И вспомнилось, что точно также в матушкином поместье окна зарастали вязью дикого винограда, и это пугало ее, как пугал и сам сад, слишком густой, слишком живой и влажный. - Мои вещи собрали, сундуки загрузили на подводу, а бабушка сообщила, что, поскольку я определенно не имею ничего общего с Радковскими-Кевич, то отныне не могу использовать их имя. Обо мне, конечно, позаботятся, но и позорить род не позволят. Тогда она, девочка, ничего-то не поняла, кроме того, что ее отсылают. И расплакалась от страха. И попыталась вцепиться в бабушкину руку, а когда не позволили, то завыла, лишь убеждая старших, что решение принято верное. - Видишь? – сухой голос до сих пор звучал в ушах. – Мы старались, но сделать из этого… барышню невозможно. Глава 26 Время текло. Медленно. Оно представлялось Демьяну тягучим, что липовый мед, и в меду этом застыл он сам, княжич и некромант, который от нынешней ситуации, кажется, вовсе не испытывал неудобств. Развалившись в кресле, он то ли притворялся спящим, то ли взаправду дремал. И лицо его казалось столь умиротворенным, что, право слово, становилось стыдно за свое беспокойство. - Я так не могу, - Полечка вскочил и, заломив руки, принялся расхаживать. Правда, к Сеньке он старался не приближаться и взгляду с него не спускал. – А если приедет кто? - Кто? – лениво поинтересовался Сенька. - Не знаю! Жандармы! Сенька пожал плечами, показывая, что, мол, жандармы – дело житейское. - Не переживайте, Аполлон Иннокентьевич, - с участием в голосе произнес княжич. – Вы ведь по сути своей человек обыкновенный, неплохой даже, но оказались в сложной жизненной ситуации. Суд всенепременно это учтет. - Какой?! - Высший, полагаю… убивали кого? - Я? - Он? – Сенька коротко хохотнул. – А веселый ты, княже, человек. Глянь на него. Он же ж охлыстень, как вот есть, и с тараканом-то не справится. Только и умеет, что перед бабами хвост пушить, как этот… как его… - Павлин? – уточнил Вещерский. - Во-во. А как до дела доходит, так сразу и в кусты. Нервическая личность. Матушка его списать думала… - Меня? – Аполлон Иннокентьевич развернулся и застыл, прижавши руки к груди. – Ты… ты… не говорил! - А чего мне с тобой говорить? Чай, не приятели… - Сенька сплюнул сквозь зубы. – В последние-то годы от него толку мало… сам вон к зелью своему пристрастился. - Это от нервов! - Ага… все от нервов, одна французка[13] от удовольствия. - Нет, нет… она не могла… ты все лжешь. - Сам ты собака брехливая, - Сенька глядел на подельника с откровенною жалостью. – Тебе чего велено было? С девкой обзнакомиться и окрутить? А ты? - Я… я пытался, - Аполлон затрясся всем телом. И Демьян понял, что и вправду мало в нем осталось человеческого, и что признаки эти вот, дрожащие руки, мечущийся взгляд, губы искусанные, - следовало заметить ранее. А он не заметил. - Ага… пытался… идиот. Сенька пристроил пистоль на колене, придерживая его за литую рукоять. Сам же откинулся, оперся затылком в стену и глаза прикрыл. - Связался с вами на свою голову… - Расскажи, - попросил Вещерский. И именно, что попросил. - Так я многого не знаю. - Чего знаешь… что на конюшнях было? И какое отношение к этому имел Ижгин? – Вещерский поудобнее устроился в кресле. - Ты лжешь! – Аполлон воскликнул это с немалой уверенностью. – Конечно, лжешь… низкий, низкий человек… - А то ты высокий, - огрызнулся Сенька. – А тебе, княже, я так скажу. Откудова оно взялось, не знаю, но вот что дрянь редкостная, это да… - …выдумал, чтобы я начал сомневаться… а я не буду! Не буду! - Не будь себе, оглашенный… Некромант шевельнул пальцами, и от простого этого движения по воздуху будто волна прокатилась, которой, правда, кроме Демьяна никто-то и не заметил. А вот Демьяну некромант подмигнул. - В коробке была, - Сенька поскреб щеку. - Матушка тебя за это не похвалит, за то, что треплешься, - Аполлон теперь глядел на подельника снисходительно. - Железная такая коробка, - Сенька растопырил пальцы. – Небольшенькая. А во внутрях еще одна. - Откуда ты… - Видел, чай не слепой. Коробку эту, которая железная, давненько привезли… годков этак пять тому. Этот ваш Ижгин. Мне было велено сопроводить. Ну и делать, чего кажут. Я и делал. А что? Я человек простой, без лишнего гонору… эх, княже, грехи мои тяжкие… был честным вором, а стал политическим. И главное что? Главное, прав этот идиёт, все зло от баб. - Сам ты… - обиделся Аполлон. И нервными пальцами дернул галстук. - Я ж чего? Сперва думал подмогчи по старой памяти и только-то, а после завертелось одно к одному. И вот теперь сижу да гадаю, повесят меня по суду, аль раньше в землицу положат, про всякую любовь позабывши. Эх, княже… В голосе Сенькином появилась престранная напевность, и сам он, говоря, слегка покачивался, то влево, то вправо, будто на руках не пистоль держал, а