуговицы, что украшала чесучевый ее жакет. - Матушка моя… умела говорить с духами. Когда-то мне это казалось глупостью, а потом… потом я заметила странное. Точнее не я. Сперва были слухи. Слуги шептались, что коли кто не угодил странной барыне, то и в доме не задержится. Вот новая кухарка сказала дурное слово про хозяйку и тут же обварила ногу кипятком. Вот конюха, батюшкой присланного, жеребец едва не затоптал до смерти. А ведь спокойным был. Жеребец. Конюх же… вел себя чересчур вольно, и не только с иными слугами. Гувернантка моя тоже не задержалась… жаловаться стала на дурные сны, а там ударилась о кровать и мизинчик на ноге сломала. Стоило залечить, как с лестницы сверзлась. После еще собаки злиться стали, когда она близехонько подходила. И сперва-то говорила, что не верит в этакое, что все это – суеверия и глупости, но после вдруг нашла повод от места отказаться. Новая же, взятая по объявлению – как-то выяснилось, что матушка моя умеет читать – оказалась женщиной иного склада, доброй и сдержанной. И с нею вдруг учеба пошла, а я… я перестала чувствовать себя дурой. - То есть, проклятье уже тогда существовало? – уточнила Марья, комкая салфетку. - Не проклятье, детонька, - Алтана Александровна поглядела на нее мягко и с насмешкой. – Дар… матушка говорила, что, если бы суждено было ей родиться в мужском теле, она бы стала шаманом. И бубен свой сплела бы из золотых грив. И голос ее слышали бы все духи, и многие бы склонились перед силой. Так что это не проклятье, а великий дар… Глава 27 - Сперва-то в новом месте дар этот, как матушке показалось, угас. Но прошло время и… она вновь начала слышать голоса, правда, не всегда понимала, что говорят ей. Пришлось учить язык. Не знаю, как оно вышло, но… матушка лишь раз обмолвилась, что не она учила, а ее учили. Выучили. И не только языку. Когда я… подросла, я стала понимать, сколь удивительна эта женщина. Она умела, знала много больше, чем знаю я… а еще она была мудра. Я… сколько ни примеряла себе ту ее судьбу, не находила в себе сил простить. А она сумела. И мужа за обман, и детей, что стали ей чужими. - Так… дар? - Дар. Он и мне передался, но слабый, все ж таки я была первой в роду после обряда запечатанной крови. А потому, пусть и прошел он не так, как отцу хотелось, ибо внешностью я пошла в матушку, но суть моя была, как ни странно, была ближе к Радковским-Кевич, чем к степям. Матушка пыталась научить меня слышать, но… не вышло. Только дар все равно был. И защищал меня. Она приложила руку к сердцу. - Матушка умела его сдержать, ограничивать, и потому отец наш прожил довольно долго. Я же… я не чувствовала этой силы. И по сей день не ощущаю. Но… мой жених меня испугал. Он был много старше меня. Грузен. Некрасив. От него плохо пахло, да и вел он так, что сразу становилось понятно – речи о любви не идет, как не идет речи и об уважении. Мне было сказано, что отныне мой долг в послушании, что… много чего. Глаза Алтаны Александровны нехорошо блеснули. - Я пыталась жаловаться, но отец меня не услышал. Бабушка заявила, что я должна быть счастлива, что хоть кто-то из моего круга решился взять меня в жены. Что в любом ином случае меня ждал бы монастырь, ибо в роду Радковских-Кевич не может быть старых дев. Василиса вздрогнула. Она будто услышала тот голос, Натальи Александровны, увидела ее, вновь живую, глядящую словно сквозь Василису… - Матушка пыталась за меня заступиться, но… если мне хотя бы ответили, то ей и подобной малости было не дозволено. Более того, ей было запрещено вмешиваться и даже покидать усадьбу, однако письмо она написала. И передала с верным человеком. Письмо было коротким и… странным. Матушка советовала во всем довериться собственному дару, который защитит меня. - И он защитил? - После помолвки, которая случилась весьма скоро, мой жених стал весьма частым гостем в доме, и, пожалуй, позволяй то приличия, он бы вовсе в нем поселился. Или поселил