Мэриен нагнулась над экспонатом в витрине. Скрюченное туловище вызвало у нее жалость: торчащие ребра, и хрупкие ножки, и выпирающие лопатки – эта фигурка напомнила ей фотографии голодающих жителей неразвитых стран или изможденных узников концентрационных лагерей. У нее, конечно, не возникло желания взять ее на руки, но ее охватило беспомощное чувство сострадания. И когда она отвернулась от витрины и взглянула на Дункана, то невольно содрогнулась от ужаса, увидев, как он протягивает к ней руки. Теперь его тщедушность вовсе не казалась ей успокаивающей, как прежде, и она отшатнулась. – Не беспокойся, я не собираюсь вставать из могилы, – сказал он и с печальной улыбкой провел ладонью по изгибу ее щеки. – Беда в том, что я не могу сконцентрироваться на поверхности, особенно когда я прикасаюсь к людям. Когда ты просто думаешь о поверхности, то все нормально и достаточно реально; но стоит начать думать о том, что под поверхностью… Он наклонился, чтобы ее поцеловать, но она увернулась, уткнулась головой ему в плечо и закрыла глаза. Даже под зимним пальто его тело казалось более щуплым, чем обычно, и ей стало боязно прижимать его к себе слишком сильно. До ее слуха донесся скрип паркетных половиц, она открыла глаза и увидела, что в нее ввинтилась пара строгих глаз. Это был взгляд охранника в голубой униформе, который подошел к ним сзади. Он постучал по плечу Дункана. – Прошу прощения, сэр, – произнес охранник вежливо, но твердо, – в Зале мумий… мм… запрещено целоваться. – Да? – произнес Дункан. – Простите нас. И они двинулись в обратный путь по лабиринту коридоров через залы, пока не достигли главной лестницы. Из галереи к ним навстречу струилась вереница школьников со складными стульями, и они попали в поток маленьких семенящих ног, который смыл их по лестнице вниз под шумное журчание смеха. Дункан предложил выпить кофе, и вот они уже сидели в музейном кафе, окруженные группками застенчиво-сумрачных студентов. Мэриен настолько привыкла по рабочим дням пить кофе во время утренних перерывов на работе или в обеденный перерыв в ресторане, что в любой момент ожидала появления за их столиком троицы офисных девственниц. Дункан помешал ложкой свой кофе и спросил: – Сливки? – Нет, спасибо, – помотала она головой, но тут же передумала и налила себе из молочника, решив, что сливки – это питательно. – А знаешь, я тут подумал: может, нам переспать? – как ни в чем не бывало предложил Дункан, положив ложку на стол. Мэриен возмутилась про себя. До сих пор она оправдывала себя за то, что происходило у нее с Дунканом (а что, собственно, происходило?), мотивируя это тем, что, согласно ее моральным стандартам, все было предельно невинно. Правда, в последнее время ей стало казаться, что невинность их отношений была каким-то непонятным образом связана с одеждой: с преградами, проложенными воротниками и длинными рукавами. Причем ее самооправдание всегда принимало форму мысленных бесед с Питером. Питер ревниво говорил: «До меня стали доходить слухи, что ты встречаешься с разными тощими университетскими умниками. Это так?» И она отвечала: «Не глупи, Питер, все предельно невинно. Мы ведь женимся через два месяца!» Или уже через полтора. Или через месяц. – Не глупи, Дункан, – проговорила она, – это невозможно. Я ведь выхожу замуж через месяц. – Это твои трудности, какое это имеет отношение ко мне? Я подумал о себе: было бы неплохо для меня. – Почему? – спросила она, не в силах сдержать улыбку. Было просто удивительно, насколько он мог игнорировать ее мнение. – Ну, дело, конечно, не в тебе. Просто есть такое желание. То есть я хочу сказать, что ты лично не возбуждаешь во мне звериную страсть. Но я подумал, что тебе известны разные способы и ты обладаешь достаточной компетентностью, и вообще знаешь, как утихомирить позывы. В отличие от многих. И я думаю, было бы неплохо для меня преодолеть свои предубеждения о сексе. – Он высыпал немного сахара на стол и указательным пальцем стал рисовать узоры. – Какие предубеждения? – Такие, что, может, я латентный