И сейчас не имеет. Но если у других вышло, то пускай… Каскевич. Строг и сдержан. Его представила Марья, а после долго пространно рассказывала, какой он глубоко порядочный человек и с немалыми служебными перспективами. Каскевич был скучен настолько, насколько вообще возможно. Он совершенно не умел шутить, а когда пытался, выходило натужно. Зато он был внимателен. И единственный, пожалуй, спрашивал Василису о ее интересах. Он подарил ей альбом с фотокарточками лошадей из Британии. Слушал. Улыбался сдержанно. Пожалуй, у них могло бы получиться. Он так и сказал, что стоит попытаться, что, если вдруг Василиса ощутит себя несчастною, он не будет возражать против раздельного проживания, но со своей стороны сделает все возможное, чтобы составить ее личное счастье. И ни слова о любви. Но кольцо, которое он поднес, было без традиционного камня, зато сделанное из тонких золотых нитей и тем удивительное… Василиса вздохнула. А плакать не стала. Она и тогда-то, когда сообщили, не плакала. Снова не поверила. Каскевич плохо держался в седле. И даже когда случалось сопровождать ее, Василису, выбирал лошадей смирных, спокойных. А тут вдруг… Марья разозлилась. Хотя какая глупость, злиться на мертвых… а на похороны Василису не позвали. Марья тоже не велела идти, отписалась, что Василиса слегла от горя. Ложь. Еще одна маленькая ложь, которой, оказывается, набралось куда больше, чем можно было вынести. Василиса переложила плюшки на смазанный маслом противень. …могилу она все же проведала. И кольцо вернула, хотя по неписанным правилам могла бы оставить себе. Василиса принесла ему букет гвоздик, спокойных и строгих, как сам Каскевич. Именно тогда, кажется, ей еще подумалось, что замужество – не для нее, не для Василисы. К счастью, ей пришлось соблюдать траур. И длился он два года. Нет, можно было бы и раньше, но… два года – не так и много. Пожалуй, именно тогда Василиса и успела оценить всю прелесть тишины. Разбив яйцо, она выловила желток, позволив белку стечь сквозь пальцы, добавила сливок, взбила… кисточка скользила по тесту, крася его нарядным желтым колером, который запечется румяной корочкой. …она сказала Марье, что больше не желает ни женихов, ни даже разговоров о них. И Марья согласилась. Только вновь сделала по-своему. И в дом зачастил Ракитский, которого вроде как пригласили наставлять Александра. Он был… ярким. Как солнце. И вдруг показалось, что она, Василиса, очнулась от долгого тяжелого сна. Она снова научилась смеяться. И радоваться жизни. И… и в свет стала выходить, развеяв слухи, что смерть жениха ее подкосила. И казалось, что теперь-то все наладится. Василиса провела ладонью над тестом, проверяя его. Хорошее. Созрело. И плюшки получатся… …когда она поняла, что и на солнце бывают пятна? В тот ли раз, когда Ракитский пришел и говорил, будто невпопад? Или в другой, когда шутки его сделались вдруг злы, пусть и направлены не на Василису, но слушать Ракитского стало неприятно. Или когда он, признаваясь в любви, забрался на перила моста и кричал, чтобы слышали все проходящие. И требовал ответить согласием, иначе он тотчас расстанется с жизнью. И Василиса поняла, что и вправду расстанется… …потом, после, хмурый человек из жандармерии, отводя взгляд, говорил о пагубных пристрастиях, а Василиса все не могла взять в толк, какие именно это пристрастия. Он пил? Не много. Не больше, чем прочие. Порошки? Нет, он табак нюхал. Не самая полезная привычка, но ведь многие же… перепады настроения? Злость? Не на нее, но конюха он однажды хлыстом отходил и сильно. И… да, незадолго до того, как… Василиса сглотнула. И решительно отправила плюшки в духовку. Марья глаз не прятала. И выходило, что Ракитский был морфинистом, но скрывал эту свою привычку, иначе Марья ни за что бы… …и выходит, что тогда, в возке, когда он велел кучеру убираться и добавил пару слов покрепче, за которые даже не подумал извиниться, он был не в себе. Как и тогда, когда хлестанул коней. А те пошли. Быстро пошли, но ему показалось, что недостаточно быстро. Кнут свистел. А когда Василиса схватила за руку, то Ракитский обернулся, оскалился, и вдруг показалось, что следующий удар обрушится на саму Василису. Несчастный случай. Нет ее вины. Вот только слухи… всем ведь не расскажешь, что сам он был виноват. И что лошади одурели от боли, а та собака, которая подвернулась… случайность. Всего-навсего случайность. Василиса присела у плиты, на пол, глядя на потемневшее стекло, за которым плескалось усмиренное пламя. Еще немного и сковороду с водой можно будет убрать. Тесто уже начало подниматься. …проклятье. О нем говорили шепотком, осторожным, с оглядкой. В него верили. Марья молчала. А Василиса пряталась в очередном трауре. И кольцо тоже вернула, слишком уж напоминало оно о том, что пришлось пережить. Хотя тогда она не испугалась. Ни когда коляска летела через весь город, ни когда с воем выскочила из-под колес огромная черная собака, ни когда коляска покачнулась, накренилась и с треском рухнула, снеся перила моста… Ни позже, в воде, из которой выбиралась. Она обняла себя. - А почему ничем не пахнет? – для Марьи Василисин халат был коротковат и узковат. Марья зевнула. - Еще рано, - открыв дверцу, Василиса вытащила сковороду с остатками воды. Теперь, без пара, плюшки быстро зарумянятся. – Но скоро будет. - Знаешь, иногда мне хочется, чтобы ты жила с нами. Ты бы выгнала с кухни этого невыносимого француза, которого нанял Вещерский кажется только потому, что он француз, - Марья широко зевнула и не стала прикрывать рот рукой. – Он смеет заявлять мне, что лучше знает, чем меня на обед кормить и как составлять меню званого вечера. - Выгони. - А готовить кто будет? Готовит он почти также хорошо, как ты. - Льстишь? - Льщу… - Марья сняла с полки тяжелый медный чайник и наполнила его водой. – Знаешь… а этот дом стал еще меньше, чем прежде. - А мне кажется, такой же, как был… только… ты не в курсе, куда подевались тетушкины куклы? - Эти жуткие… - Марья содрогнулась. - Почему жуткие? - Не знаю, честно говоря, но они меня пугали, - она опять зевнула. – Вообще я терпеть не могла здесь находиться. Тебе нравилось, Настасья… ей было все равно, лишь бы читать не мешали, а вот я… я сходила с ума от тоски. Глушь полная… - Разве? - Раньше. Ты не помнишь? Конечно, тебе же года три было, когда впервые приехала. А мне тринадцать. У меня подруги. И встречи. И детские салоны… ко мне многие хотели попасть, и мне это, черт побери, нравилось. - Не ругайся. Марья отмахнулась и, сковырнув подтаявшее масло с бруска, сунула его в рот. - Здесь можно. Здесь меня никто не услышит. И верно. Ляля, даже если проснулась, не сунется на кухню, поняв, что туда спустилась Марья. С нею Ляля старалась лишний раз не пересекаться.