меня в своем. Он… держался так, что будто бы я уже была его супругой. Точнее его собственностью. И я честно пыталась смириться, принять отцовскую волю, как подобает хорошей дочери. Я боролась со своим страхом. И с омерзением. Но… ничего не выходило. В первый раз несчастье случилось, когда он выходил из экипажа. Уж не знаю, как вышло, что он запнулся и упал. Нехорошо. Некрасиво. Но… случается ведь? Она будто спрашивала у Василисы, а та не имела ответа. - Он очень разозлился, и гнев выместил на груме, отходивши того хлыстом. Именно тогда, по красным глазам его, в которых не осталось ничего-то человеческого, я поняла, сколь все на самом-то деле серьезно. Бабушка стала извиняться, а он, не сдержавшись, высказал ей, что она в своей женской слабости слишком распустила дворню, и что в своем доме он подобного не позволит… - Он умер? - Спустя десять дней. Сперва сломал ногу, поскользнувшись на ровном месте. После… после подавился за столом. Он не придал значения этаким мелочам. Да и в разболевшейся печени ничего-то не было необычного, как и в излишнем разлитии желчи. Он призвал целителя, но… вдруг оказалось, что целительская сила не спасает. Алтана Александровна сидела с прямой спиной. - Его смерть весьма расстроила батюшку, да и бабушку мою… и она заговорила, что следует все-таки подумать над другим вариантом, над тем, который навсегда решит проблему дурной крови. - Но вы… - В монастырь мне не хотелось совершенно. Я… пожалуй, я привыкла к довольно свободной жизни, ведь в доме матушки меня не ограничивали. И только оказавшись в бабушкином особняке, я сполна осознала, сколь счастлива была прежде. Мне дозволялось выбирать себе наряды. И гулять, что по дому, что по поместью, а то и вовсе вокруг оного, ведь все-то земли были своими, знакомыми. Я могла читать. Или рисовать. Или шить, если захочется, и именно, что когда захочется, а не когда наступит час рукоделия. И уж точно никто не стал бы запирать меня в моих покоях, сколь бы роскошны они ни были. Тогда-то я начала осознавать, что сама по себе роскошь значит куда меньше, чем им представляется. - И вы… - Сбежала. Выбралась из окна, пробралась в конюшню, оседлала папенькиного жеребца и была такова, благо, матушкино поместье располагалось не столь и далеко. С лошадьми я и вовсе ладила прекрасно. Да и матушка научила… кое-чему. Алтана Александровна улыбнулась, не Василисе, а этой вот памяти. - Я оставила записку, в которой сказала, что не желаю быть частью славного древнего рода Радковских-Кевич, и в монастырь не пойду, а если решат силой отправить, то наложу на себя руки, и это и вправду ославит род. Да… я была молода и полна гнева. - И вас… отпустили? - Не сразу. К матушке я добралась без приключений, а она нисколько не удивилась. Отец вот… полагаю, удивился. Он явился на следующий день и вел себя весьма громко, пока матушка не напомнила ему про неисполненный долг и вину, которая на нем лежит. Она сказала… степь ничего не забывает, и скоро вслед за живым золотом заберет и цену крови. Так, кажется. И он испугался. Он, мой отец, казавшийся мне далеким и бесстрашным, испугался. Иначе не могу объяснить, отчего вдруг он переменил свое решение, объявив, что, если я столь неблагодарна и упряма, то оставаться мне в этой деревеньке, с матушкой. И что иного приданого мне не ждать… в общем-то тогда о приданом я не особо задумывалась. В отличие от матушки. Знаю лишь, что она не согласилась… Алтана Александровна скрестила руки. - Матушка добилась того, чтобы на мое имя открыли счет в банке. И весьма неприятно удивила отца тем, что отказалась верить ему на слово, но потребовала заключить договор. Законник знакомый, как выяснилось, у нее тоже имелся… хороший был человек. Потом, много лет спустя, матушка вышла за него замуж. Марья приподняла бровь. - Тогда мне казалось, что все закончилось как нельзя лучше, но потом… потом случилась война. Она отняла у меня и отца, и братьев, пусть