гомосексуал. – Он на мгновение задумался над сказанным. – Или, может, я латентный гетеросексуал. В любом случае я какой-то латентный. И если честно, сам не знаю почему. У меня, конечно, были попытки это выяснить, но я начинаю думать, что это все бесполезно, и опускаю руки. Может, все дело в том, что от тебя всегда ожидают чего-то, а я после какого-то момента хочу одного – просто лежать и смотреть в потолок. Когда мне надо писать семестровую работу, я только и думаю что о сексе, или когда я наконец прижимаю в углу готовую на все милашку, или мы кувыркаемся в кустах, и обоим становится ясно, что все уже готово для нанесения coup de grâce[14], я вдруг вспоминаю о семестровой работе. Я понимаю, что и то и другое – отвлекающие маневры, то есть оба эти занятия являются, по сути, отвлекающими маневрами, но от чего именно я себя отвлекаю – вот в чем вопрос! К тому же все они ведут себя как литературные героини! А все потому, что прочитали мало книг. Если бы они читали больше, они бы поняли, что все эти сцены уже были разыграны раньше. То есть все знакомо ad nauseam[15]. И как они только могут быть такими пошлыми? Они корчат из себя обессиленных, и хитроумных, и страстных, они стараются изо всех сил, и я начинаю думать: бог ты мой, да она же просто жалкая имитация той, кто изображает жалкую имитацию… и я сразу теряю к ней интерес. Или, что хуже, меня разбирает хохот. А они закатывают истерику. Он задумчиво слизал сахар с кончиков пальцев. – А почему ты считаешь, что со мной у тебя будет по-другому? – Она вдруг почувствовала себя многоопытной и квалифицированной, прямо-таки мудрой матроной. «Ситуация, – подумала она, – требует туфель на толстой подошве, накрахмаленных манжетов и кожаного мешка со шприцами». – Ну, – вздохнул он, – вполне возможно, и не будет. Но раз я тебе все рассказал, ты, по крайней мере, не закатишь истерику. Они молчали. Мэриен размышляла над его словами. Она сочла безличный характер его просьбы довольно оскорбительным. Но почему же она не почувствовала себя оскорбленной? Наоборот, она ощущала настоятельную потребность сделать что-нибудь полезное для его здоровья – типа того, чтобы измерить пульс. – Ну… – начала она, взвешивая слова. И подумала: а не подслушивают ли их разговор? Она обвела взглядом кафе, и ее взгляд наткнулся на крупного бородатого мужчину за столиком у двери, который смотрел прямо на нее. Он был похож на профессора антропологии. Но в следующий момент она его узнала: это был сосед Дункана по квартире. Сидящий с ним рядом блондин, спиной к ней, должно быть, второй сосед. – Там один из твоих родителей, – заметила она. Дункан резко развернулся. – Ох ты, надо бы сходить поздороваться. – Он встал, подошел к их столику и сел на свободный стул. Завязалась оживленная беседа, после чего он встал и вернулся. – Тревор спрашивает, не хочешь ли ты прийти к нам на ужин, – сообщил он ей тоном маленького ребенка, декламирующего заученный текст. – А ты хочешь, чтобы я пришла? – спросила она. – Я? Ну, конечно. Думаю, да. А почему нет? – Тогда скажи Тревору, что я согласна. – Все равно Питер работал над очередным делом, а Эйнсли сегодня вечером будет в пренатальном центре. Он отправился передать ее согласие. Через пару минут оба соседа Дункана встали и вышли из кафе. А сам он, чуть сутулясь, вернулся и сел. – Тревор сказал, это обалденная новость, – доложил Дункан. – Сейчас он побежал домой по-быстрому что-нибудь запечь в духовке. Ничего особенного. Нас ждут через час. Губы Мэриен разъехались в улыбке, и она поспешно прикрыла рот ладонью, внезапно вспомнив обо всех продуктах, которые она была не в состоянии есть. – А как думаешь, что он приготовит? – спросила она безучастно. Дункан пожал плечами. – Ну, я не знаю. Он любит готовить блюда на шпажках и поджигать их. А что? – Просто я не могу есть массу вещей. В смысле, в последнее время не могу их есть. Например, мясо, яйца, некоторые овощи. Дункана, похоже, это признание совсем не удивило. – Ладно, но Тревор очень гордится своей стряпней. То есть