Ей показалось, что морковка дернулась у нее в руках, и она уронила ее на стол. – Ну нет! – воскликнула она, чуть не плача. – Что, еще и это?! Когда наконец все ушли, в том числе и Питер, который на прощание поцеловал ее в щеку и шутливо шепнул: «Милая, мы такими не будем никогда!» – Мэриен отправилась на кухню, сбросила объедки в мусорное ведро и составила грязные тарелки в раковину. Зря она затеяла этот ужин. Клара и Джо не смогли найти няню и поэтому приехали к ним с детьми, донеся их наверх на руках и уложив спать – двоих – в комнате Мэриен и одну – у Эйнсли. Но дети почти сразу же расплакались, а потом обкакались, и тот факт, что ванная находилась всего этажом ниже, делу не помог. Клара уносила их в гостиную успокоить и перепеленать – не испытывая ни малейшего смущения. Застольная беседа затухла. Мэриен суетилась, держала булавки для пеленок, стараясь быть полезной Кларе, а сама при этом думала, не будет ли это невежливо спуститься в ванную за хозяйским душистым репеллентом от комаров и разбрызгать его в гостиной. Джо тоже был при деле: насвистывая, он извлекал из сумки свежие пеленки. Клара бросала извиняющиеся реплики в сторону Питера: «Все младенцы делают так, это всего лишь какашки! Все вполне естественно. Мы тоже так делаем. С той лишь разницей, – добавила она, покачивая самую младшую на коленке, – что у нас все происходит строго по расписанию. Правда, какашечка моя?» Питер демонстративно распахнул окно, и в комнате тотчас повеяло морозным холодом. Мэриен в отчаянии предложила всем хересу. На Питера все это произвело дурное впечатление, но что она могла поделать! Ей хотелось, чтобы Клара вела себя более скромно. Клара и сама говорила, что ее дети вечно обкакиваются, но не прилагала никаких усилий, чтобы не привлекать к этому всеобщее внимание. Она просто это констатировала, даже этим бравировала, как будто хотела заслужить одобрение. Когда же дети наконец были переодеты, успокоены и уложены – два на диванчике в гостиной, а малышка в коляске, – все сели ужинать. Ну теперь-то, понадеялась Мэриен, мы сможем побеседовать. Она старалась спрятать свои фрикадельки под салатными листьями и не собиралась задавать тему для беседы: она просто не могла придумать удачных реплик. Один раз рискнула обратиться к Джо: «Клара говорит, ты филателист», но тот почему-то ее не услышал; во всяком случае, не удостоил ответом. Питер бросил на нее вопросительный взгляд. А Мэриен сидела и теребила кусок булочки, чувствуя себя так, словно сморозила скабрезную шутку, а никто не засмеялся. Питер и Джо заговорили о международном положении, и Питер тактично сменил тему, когда выяснилось, что у них разные политические взгляды. Он сообщил, что в университете ему пришлось записаться на спецкурс по философии, но он так и не понял Платона, и может быть, Джо сможет ему разъяснить. На что Джо ответил: «Вряд ли», потому что специализировался на Канте, и задал Питеру юридический вопрос о налоге на наследство. Они с Кларой, пояснил он, состоят в кооперативном похоронном обществе[11]. – А я не знала, – тихо заметила Мэриен, повернувшись к Кларе и кладя себе вторую порцию вареной лапши. Ей чудилось, что ее тарелка выделяется среди посуды на столе и к ней прикованы взгляды сидящих, а спрятанные под салатными листьями фрикадельки торчат на виду, словно ребра на рентгеновском снимке. И тут пожалела, что зажгла на столе две свечи, а не одну. – О да, – коротко ответила Клара. – Джо не доверяет похоронным компаниям. Мэриен испугалась, что Питер сочтет это мнение слишком радикальным. «Беда в том, – печально подумала она, – что Джо идеалист, а Питер прагматик». Это было ясно даже по фасону их галстуков: у Питера галстук был темно-зеленый с узором в виде «огурцов», элегантный, функциональный, а у Джо… это даже был не галстук, а абстрактная идея галстука. Да и они сами осознавали свое различие: она заметила, как оба украдкой разглядывали галстуки друг у друга и, вероятно, при этом думали, что никогда бы не напялили на себя такое уродство. Она составила бокалы в раковину. Ее беспокоило, что все вышло не так, как она планировала, и чувствовала, что сама в этом виновата, как бывало в школе, когда играли в салки на переменках и она оказывалась осаленной по собственной небрежности. «Хотя, – вспомнила она, – Питер отлично поладил с Леном». Но теперь это уже не имело никакого значения: Клара и Джо были из ее прошлой