по сути своей они были чужими людьми. Она… снова разорила род, прошлась по землям отцовским огнем и мечом. И в пламени этом сгорело, что бабушкино поместье, что наша деревенька. Мы с матушкой спаслись едва ли не чудом. После также чудом выживали. И выжили. И… было по-всякому. Порой страшно, порой голодно, но… война мне принесла встречу с Костенькой. Я впервые в жизни влюбилась. И испугалась. Алтана Александровна коснулась тонкого золотого колечка. - Он не был дворянином, да и вовсе происходил из семьи простой, еще дед его был откупным крестьянином. И конечно, отец никогда бы не одобрил подобной связи, но… об отце я ничего-то давно не слышала, как и о своей семье. Было время, когда я полагала, что мы с матушкой единственные, кто уцелел. И она все повторяла, что степь взяла свою цену, что люди могут играть словами, а степь видит суть клятвы… и возможно, так оно и было. Костенька сделал мне предложение, а я не приняла его, испугавшись, что согласием своим убью. - Но ведь не убила, - Константин Львович вошел тихо. – Это и вправду дар, как объяснила Гилян, женщина, которую я безмерно уважал, он защищает дочерей степи. И среди тех, кто рожден в высоких травах, не найдется безумца, что рискнет обидеть одаренную. Их с младенческих лет окружают заботой и вниманием, учат слышать силу и духов, ведь те все одно откликаются на зов и исполняют просьбы, даже если человек не знает, что он просит. - Значит, - сердце Василисы похолодело. – Я… сама? Все сама виновата? Я… я ведь не желала, чтобы кто-то умирал! - Погоди, - Марья обняла ее. – Не спеши, мы еще не до конца разобрались. То есть, если мужчина… кажется опасным, он умирает? - Многое зависит от того, что это за человек. И каковы на самом деле его намерения. Одного лишь надо толкнуть на путь безумия, а другой пройдет по этому пути, не заметив странного. Один хрупок, что сосуд из дурной глины, другой напротив телесно силен. Сила… к сожалению, сколь я ни искал, не сумел найти ни одной работы, которая бы раскрывала суть сего явления. Константин Львович взял супругу за руку и поднес пальцы к губам. - Однако очевидно, что дар этот весьма своеволен. - Матушкин союз благословили духи. И дар подчинился силе шамана, но… видать не полностью, ибо погиб мой отец, пусть и на войне, но вовсе не от французской пули. Сколь знаю, ему случилось встретить женщину, перед которой сердце его не устояло. А может, узнав о разорении дома, он счел себя свободным от произнесенной некогда клятвы? Главное, что он сделал этой женщине предложение, которое она приняла. Отец об этом упомянул в дневнике, как и о том, что теперь-то он, наконец, свободен… он и умер-то, полагая себя свободным. Уснул и не проснулся. - Просто совпадение, - мягко произнес Константин Львович. – В том нет твоей вины. - И ничьей, - Алтана Александровна тихо вздохнула. – Жизни братьев моих унесла война. Я же… я все-таки поддалась на уговоры, и то не себя ради… - И это было разумным решением. Дети должны появляться на свет в законном браке, - проворчал Константин Львович. – Тем паче, что матушка твоя… - Она говорила, что, коль ты принимаешь другого человека сутью своей, как себя самое, то и дар его принимает. И духи радуются. И степь благословляет своих детей… - То есть, просто надо принять? - Полагаю, речь идет о любви, - сказал Константин Львович. – Одно время я честно пытался разобраться, но… все слишком запутано. И дети степей не спешат делиться знанием. - Сложно и… и как мне знать, не убью ли я человека лишь потому, что… недостаточно его люблю? - Деточка, - Константин Львович посмотрел на Василису снисходительно. – Невозможно любить достаточно. Все просто. Ты или любишь, или нет. А там оно будет, как будет. Он вновь поцеловал пальцы супруги, а та посмотрела так, что… сердце у Василисы замерло. Ах, если бы кто-нибудь когда-нибудь смотрел так на нее, и если бы она была уверена, что во взгляде, что в этом человеке.