дитё малое баюкал. - Так вот… после делов последних в Петербургу мне возвращаться не с руки было. Она и предложила, мол, пересиди туточки, заодно и приглядишь, ибо этот ваш… Ижгин еще тем хлыстовином был. В лицо кланялся, а за спиною скалился. Опасный человечишко, подловатый, который гадость сделает не из-за выгоды, но потому как возможность появилась. Да… коробку ту он сам трогать остерегался. Да и вовсе глядел на нее так, что сразу видно было – непростая в ней штукенция. Мне было велено энту коробку с вокзалу и на конюшни привезть, на которых он управляющим значился. Вокруг некроманта собиралось полупрозрачное дымчатое облако, которое облепляло ноги, поднимаясь выше. И веревка этому облаку пришлась донельзя по нраву. Ее опутали тонкие нити, расползлись этакими морозными колючими веточками, которых-то и тронуть боязно. А некромант и не трогает. Сидит смирнехенько. - Яму-то я копал, а он, стало быть, приглядывал… после уже велел крышку поставить, сколотить, чтоб над ямою. Денник пустой был, но стерегся, значит. Крышку опилками присыпал. - И неужели ты, Сенька, внутрь не заглянул? – притворно удивился Вещерский. – Помнится, некогда прелюбопытным человеком был. И умелым. - Твоя правда, княже… - Замолчи! – взвизгнул Аполлон Иннокентьевич тоненьким голосом. – Что ты ему… - Сам пасть захлопни, - Сенька сказал это. – Иди вон… зелья своего прими… правда, как примет, так вовсе отмороженным становится, но ничего, ждать, чай, недолго осталось. Он глянул на старые часы, время на которых замерло давным-давно, и вздохнул. - Полез я… прям интересно было, чего ж прячут-то. Шкатулочка-то в коробке махонькая, такая вот, - Сенька сложил руки горсточкой. – Лаковая. Только лак давно потрескался. Уголки серебряные тоже потемнели, а с камнями и вовсе беда. Хорошие камни были, да… крупные… Сенька в каменьях небось толк знает. Так помутнели все. Сперва даже решил грешным делом, что вовсе стекло, а потом пригляделся и понял, что это от того, что вовнутри. - И… - Косточки, - Сенька показал пальцами. – Человечьи или еще чьи - не ведаю. Не разглядел. Что кости, так помню. И еще подумалось, помню, что красивые – страсть, лежат на черном бархате, только… поверишь, княже, я косточки эти трогать не трогал, глянул одним глазочком, а… потом как потемнело, поплыло все. Помнить не помню, как выбрался оттудова. Потом долгехонько сидел на солнышке, согреться не мог. - Взрыв в Ахтиаре – ваших рук дело? - Не моих точно. Хотя… всякие людишки приезжали. Их Ижгин устраивал, на конюшню водил. А чего уж там они делали, кто ж передо мною отчитываться станет? Приезжали, жили пару деньков. Иные в городе обустраивались, но с большего назад уходили. Еще вот, помнится, к ущельям их провожал пару разочков, чтой-то они там спытывали, туточки вот, на усадебке этой, тоже. Туточки и работали. Рабораторию устроили. Да так работали, что тепериче в доме энтом и быть-то невозможно. Так и тянет в петлю-то. А они ничего, притерпелися, не чуют. Я пытался сказать, что дурное затеяли, но разве ж послушают? Ижгин-то меня энтим… не лакеем, а денщиком представлял. Во… и верили. - А кем ты был? - Сам не ведаю, княже… сперва-то за Ижгиным приглядывал, потом по мелочи всякое… туда съездить, сюда… передать чего, когда записочку, которую тишком надобно, когда посылочку. Вовнутря-то я не лазил. Эти, даром что за народную волю ратуют, сами-то злые, что собаки. Особенно этот… который за хозяина держался… Серп. Знакомая кличка заставила Демьяна слушать еще внимательней. - Туточки он частенько бывал. В раборатории энтой. И да, наведывался аккурат перед тем, как вы его того. Эх, княже, зазря-то… - Зачем конюшни подожгли? - Это не я. Уж поверь, княже, если б я брался, оно б чище было, - Сенька погладил дуло. – Я его еще когда предупреждал. - Ижгина? - Ага, его самого, что негоже это, с хозяйскими делами финтить. Он же ж жадный был, что твой… не знаю кто. Еще когда б выкупить мог, что дом, что конюшни энтие. Но нет, денег жаль… многие беды, княже, от жадности. И от глупости. Он же ж себя самым умным возомнил. То и дело повторял, что, мол, свезло ему. Баба на хозяйстве, верит каждому слову, в дела не лезет. Сиди, пиши челобитные да денюжку тяни с дуры этакой. А главное ж везло, окаянному. Только любому везению рано или поздно конец приходит. Вот… и туточки дамочка поприехала да первым делом на конюшни поперлась. Сама, стало быть. Если б она упредила, что едет, он бы скоренько сумел припорядковаться. И лошадок бы пригнал, и людишек, чтоб навели красоту. А она вот сразу и на конюшни. Демьян пошевелил рукой. Показалось, что бечевка, перетянувшая запястья, ослабела. И показалось ли? Его веревки тоже покрыты были толи белесой плесенью, то ли изморозью. Главное, что от этого они словно мягче становились. Что хорошо.