жизни, а Питер едва ли захочет подстраиваться под ее прошлое, ведь теперь только будущее имело значение. Она поежилась, в квартире по-прежнему было холодно после того, как Питер распахнул настежь окно. В воздухе как будто ощущался запах коричневого бархата и мебельного лака, а за спиной ей вроде бы послышалось шуршание и покашливание: вот сейчас она обернется и увидит множество наблюдающих за ней людей, их лица начнут стремительно надвигаться на нее сквозь дверной проем, и в воздух взметнется туча белых лоскутов: обрывки бумаги будут биться об их лица и, словно снег, покрывать волосы и плечи. Она проглотила витаминку и открыла холодильник, чтобы налить себе стакан молока. Ей или Эйнсли надо что-то придумать с холодильником. В последние пару недель негласный порядок мытья посуды дал сбой. Для званого ужина она навела порядок в общей гостиной и собиралась оставить в раковине грязную посуду, что значило, что Эйнсли поступит так же, и это будет продолжаться до тех пор, пока они не используют все чистое. А потом они начнут мыть посуду по мере необходимости, начиная с самой верхней тарелки, а прочее, составленное в раковине, останется нетронутым. Но холодильник… Его не только требовалось наконец разморозить, но и навести в нем порядок: на его полках скопилась масса всякого мусора – обрывков упаковки и остатков еды в баночках, в фольге и в бумажных пакетиках… Скоро оттуда начнет вонять. Она лишь надеялась, что гнилостный смрад, возникший внутри холодильника, не распространится на весь дом, по крайней мере, не доберется до первого этажа. Может быть, она успеет выйти замуж до начала эпидемии зловония. Эйнсли не присутствовала на ужине. Она поехала в пренатальный центр, как делала каждую пятницу. Уже складывая столовую скатерть, Мэриен услышала, как Эйнсли поднимается по лестнице. Она вбежала в квартиру, и через секунду раздался ее жалобный голос: – Мэриен! Ты можешь ко мне подойти? Она вошла в комнату Эйнсли и, продираясь сквозь груды разбросанной по полу одежды, добралась до кровати, на которую та рухнула. – Что такое? – спросила она. Эйнсли выглядела испуганной. – Ох, Мэриен, – протянула она дрожащим голосом. – Все ужасно. Я сегодня была в центре. И я была так счастлива, я взяла с собой вязание, я слушала первого выступающего – он говорил о преимуществах грудного вскармливания. У них теперь есть даже специальная ассоциация. А потом выступал пси-пси-холог и говорил про образ отца. – Она была готова разрыдаться. Мэриен стала рыться в комоде, пока не нашла там пачку бумажных платочков – на всякий случай. Ей стало не по себе: Эйнсли была вовсе не плакса. – Он сказал, что младенцы должны расти в доме, где наличествует сильный образ отца, – выдавила она, справившись с волнением. – Это им необходимо, это обеспечивает их нормальное развитие, особенно если младенец – мальчик. – Да, но ты же вроде как это и без него знала, разве нет? – спросила Мэриен. – Нет, Мэриен, все куда сложнее. Он привел кучу статистических данных и прочей информации. Они все доказали научным образом. – Эйнсли всхлипнула. – Если у меня будет мальчуган, то он почти наверняка станет гомо-го-мосексуалистом! – При упоминании категории мужчин, которые никогда не испытывали к ней никакого интереса, большие голубые глаза Эйнсли наполнились слезами. Мэриен протянула ей бумажный платочек, но Эйнсли отмахнулась. Она села на кровати и отбросила волосы назад. – Должен же быть какой-то выход! – сказала она, отважно выпятив вперед подбородок. 21 Поднимаясь по широким каменным ступеням и входя в тяжелые двери, они держались за руки, но им пришлось разжать пальцы, чтобы пройти через турникет. Оказавшись внутри, она подумала, что снова взяться за руки было бы неуместно. Высокий купол с золотой мозаикой, под которым они стояли, создавал своего рода церковную атмосферу, не предполагавшую никаких телесных контактов, даже если они сводились только к прикосновениям пальцев, а седовласый охранник в синей униформе нахмурился, принимая у нее деньги. Его нахмуренные брови смутно напомнили Мэриен о двух предыдущих визитах сюда во время дневной автобусной экскурсии, когда она училась в начальной школе: возможно, суровое выражение лица охранника было включено в плату за вход. – Пошли, – тихо, почти шепотом, произнес Дункан. – Покажу тебе свои любимые вещицы. Они взобрались по винтовой лестнице, вившейся вокруг нелепого тотемного столба