мне-то все равно, я готов каждый день есть одни гамбургеры, но он обидится, если ты не притронешься к тому, что у тебя в тарелке. – Ну, он еще больше обидится, если я все это сблюю, – угрюмо сказала она. – Может, мне лучше не приходить. – А, перестань, что-нибудь придумаем! – В его голосе послышалась нотка коварного любопытства. – Мне очень жаль, я сама не понимаю, почему это со мной происходит, но я ничего не могу с собой поделать! – Она подумала: а если сказать, что я сижу на диете? – А, – оживился Дункан, – может быть, ты представительница современной молодежи, восставшей против системы? Хотя едва ли правильно начинать борьбу с пищеварительной системы. Но почему бы и нет? – рассуждал он вслух. – Я, кстати, всегда считал процесс еды очень смешным. Если бы я мог, я бы от этого вообще отказался, хотя, как говорят, это необходимо, чтобы не помереть. Они встали из-за столика и надели пальто. – Лично я бы предпочел, – сказал он на пути к выходу, – чтобы меня кормили через внутривенный катетер. Если бы я знал нужных людей, уверен, это можно было бы организовать. 22 Когда они вошли в подъезд, Мэриен сняла перчатки, сунула руку в карман пальто и повернула помолвочное кольцо камушком вниз. Она сочла, что было бы невежливо щеголять этим красноречивым бриллиантиком перед соседями Дункана, которые проявляли такое трогательное участие в его судьбе. А потом и вовсе сняла кольцо. Но тут же подумала: «Что я делаю? Мне же замуж выходить через месяц! Почему бы им не узнать об этом?» – и надела обратно. А затем ей в голову пришла другая мысль: «Я же их никогда больше не увижу. Зачем все так усложнять?» – снова сняла кольцо и убрала его в сумочку для надежности. Они поднялись по ступенькам и оказались перед дверью квартиры, которая раскрылась прежде, чем Дункан успел дотронуться до дверной ручки. Их встретил Тревор в фартуке. В нос ударили ароматы пикантных специй. – А я слышал, как вы подошли, – пояснил он. – Входите. Ужин, боюсь, будет готов не раньше чем через несколько минут. Очень рад, что вы смогли прийти, э-э… – Его светло-голубые глаза вопросительно поглядели на Мэриен. – Мэриен, – представил ее Дункан. – Ах да, – отозвался Тревор. – Кажется, мы еще не знакомы… официально. – Он улыбнулся, и на его щеках появились ямочки. – Сегодня у нас то, что нашлось в доме – ничего особенного. – Он нахмурился, понюхал воздух, издал тревожный вопль и ринулся в кухонный отсек гостиной. Мэриен поставила ботинки на газетку при входе, а Дункан унес ее пальто к себе в спальню. Она прошла в гостиную и глазами поискала, где бы сесть. Ей не хотелось занимать пурпурное кресло Тревора или зеленое Дункана – тогда ему негде было бы сесть, – но и пристраиваться на полу среди вороха бумаг тоже не хотелось: ведь она могла бы перепутать страницы чьей-то диссертации, а Фиш уже сидел в своем красном кресле, забаррикадировавшись обрезком половицы, на которую положил лист бумаги и что-то там сосредоточенно писал. У его локтя стоял полупустой стакан. Наконец она умостилась на подлокотнике зеленого кресла и сложила руки на коленях. Тревор вышел, напевая, из кухонного отсека с подносом, на котором стояли хрустальные бокалы для хереса. – Благодарю, очень мило, – вежливо сказала Мэриен, принимая от него свою порцию. – Какой красивый бокал! – Да, элегантный, не правда ли? Это фамильный хрусталь. Сейчас от былой элегантности мало что осталось, – произнес он, пристально глядя в ее правое ухо, словно мог увидеть там, внутри, безбрежные просторы седой, давно исчезнувшей древности. – Особенно в этой стране. Уверен, мы все должны внести свою скромную лепту в сохранение культурного наследия, вы согласны? При появлении хереса Фиш отложил ручку. Он устремил немигающий взгляд на Мэриен, но не на лицо, а куда-то на живот в районе пупка. Она немного встревожилась и, чтобы отвлечь его, произнесла: – Дункан рассказал мне, что вы пишете исследование о Беатрис Поттер. Это так увлекательно! – Что? А, ну да. Я подумывал написать о ней, но сейчас увлекся Льюисом Кэрроллом, он гораздо