- Эй, как тебя… - Аким, - Аким согнулся в поклоне. Очевидно, что Марью он, как многие иные, побаивался. - Вещерский тут был ведь? - Был, госпожа. - И что делал? - Ходил. - Я понимаю, что не летал, - Марья поморщилась и потерла ладонь о ладонь. – Силу использовал? - А то, - Аким мял шапку и не сводил с Марьи взгляда, в котором мешались равно страх и восхищение. – Так чаровал, что ажно в ушах зазвенело. А у барина и кровь из носу пошла. - У какого барина? – Марья повернулась к конюшням. - Так… у этого… Демьяна Еремеевича. Прибыл тут утречком… - Прибыл, стало быть… - сказано это было совершенно непонятным Василисе тоном. Не то, чтобы Марья ее обвиняла, скорее уж удивлялась. Или спрашивала? Или и то, и другое. - А то… беспокоенный был. А господин княжич его водил вокруг. Вдвоем ходили. - Где? - Так… везде. - Показать можешь? – Марья слегка поморщилась. – Извини, Вась, тут, похоже, что-то совсем не то. - В каком смысле? – Василиса, перебравшись в леваду, гладила вороную кобылку, раздумывая, найдется ли в конюшнях хоть одна уцелевшая щетка. Кобылу давно следовало бы почистить. Гриву, правда, придется обрезать. Эти свалявшиеся, слипшиеся и скрепленные навозом колтуны не одна щетка не возьмет. Но ничего, отрастет, как и хвост. - Он у меня, конечно, старательный… порой чересчур, но так, как тут фонит… что-то он нашел. Показывай… а ты… и вправду, глянь, что с этими несчастными. Господи, точно на каторгу отправлю, и совесть меня мучить не будет. Я не про лошадей. - Я поняла, - Василиса погладила теплый нос. Лошадь попыталась губами перехватить Василисину ладонь, а после легонько дохнула в нее. Марья отправилась вслед за Акимом. Сперва к одному зданию, после к другому. Заглянула и в манеж, правда, с опаскою. Вернулась к конюшням. Со стороны в хождениях этих смысла не было никакого, но Василиса подозревала, что ошибается. Время от времени Марья останавливалась, и тогда до Василисы доносилось эхо силы. - Доброго дня! – этот развеселый голос отвлек и Василису, и Акима, лишь Марья осталась неподвижна. Выставив перед собой руки, она медленно шевелила пальцами, то ли паутину плела, то ли мяла невидимое тесто. Смотрелось это, мягко говоря, странновато. Однако Марья выглядела сосредоточенной, и отвлекаться на гостя не стала. - Доброго, - вежливо поздоровалась Василиса, разглядывая господина, с которым совершенно точно не была знакома. Она бы запомнила. Выглядел господин… примечательно. Невероятно высокий, пожалуй, выше не только Василисы, но и Акима, а возможно, и Александра, что казалось вовсе уж невозможным, он был невероятно худ. Однако худоба эта не производила впечатления болезненности. Напротив. Смуглокожий. Загоревший до того бронзового, в черноту, оттенка, который свойственен старой меди, но никак не человеческой коже, он улыбался широко и радостно. Пуховым облаком поднимались над макушкой светлые белые почти волосы. Чесучевый костюм, какого-то невероятно насыщенного лавандового колеру, был слегка измят и местами испачкан, однако, кажется, данное обстоятельство нисколько господина не смущала. В одной руке он держал поводья, в другой – характерного вида саквояж. Конь, ступавший за ним, был столь же странен, что и сам господин. Невысокий, едва ли не ниже хозяина, широкий в кости и до того косматый, что казался этакою плюшевою игрушкой. - У вас тут горелым пахнет, - сказал он радостно. – Пожар, что ли был? - Был, - Марья опустила руки и посмотрела так… в общем, когда Марья так смотрела на людей, люди смущались. Терялись. И вспоминали, сколь несовершенны они. – А вы, простите, кто? - Так, - господин поднял руку и почесал макушку. Коник же, остановившись, ткнулся носом в плечо, будто подталкивая хозяина. – Ладислав я. Горецкий. И шлепнул коня по носу, строго велев: - Не шали. После же, окинувши взором развалины, добавил: - Вижу, я вовремя… - Вовремя, - тон у Марьи был еще более странен, чем прежде. А Василиса