Когда это было? Ей двенадцать и на кухне ей совсем даже не рады. Алевтина, тетушкина кухарка, взирает хмуро, и Василиса ее побаивается, ещё не зная, что хмурость эта напускная, и нет в мире человека добрее… …Алевтина уехала еще при тетушкиной жизни. Стара стала, слаба руками, и сама попросилась на покой, а тетушка просьбу исполнила. И дала сто рублей на обзаведение. Марья, помнится, говорила, что зряшние это траты, что людям подлого сословия нельзя давать много денег, что вводят эти деньги в искушение и будят страсти. Чушь какая. У Алевтины была одна страсть – готовка. Вино было темным, густым и терпким. Василиса слизала капельку и кивнула: для соуса сойдет и будет весьма даже неплохо, но на рынок прогуляться следует, не все покупки можно Ляле доверить, а вино выбирала, несомненно, она. - …и вот стоит она, что оплеванная, перед этою бабой. И наши-то только посмеиваются, мол, сама виноватая… а та на нее кричит. И поколотила даже. - Кого? - Так Матрену. Совсем меня не слушаете, барышня. - Слушаю, - соврала Василиса и грудки проверила. Температура была аккурат такой, чтоб жир топился. - Наши-то долгехонько ей припоминали, и то, как ходила, нос задрамши, что, мол, в скорости уйдет из дома, что ей женишок ейный местечко иное подберет, среди горничных, может, даже личных… не нравилось ей в поломойках. В кастрюльку с вином Василиса добавила тимьян и пару зубчиков чеснока. - Не трожьте ягоду! – Ляля спешно отряхнула руки. – Сама переберу, а то пальцы не отмоете. Сколько вам надобно? - Стакана два… Вино медленно закипало. - От и ладно… и картошку я сама помою. Вы вон пока воду на огонь поставьте, как закипит, так и бросим. Василиса улыбнулась. Порой Ляля определенно забывала, кто здесь главный, но и пускай. - И что с той девушкой стало? - С Матренкой? А чего с ней станется? Служит, как служила, только уже носу не дерет. И на Прохора поглядывает. Он за нею весь прошлый год ходил, только ей-то что? Ей конюх – не жених совсем, то ли дело из белой… Ляля с ягодами управлялась ловко. И у Алевтины также получалось. Василиса отправляла ей деньги, потом, после тетушкиной смерти. Написала бы, если бы Алевтина умела читать, но та не умела, а писать что-то, чтобы читал это какой-то совершенно посторонний человек, показалось… неправильным? Вино уваривалось. Жир вытопился, и Василиса прибавила огня. Вот так. Теперь минут пять, чтобы корочка образовалась, и перевернуть… - А служит он где? - Кто? - Ваш этот… Демьян Еремеевич… имя-то простое, сестре вашей не глянется. - И что? - А ничего-то… по мне как? Был бы человек хороший… - Отец его военным был. - И сам, небось. - Думаешь? Смородину Василиса отправила в темно-вишневое варево соуса, запах которого едва заметно изменился. На плите же нашлось место и еще для одной кастрюли. - А оно видно, - уверенно заявила Ляля. – Вы только поглядите на выправку, на стать. Точно военный. Или иной какой служивый. Возможно. И… наверное, следовало бы проявить толику благоразумия, задать вопросы, пусть и неудобные, но способные избавить Василису от неловкости, если вдруг окажется… она затрясла головой. Что окажется? О чем она вовсе думает? Или и вправду надеется на нечто большее, нежели простое знакомство? Или… - Утка сгорит, - дипломатично заметила Ляля. - Не сгорит, - Василиса ловко перевернула грудки на другой бок. Шкурка вышла румяной, поджаристой, однако без некрасивых черных подпалин, которые порой случались, стоило чуть недоглядеть. – А его я приглашу… и тогда сама обо всем выспросишь. - Куда уж мне, - буркнула Ляля, отворачиваясь. – Да и не пригласите… - Отчего? Духовой шкаф, купленный тетушкой незадолго до смерти, да так и оставшийся в доме, ибо был он слишком тяжел и неудобен, чтобы перевозить, разогрелся во мгновение. И, стало быть, осталась еще сила в огненных камнях. - Окаянства не хватит, - Ляля помешала соус. Ягода разваривалась, придавая вину темный маслянистый оттенок. – Прежде бы хватило, а теперь… совсем они вас выпили. - Кто? - Родственнички, - Ляля сказала и поджала губы. – Я ж помню, какой вы были… а они… эх… Она больше ничего не добавила, только посторонилась, позволяя открыть духовой шкаф, куда и отправилась утка. А Василиса вернулась к соусу. Пару кусочков сливочного масла для глянцевости и лоска. Соль. Немного темного сахара. И перец. На сей раз можно и душистый. Никто ее не выпивал. И родичи любят Василису. Просто… им сложно друг с другом, слишком уж разными они уродились, так что уж тут? И никто-то не желает Василисе зла, наоборот… Она выключила огонь. И сито достала, не удивившись, что лежит оно в том же шкафу, где хранила его Алевтина. И само-то прежнее, с выглаженной за годы ручкой, с сеткой столь мелкою, что глядится она сплошною. - Картошку порежь, пожалуйста, - попросила Василиса, устанавливая сито над чистой кастрюлей. Настроение вдруг испортилось, хотя причин для того не было. Ни одной. А оно взяло вдруг и… и соус медленно пробивался сквозь сито, стекая в кастрюлю тяжелыми густыми каплями. Василисе оставалось лишь ложечкой водить по неотцеженной массе, раздавливая оставшиеся ягоды. И Ляля молчала, верно, сообразив, что сказала лишнего. С ней это случается. И… …острые говяжьи ребра, вот что она приготовит. Потом. Когда решится все же пригласить Демьяна Еремеевича на ужин. Или на обед. А она решится… всего-то в ней хватает, окаянства в том числе. Глава 16 Глава 16 К Никанору Бальтазаровичу Демьян заглянул, пусть и не сразу. Все-таки сперва следовало привести себя в порядок и поесть, потому как кексы, пусть и были до невозможности хороши, но оказалось, что одних кексов ему мало. То ли дело мясо. В ресторации было малолюдно, то ли по причине времени, когда обед уж минул, а ужин еще не наступил, то ли по иной какой. Зато и заказ принесли быстро.