серьезнее. Знаете, сейчас девятнадцатый век очень в моде. – Он откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза, и его слова заструились монотонно, как ритуальное песнопение, сквозь густую черную бороду. – Конечно, всем известно, что «Алиса» – книга о кризисе сексуального самоопределения, но это старое восприятие, традиционное, общепринятое, а я бы хотел копнуть немного глубже. Ведь с чем мы имеем дело, если посмотреть на это внимательнее. Маленькая девочка низвергается в кроличью нору, то есть символически попадает как бы в пренатальное состояние и пытается осмыслить свое предназначение в жизни… – Он облизал губы. – Свое предназначение Женщины. Это достаточно очевидно. Одна за другой перед ней возникают разные сексуальные ролевые модели, но она, как кажется, не способна принять ни одну из них, то есть я хочу сказать, она буквально оказывается в тупике. Она отвергает Материнство, когда младенец, за которым она присматривает, превращается в свинку, и она не воспринимает позитивно доминирующую женскую роль Королевы и ее кастрирующий приказ «Отрубить ему голову!». И когда Герцогиня пытается оказать ей хитроумно замаскированные лесбийские знаки внимания, ты невольно думаешь: как же сознательно все это проделал старина Льюис: ведь, как бы там ни было, она не поняла и не заинтересовалась, и сразу после этого, вспомним, она беседует с Черепахой Квази, который пребывает в панцире и грусти, – это же явный архетип доподросткового возраста; потом эти в высшей степени символические эпизоды, весьма многозначительные, например тот, где ее шея вытягивается и ее обвиняют в том, что она змея, пожирающая птичьи яйца, вы, конечно, помните, и она с негодованием отвергает эту недвусмысленно разрушительную фаллическую идентификацию; а вспомните ее негативную реакцию на диктаторские замашки Гусеницы, в которой всего-то шесть дюймов длины, а она самодовольно уселась на женственной шляпке гриба идеально круглой формы, обладающей силой уменьшать или увеличивать предметы, все это, по-моему, особенно интересно. Ну и, разумеется, эта одержимость идеей времени, одержимость, имеющая явно цикличную природу, а не линейную. Словом, она предпринимает массу попыток, но отказывается отдать чему-то предпочтение, так что к концу книги вы вряд ли скажете, что она достигла состояния, которое можно было бы назвать зрелостью. Впрочем, у нее все гораздо удачнее получается в «Зазеркалье», где, как вы помните… Раздался приглушенный, но явственный смешок. Мэриен вздрогнула. Дункан, наверное, уже какое-то время стоял в дверях: она не заметила, как он вернулся из спальни. Фиш открыл глаза, заморгал и нахмурился на Дункана, но не успел и слова сказать, как в гостиную ворвался Тревор. – Что, он опять завел свою занудную песню про все эти символы и модели? Я не одобряю такое литературоведение, куда важнее, по-моему, стиль прозы, а Фишер вечно впадает в этот венский бред, особенно когда выпьет. Он ужасен. И к тому же очень старомоден, – добавил он язвительно. – А современное прочтение «Алисы» требует отнестись к ней просто как к милой детской книжке – и точка. У меня почти все готово. Дункан, помоги мне накрыть на стол! Фишер, утонув в своем кресле, молча смотрел на них. Они составили вместе два карточных столика, аккуратно разместив их ножки между разбросанными страницами рукописи и отодвигая листы – так, чтобы их не помять. Потом Тревор накрыл белой скатертью оба столика, а Дункан принялся раскладывать приборы и расставлять блюда. Фиш подхватил с доски свой бокал хереса и залпом его осушил. Заметив еще один ничейный бокал, он и его опрокинул себе в глотку. – Ну вот! – воскликнул Тревор. – Сейчас будет подан ужин! Мэриен встала с подлокотника. Глаза Тревора сверкали, а молочно-белые щеки зарделись румянцем. Одна прядь светлых волос выбилась и упала на высокий лоб. Он зажег свечи на столе и стал методично выключать все торшеры в гостиной. И в последний момент забрал у Фиша его доску. – А вы садитесь там… э-э… Мэриен, – сказал он и отправился к плите.