к куполу. Мэриен так давно не была в этой части музея, что все теперь представлялось ей воспоминаниями о не очень приятном сне, похожем на тот, из которого пробуждаешься после наркоза, когда тебе вырезали гланды. В университете она была на одном занятии в подвальном помещении (по геологии – это был единственный способ избежать занятий по основам религии, и с тех пор у нее выработалось стойкое неприятие к всяким камням), а иногда ходила в кафе музея на первом этаже. Но она впервые поднималась по этим мраморным ступеням в чашеобразную пустоту, которая сейчас казалась почти осязаемой, пронзаемая пыльными копьями солнечного света всякий раз, когда тусклое зимнее солнце пробивалось сквозь узкие оконца далеко вверху. Они на минуту остановились посмотреть вниз с балюстрады. Внизу змейка школьников скользила через турникет и направлялась к шеренгам складных стульев сбоку от ротонды; на таком расстоянии дети казались сильно уменьшенными. Их звонкие голоса приглушались толстыми круглыми стенами, поэтому звучали как будто совсем издалека. – Надеюсь, они не станут сюда подниматься, – сказал Дункан, оттолкнувшись от мраморных перил. Он схватил Мэриен за рукав пальто, повернулся и увлек за собой в боковую галерею. Они медленно шагали по скрипучему паркету мимо застекленных витрин. В последние три недели она виделась с Дунканом довольно часто, причем по тайному сговору с ним, а не случайно, как это бывало раньше. Сейчас он писал статью на тему «Односложные слова у Мильтона», в которой намеревался провести глубокий лингвистический анализ в нестандартном ключе. Но уже две с половиной недели он не мог сдвинуться с первой фразы: «В высшей степени существенное значение имеет то, что…» – и, устав от частых походов в прачечную, нуждался теперь в другого рода спасительных передышках. – Почему бы тебе не познакомиться с аспиранткой, специализирующейся по английской литературе? – поинтересовалась она как-то, увидев в витрине их отражение и поразившись, насколько же они разные. Себе она напомнила сиделку, нанятую, чтобы выводить его на прогулки. – Но это не будет передышкой, – возразил Дункан, – они ведь тоже все пишут статьи. И нам пришлось бы это обсуждать. Кроме того, – заметил он меланхолично, – у них наблюдается дефицит грудей. – И выдержав многозначительную паузу, добавил: – Или переизбыток оных у некоторых. Мэриен казалось, что ее, как говорится, «использовали», но она и не возражала быть используемой, покуда понимала, с какой целью это делается, ей даже нравилось, когда ее «использовали», если она отдавала себе в этом отчет. Разумеется, Дункан «претендовал» на ее время и внимание. Но не пугал ее тем, что собирался дать нечто непонятное взамен. Его абсолютная сосредоточенность на самом себе действовала на нее в каком-то смысле ободряюще. Поэтому, когда он бормотал, прижавшись губами к ее щеке: «А знаешь, ты мне даже не особенно-то и нравишься!» – ее это не смущало, потому что ей не надо было отвечать. Но когда Питер, заняв примерно такую же позу, шептал: «Я люблю тебя!» – и ждал ее отклика, ей приходилось выдавливать из себя ответные слова. Мэриен казалось, что и она использовала Дункана, хотя не вполне понимала свои мотивы, как и многие другие свои мотивы в последнее время. Все эти долгие недели, что она жила так, будто плыла по течению (и было так странно сознавать, что она вообще продолжала двигаться: ей предстояло поехать домой через пару недель, сразу после вечеринки, которую устраивал Питер, а еще через две недели – или три? – после этого она выйдет замуж), были, говоря по-простому, периодом ожидания, превозмогания времени без каких-либо событий и предвкушения некоего события в будущем, предопределенного неким событием в прошлом; но в то же время, когда она проводила время с Дунканом, ее засасывало в воронку момента: у них фактически не было никакого прошлого и уж точно никакого будущего. Мэриен раздражало, что Дункана совершенно не интересовала ее предстоящая свадьба. Он выслушивал все, что она хотела ему про это рассказать, криво усмехался, когда она говорила, что выйти замуж – хорошая идея, а потом пожимал плечами и равнодушно сообщал, что ему как раз идея кажется ужасной, но она прекрасно справляется, и это в любом случае ее трудности. Потом он мягко переводил разговор на более сложную и всегда интересующую его тему – на самого себя. Его, похоже, вовсе не волновало, что