И сказал: - Говори. - Что говорить? – уточнил Демьян. - А что видишь… все… - Туман. Серый. Как пыль. Был по всему полу, а теперь к тебе ползет. Только как-то… не знаю, будто мешает ему что-то. Некромант кивнул: - Вот и мне кажется, что мешает. Но понять не могу, что именно. А главное почему… На этот вопрос Демьян совершенно точно ответить не мог. Зато подал голос Вещерский. - Оцепление выставим, только… чтобы оно дальше не пошло. - Не пойдет, - Демьян теперь видел границу, столь явную, что странно было, как он прежде ее не заметил. Она пролегла по земле, эту землю изменив, серым порохом, призраком пепла. – За пределы конюшни не выйдет. Тут его держат. Помолчал и добавил: - Или ее… - В каком смысле? – Ладислав присел и коснулся пыли. Или земли? - Не знаю, - вынужден был признать Демьян. – Ощущения… и не надо трогать. Не то, чтобы пыль эта представляла опасность для некроманта. Нет, опасности Демьян как раз не ощущал. Но недовольство – всей кожей. И недовольство это было… женским. Определенно. - Выйди, - жестко сказал Вещерский. И Ладислав не стал возражать. Отступал он осторожно, пятясь и щурясь, вглядываясь в серое полотнище, которое за прошедший час изменилось мало. Пыль вновь расползлась по конюшне, обжила камни, доела остатки пепла. - И что делать будем? – Вещерский вытянул шею. Вопрос отчего-то прозвучал жалко. – Марья не даст здание ломать… - И правильно. Вот что вы, стихийники, за люди такие? Вам бы все ломать… Зачем, спрашивается? Со временем развалится само, - Ладислав стоял на пороге и пялился в темноту. – Но сперва понять бы, с чем дело имеем… Он обернулся и уставился на Демьяна. И Вещерский тоже уставился. И от взглядов этих стало как-то вот неловко, а спина мерзенько зазудела, будто намекая, что без эксперименту не обойтись, и в этом эксперименте Демьян будет самым что ни на есть главным экспериментатором. Или правильнее будет сказать экспериментуемым? - Оцепить, - выдал решение Вещерский. – И щит поставить. Демьян покачал головой: - Не надо. Ей магия не нравится. - Тогда просто оцепить, - спорить Вещерский не собирался, и та готовность, с которой он просто принял слова Демьяна на веру, несколько смущала. - Может… - Ладислав обернулся на леваду, где уныло бродили лошади. – Убрать куда? И людей тоже… - Нет, - Демьян точно знал, что людям, если внутрь не полезут, вреда не будет. И это вот знание, взявшееся из ниоткуда, откровенно пугало. - Понятно… что ничего-то не понятно, - проворчал некромант. – Что ж… будем работать. Следующие несколько дней прошли столь спокойно, что Василиса поневоле начала подозревать неладное. Нет, спокойствие это не было вовсе уж бесхлопотным. Дом наполнился жизнью. Появились слуги и служанки. Рабочие. Мастера. Каталоги с образцами обоев и шелковых обивок, а то и вовсе новой мебели, выбор который, кажется, всецело захватил Марью. И на шляпки-то новые времени едва-едва оставалось. - И все-таки пюсовый[11] – это совсем не то, - она снимала лоскуток ткани и совала Василисе. – Сама посмотри. Как по мне, пюсовый – чересчур уж бледно, клёкло даже. И Василиса соглашалась. - В моде, конечно, английская зелень или еще слышала, что появилась саксонская зелень, но как по мне зеленый слишком уж тяжел. А тебе не кажется? - Не знаю, - признавалась Василиса тихо, ибо меньше всего ей хотелось листать бесконечные эти альбомы, сравнивая все оттенки зелени и размышляя, чем же один столь уж отличен от другого. И олива ей милее или осиновый лист. - А может если только обивку… или лучше кармелитовая[12], с золотым узором? – на старый диван ложились новые клочки, и Марья задумчиво склоняла голову. Взгляд ее затуманивался. И Василиса получала шанс ускользнуть. Нет, конечно, вечером Марья всенепременно выскажется… в очередной раз, а Василиса повинится и даже ткнет в пару клочков пальцем, и конечно, неудачно, ибо выяснится, что аккурат эти вот именно лоскутки были положены просто так, выбирать же надлежит из иных. Из тех, что в альбомах. Ибо Марья не знает, как Василиса хочет обставить оживающий дом. И она не желает верить, что Василиса сама этого не знает, что она бы сказала всенепременно, если бы имела хоть малейшее о том представление. Она бы вовсе оставила все, как прежде, но вот беда, и сама-то Василиса понимала, что дом пришел в полное запустение, что сам он требовал перемен. Вот только каких? В стеклянные витрины вернулись куклы. А рояль вдруг обрел голос, пусть бы мастеру-настройщику пришлось немало с ним повозиться. Заблестел восстановленный паркет, обзавелся утраченным некогда лаковым лоском. Засияли медные ручки дверей и накладки на мебели. И даже треснувшие плафоны на люстрах больше не выглядели так, будто вот-вот рассыплются. Но в остальном… Пюсовый? Или все-таки кармелитовый? Или орельдурсовый, который в простоте своей именуют еще цветом «медвежьего ушка»? И ковры также выбрать надобно. И фарфор столовый, обыкновенный, ибо найденная на чердаке посуда, пусть и цела большей частью, но слишком уж разнообразна, чтобы можно было подавать ее на стол, тем паче гостям. А еще фарфор парадный. И парадные же скатерти. Шторы. И тонкие газовые занавеси, ибо газ в этом сезоне только-только в моду вошел. Витые шнуры. И салфеточки, без которых нет приличного дома… постельное белье, столовое серебро, великое множество иных вещей, обязательных и всенепременно нужных, но навевающий тоску смертную, правда, кажется, лишь на Василису, ибо даже Ляля, проникнувшись важностью момента, время от времени подавала голос. А Марья снисходила до того, чтобы этот голос слышать. И отвечать. Нет, Василиса осознавала, что должна принимать участие, но… Она сбегала. Из дому. До конюшни, где уже ждал Хмурый, а с ним и молчаливый конюх, который отправлялся следом за Василисой, а она старалась его не замечать. И почти даже получалось. Правда, она так ни разу и не решилась пустить Хмурого в галоп, чувствуя, что, случись ей вдруг «потеряться», то отнесутся к этому безо всякого понимания. На старых же конюшнях Василису встречал Аким, порой с некромантом или Вещерским, которые оцепили первое из строений, отговорившись делом государственной важности. Порой Василиса видела там и других людей, пытавшихся скрываться под пологами, но именно здесь, в Крыму, странная ее способность чувствовать чужую силу увеличилась. Жаль, что собственных не прибыло. А конюшни преображались, куда быстрее, чем старый тетушкин дом, но, верно, потому, что тут не были важны ни ткани, ни цвета. Здесь больше не пахло гарью, но напротив – свежим деревом и смолой. Краскою. И горячим железом. Стучали молотки, гудели пилы, то тут, то там раздавались голоса. И Василиса, говоря по правде, в этой суматохе вдруг вновь ощущала себя лишней. И чувство это с каждым днем становилось сильней. А с ним появлялось иное, будто Василису обманули, обещали одно, а дали… мастеровыми командует Аким, который то и дело принимается ругаться с благообразного вида старшим, но не столько по делу, сколько выясняя, кто туточки старше. Оставшимися лошадьми занимается Акимов племянник, который на Василису поглядывает искоса.