поняла, что еще немного и она рассмеется, совершенно вот без причины и повода. – Еще как вовремя… Горецкий же, стащив уздечку с конька, строго велел: - Не уходи далеко, потеряешься… он очень умный. Степняк, чистой крови. Я его сам растил. Он толковый, правда, упрямый порой. Представляете, еле-еле место нашлось. Казалось бы, современный мир, железные дороги, поезда… а коня перевезти – целая проблема. Конек потрусил вдоль левады. Время от времени он просовывал морду меж обугленными прутьями, принюхивался, приглядывался и фыркал, после чего трусил далее. Горецкий же, поставив саквояж на землю, раскрыл его. Первой на свет появилась складная тренога, на которую он установил исчерченную непонятными знаками пластину. Марья приподняла бровь. И во взгляде появился… интерес? Пожалуй. Впрочем, и самой Василисе было донельзя интересно. Меж тем на краях пластины Горецкий закрепил пару камней весьма невзрачного вида. Напоминали они, скорее, гладыши, которых на любом берегу полно, нежели что-то и вправду ценное. Но возился он с камнями долго, то подвигая, то переворачивая, то оглаживая сизые их бока пальцами. Последним свое место занял массивный кристалл, вид которого заставил Акима охнуть. Никак от восторга, ибо был кристалл крупным, с мужской кулак, граненым и сверкал на солнце всеми гранями сразу, этакою огромной драгоценностью. - Сканирование полное проводить? – уточнил Горецкий, встряхивая узкие руки с узкими же и длинными пальцами. - Полное. Будьте любезны, - Марья отошла к Василисе. А та не удержалась и спросила шепотом: - Твой сюрприз? - Сюрприз, - мрачно отозвалась Марья. – Ничего… пусть вернется домой… я ему покажу с-сюрприз. Вещерского стало жаль. Немного. Впрочем, дальнейшее заставило Василису замереть. Ее, собственных сил почти не имеющую, всегда-то влекла, завораживала чужая магия, пусть и не так, как Настасью. Ей не хотелось докопаться до сути, перевести все на стройный язык математических формул, ей просто нравилось смотреть. Как кристалл наполняется силой, и она меняет цвет его. Вот клубится нежно-розовый, с перламутровой искрой, туман, вот густеет он, обретая алый оттенок, будто крови плеснули. Алый сменяется багрянцем, а тот, насыщенный, темнеет, едва ль не до черноты, и лишь тогда сила выплескивается, рождая одну за другой волны. Это одновременно и отталкивает, и завораживает. Эта сила холодна, она подобна стуже, и даже Марья кривится, обнимает себя. Пятятся кони. Молча прижимают уши к голове, и отступают шаг за шагом, а Аким просто смотрит на них и на человека, разом потерявшего всякую свою забавность. - Я его прибью, - тихо шепчет Марья. - Кого? - Вещерского. Обещал же, что приличный молодой человек из хорошей семьи… - Семья у меня хорошая, - отозвался Ладислав, склоняясь над кристаллом, вглядываясь в его нутро. – Матушка и пятеро сестер. - Сочувствую, - это было сказано Марьей безо всякой насмешки. - Вот-вот… хоть кто-то понял… причем все до одной целительницы… - он не отрывал взгляда от кристалла, а тот, растративши силу, стал центром удивительной по красоте своей конструкции. И конструкция эта растянулась от дальнего края левады до самой дороги, накрыв и остатки конюшен, и манеж, и пыльную землю. Отчего-то Василиса не могла избавиться от ощущения, что легкая эта сеть и в землю входит, и даже ниже. А вот Ладислав хмурился и с каждым мгновеньем все сильней. И бледнел. И бледность эта проступала сквозь загар. А губы и вовсе посинели, вокруг же них проявился синеватый узор. И когда он пополз на щеки, Ладислав взмахнул рукой, и нити оборвались. Стало… дурно. На долю мгновенья всего. И не Василисе. Просто мир вокруг вдруг потускнел, разом утративши краски, и в нем, в этом мире, все замедлилось, сделалось неживым. Будто разом она вдруг заглянула на другую сторону, увидав на ней жалкие подобия существ, что Марьи, что Акима, что лошадей. Марья сияла белым светом до того ярким, что он просто слепил.