будет с ней после того, как она выпадет из рамок его вечного настоящего: единственное сделанное им замечание по поводу перемен в его жизни после ее свадьбы свелось к тому, что ему придется где-то найти ей замену. И подобное отсутствие интереса с его стороны действовало на нее успокаивающе, хотя ей даже не хотелось задумываться почему. Они шли по залу азиатского искусства. Тут было выставлено множество бледных ваз и покрытых лаком и глазурью блюд. Мэриен смотрела на гигантский настенный ковер, испещренный маленькими золотыми изображениями богов и богинь, замерших вокруг исполинской фигуры в центре: тучного Будды, улыбающегося, точно миссис Боге́, которая своей божественной волей управляла, безмятежно и непостижимо, бесчисленной армией крошечных домохозяек. Правда, Мэриен всегда радовалась, когда Дункан звонил ей и уже привычным голосом, взволнованным и удрученным, просил с ним встретиться. Для этих неотложных встреч они выбирали самые экзотические места: заснеженные парки, художественные галереи, случайный бар (но никогда не в «Парк-плазе»), где они могли обниматься как бы невзначай, тайно, холодно и где плотная зимняя одежда могла бы погасить внезапную страсть. В то утро он позвонил ей в офис и предложил, а вернее, потребовал, сходить с ним в музей: – Я хочу в музей! – заявил он безапелляционно. Мэриен сбежала с работы пораньше, сославшись на запись к стоматологу. Но это не имело уже никакого значения: все равно через неделю она увольнялась, и ее сменщица уже проходила практику. Музей был удачным местом для свидания: Питер туда никогда не ходил. Ее ужасала одна только мысль, что Дункан и Питер могут случайно столкнуться. Ужас был иррациональный, потому что, во-первых, убеждала она себя, нет причин, почему Питера такая встреча могла бы расстроить: его это никак не затрагивало, тут не могло возникнуть никакого соперничества, ни какого-либо другого столь же дурацкого чувства, а во-вторых, даже если бы они встретились, она всегда могла бы сказать, что Дункан – ее старинный приятель по колледжу, или придумать что-то подобное. Ей ничего не угрожало, но что ее реально пугало, так это перспектива уничтожения, нет, не ее отношений с Питером, а одного из них, хотя кто кого уничтожит и почему, она сказать не могла, и постоянно удивлялась, как это у нее вообще могли возникнуть такие смутные предчувствия. Тем не менее именно в силу этих предчувствий Мэриен не осмеливалась приглашать Дункана к себе. Это было слишком рискованно. Несколько раз она ходила к нему в гости, но всякий раз в квартире оказывался кто-то из его соседей, кто смотрел на нее с подозрением и нескрываемой враждебностью. Из-за этого Дункан нервничал больше обычного, и они долго там не задерживались. – Почему я им не нравлюсь? – спросила Мэриен. Они как раз остановились перед витриной с покрытыми искусной чеканкой доспехами китайского воина. – Кому? – Им. Они ведут себя так, словно я хочу тебя сожрать. – Вообще-то, дело не в том, что ты им не нравишься. По правде говоря, они мне сказали, что ты милая девушка и почему бы мне как-нибудь не пригласить тебя к нам на ужин, чтобы узнать тебя получше. Но я им не сообщил, – добавил он, пряча улыбку, – что ты выходишь замуж. Просто они хотят к тебе присмотреться и решить, можно ли принять тебя в нашу семью. Они же стараются меня защищать. Они беспокоятся обо мне, и в этом источник их эмоциональных витаминов, они не хотят, чтобы меня совратили. По их мнению, я еще слишком молод. – Но почему они воспринимают меня как угрозу? От чего они тебя защищают? – Ну, видишь ли, ты не учишься в аспирантуре факультета английской литературы. И ты девушка. – А они что, раньше никогда не видели девушек? – негодующе воскликнула она. Дункан задумался над ее словами. – Это вряд ли. Сомневаюсь. Сам не знаю, мы же вообще мало что знаем про своих родителей. Нам кажется, что они пребывают где-то в мире первозданной невинности. У меня такое впечатление, что Тревор свято верит в принцип средневекового целомудрия, в духе Эдмунда Спенсера. Что же до Фиша, то, думаю, он считает, что теоретически об этом вполне можно рассуждать, и он только об этом и говорит, и ты бы послушала, что он пишет в своей семестровой статье на эту тему – там все сплошь про секс, но он уверен, что надо терпеливо ждать, пока не найдешь свою настоящую половинку, и вот тогда это будет как удар током. Подозреваю, он эти идеи почерпнул из «Нашего волшебного вечера»[12] или вычитал у Д.Г. Лоуренса или где-то еще. Он ждет уже целую вечность, ему ведь уже скоро тридцатник! Мэриен невольно посочувствовала Фишу и принялась мысленно составлять список знакомых ей стареющих дев, кто мог бы стать ему подходящей парой. Милли? Люси? Они двинулись дальше и, свернув за угол, оказались в новом зале, заставленном стеклянными витринами с экспонатами. И теперь Мэриен окончательно заблудилась. После лабиринтов коридоров, одинаковых просторных залов и бесконечных поворотов она перестала ориентироваться в пространстве. В этой части Музея было совершенно безлюдно. – Ты не знаешь, где мы? – встревоженно спросила она. – Знаю, – ответил он. – Мы почти пришли. Они миновали еще одну арку. В отличие от многолюдных изобилующих золотом азиатских залов, которые остались у них за спиной, этот был серый и пустынный. Судя по настенным росписям, они попали в зал Древнего Египта. – Я иногда прихожу сюда, – проговорил Дункан, как будто обращаясь к самому себе, – поразмышлять о бессмертии. Вот мой любимый саркофаг. Мэриен посмотрела сквозь стекло на раскрашенное позолоченное лицо. Стилизованные глаза, обрамленные синими линиями, были широко раскрыты. Они глядели прямо на нее с выражением покойной безучастности. Спереди на фигуре, на уровне груди, была нарисована птица с распростертыми крыльями, причем каждое перышко было четко выписано, такая же птица была нарисована на бедрах и еще одна – под ступнями. Остальные украшения были куда мельче: несколько оранжевых солнц, позолоченные фигурки с коронами на головах сидели на тронах или в лодках, и повсюду виднелись одинаковые диковинные символы в виде глаза. – Красивая, – произнесла Мэриен. И подумала, так ли она считает на самом деле. Лежащая под стеклом фигура устремила на нее пустые глаза, как утопленница из-под воды: позолоченная кожа, казалось, была покрыта легкой рябью. – Думаю, там мужчина, – сказал Дункан и перешел к следующей витрине. – Иногда мне хочется жить вечно. Тогда не нужно было бы вообще беспокоиться по поводу времени. Ах, эта вечная изменчивость. Интересно, почему попыткам преодолеть время никогда не удается остановить перемены… Она подошла посмотреть, что привлекло его взгляд. Это был еще один саркофаг, открытый так, чтобы можно было увидеть сморщенную фигуру внутри. Пожелтевший саван был развернут, голова оголена, так что был виден череп, обтянутый сухой серой кожей, с клочками черных волос на темени и с удивительно белыми зубами. – Отлично сохранилась, – прокомментировал Дункан таким тоном, словно ему был ведом некий секрет о мумиях. – В наше время так не умеют бальзамировать, хотя десятки жуликов притворяются, будто умеют. Мэриен содрогнулась и отошла в сторону. Она была заинтригована – не самой мумией (ей не доставляло никакого удовольствия разглядывать подобные предметы), а тем, в какой восторг пришел от нее Дункан. Невольно она подумала, что протяни она сейчас руку и дотронься до него, от ее прикосновения он бы тотчас рассыпался в прах. – У тебя патология, – заметила она. – А что тебе не нравится в смерти? – неожиданно громко спросил Дункан, и на его возглас в пустом зале ответило гулкое эхо. – В ней нет ничего патологического. Мы все, знаешь ли, умираем, это совершенно естественно. – Но я не вижу ничего естественного в восхищении смертью, – возразила она, развернувшись к нему. И увидела, что он усмехается. – Не воспринимай меня слишком серьезно. Я же тебя предупреждал. А теперь иди сюда, я покажу тебе мой символ материнского чрева. Скоро я покажу его и Фишу. А то он все грозится написать небольшую монографию для журнала «Викторианские штудии» на тему «Символы чрева у Беатрис Поттер»[13]. Надо задушить эту идею на корню. Он отвел ее в дальний угол зала. Поначалу в быстро сгущающихся сумерках она не смогла рассмотреть содержимое витрины. Там лежала вроде бы куча мусора. Но потом она поняла, что это скелет, местами все еще покрытый кожей, лежащий на боку с подогнутыми к животу коленями. Рядом с ним были положены глиняные плошки и бусы. Туловище было настолько маленькое, что походило на ребенка. – Это захоронение эпохи до пирамид, – пояснил Дункан. – Труп сохранился в песках пустыни. Когда мне наскучит этот мир, я пойду и зароюсь куда-нибудь. Может быть, библиотека будет для этого в самый раз, вот только в этом городе слишком сыро. Тут все очень быстро гниет.