– Хм, да она чокнутая, – разочарованно протянула Эмми. Она ожидала услышать, что та девушка перенесла тяжелую болезнь или даже операцию. – И конечно, они там все ужасно грязные! – изрекла Милли тоном повидавшей всякое на своем веку женщины. – Но ведь сама она была отсюда! – воскликнула Люси. – То есть она получила нормальное воспитание, выросла в хорошей семье и все такое; это же не то что бы у них в доме не было ванны, ее родители всегда были очень чистоплотными! – Может, с ней произошло то, через что мы все проходим, – философски заметила Милли. – Может, она просто была незрелая, и, оказавшись вдали от дома, одна, она… – А я думаю, она была больная на всю голову, – не согласилась Люси. Она выковыривала изюминки из рождественского кекса, чтобы потом их съесть. Мэриен привлекло слово «незрелая», и она стала размышлять над ним, мысленно поворачивая его разными гранями, как найденный на берегу необычный камешек. Это слово ассоциировалось у нее с недозрелым зернышком кукурузы и вообще с овощами или фруктами. Ты сначала зеленая, а потом созреваешь, становишься зрелой. Зрелую фигуру отличает особое облачение. Другими словами, слой жира. Она осмотрелась по сторонам, оглядев присутствующих женщин с открывающимися и закрывающимися ртами, которые говорили или жевали. Эти женщины, сидя группками на рождественском корпоративе, утратили внешний лоск официальности, в обычное время отделявший их от анонимной армии домохозяек, чье сознание они пытались изучать. Они и сами могли быть в домашних халатах и бигуди. Но так уж случилось, что они были облачены в одеяние зрелых фигур. Все они были зрелыми, а кое-кто из них и переспелыми, а кто-то уже начал скукоживаться. Они казались ей бутонами на высоких стеблях, прикрепленных к незримым ветвям, в разной степени расцвета и увядания. И в этом смысле сидящая рядом с ней худенькая стройная Люси пребывала еще в ранней стадии развития – как зеленая почка или цветок, формирующийся под золотистой чашечкой волос… Она осматривала окружающие ее женские тела с любопытством, критически, так, будто никогда их до этого не видела. Отчасти так оно и было, они всегда находились у нее перед глазами в офисе, как телефонные аппараты, стулья и пишущие машинки: предметы, которые она воспринимала как очертания и поверхности – не более. Но теперь она обратила внимание на жировой валик, образованный на спине у миссис Гандридж краем корсета, на окорокоподобную ляжку под платьем и жировые складки вокруг шеи, и на ее мясистые щеки, и сетку варикозных вен на пухлой икре, и еще она заметила, как трясутся ее желеобразные брыли, когда она жует, и что ее толстый свитер сидит на ее покатых плечах, точно вязаная грелка на заварном чайнике; под стать ей были и другие фигуры с похожей архитектурой, но с иными пропорциями и степенью рыхлости холмистых причесок и волнообразными контурами грудей, талий и бедер, чья подвижность и гибкость была укрощена – внутри скелетом, а снаружи панцирем одежды и косметики. Какие же необычные существа! И как нескончаемо у них перетекает то, что находится снаружи, внутрь и обратно, как они вбирают в себя предметы и исторгают их из себя, шевеля челюстями, будь то слова или картофельные чипсы, отрыжка, жир, волосы, младенцы, молоко, экскременты, печенье, рвота, кофе, томатный сок, кровь, чай, пот, алкоголь, слезы и мусор… На мгновение ей почудилось, что все они, их души и даже их тела, накрыли ее с головой, точно волна морского прибоя. Наступит время, и она станет – да нет, уже стала такой же; она стала одной из них, ее тело все то же, ее собственное, но смешалось с массой других тел, которые наполнили помещение с расставленными повсюду цветами удушливо приторным органическим ароматом; и она почувствовала, что задыхается в густом Саргассовом море женских особей. Она набрала полную грудь воздуха и постаралась мысленно вползти обратно внутрь своего «я» – так чуткое морское существо поспешно отдергивает щупальца; ей захотелось оказаться возле чего-то твердого, надежного, возле мужчины: ей захотелось, чтобы здесь был Питер, а она бы протянула к нему руку и крепко схватила, чтобы не быть всосанной в водоворот. У Люси на запястье был золотой браслетик. Мэриен пристально, сосредоточенно глядела на него, словно пыталась вползти в этот золотой обруч и туго затянуть на себе, чтобы воздвигнуть непробиваемую преграду между собой и бесформенной желеобразной массой тел. Она отметила про себя, как тихо стало вокруг. Кудахтанье прекратилось. Она подняла голову: миссис Боге́ стояла в дальнем конце помещения у стола с вздернутой рукой. – Сегодня, когда мы все здесь собрались в неофициальной обстановке, – начала она со сладкой улыбкой, – я хочу воспользоваться случаем и сделать приятное объявление. Мне тут недавно напела птичка, что одна из наших девушек собирается выйти замуж. Я уверена, мы все хотим пожелать Мэриен Макэлпин большого счастья в новой жизни! Раздались удивленные ахи и восторженные охи, а потом все как по команде вскочили и набросились на Мэриен, утопив ее в поздравлениях, засыпав вопросами вперемешку с шоколадными крошками, ароматной пудрой и радостными поцелуями. Мэриен пришлось встать, и она тут же оказалась прижатой к обширной груди миссис Гандридж. Она еле отлепилась от нее и, вжавшись в стену, запунцовела – но больше от гнева, нежели от смущения. Кто-то проболтался, кто-то на нее настучал. Должно быть, это мерзавка Милли. Она повторяла: «Спасибо», «сентябрь» и «март» – единственные три слова, уместные для ответа на кучу вопросов, которыми ее забросали. «Чудесно!» и «Замечательно!» кричал хор голосов. Троица офисных девственниц стояла в стороне, жалобно улыбаясь. Миссис Боге́ тоже воздержалась от поздравлений. Судя по интонации, с какой она произнесла это сообщение, и исходя из того факта, что она сделала это публичное объявление без предупреждения или предварительной консультации с невестой, она ясно дала понять Мэриен, что та должна вскоре уйти с работы, хочет она того или нет. Мэриен было известно, и из циркулировавших по офису сплетен, и после того, как молоденькую машинистку уволили почти сразу после зачисления в штат, что миссис Боге́ предпочитала, чтобы ее сотрудницы были либо незамужними, либо зрелыми ветераншами офисного труда, от кого давно уже не следовало ожидать внезапных беременностей. А новобрачные, как кто-то подслушал ее размышления, отличаются ненадежностью. Миссис Грот из бухгалтерии тоже держалась особняком, и улыбка на ее губах казалась приклеенной и ядовитой. «Готова поспорить, что ее праздничное настроение вконец испорчено, – подумала Мэриен, – ведь на моем пенсионном плане можно теперь поставить крест». Выйти из здания на холодный воздух было все равно что распахнуть окно в жаркой душной комнате. Ветер утих, почти стемнело, но ярко освещенные витрины магазинов и рождественские уличные украшения, все эти звезды, сосульки и снежинки, заставляли тихий падающий снег искриться подобно гигантскому искусственно подсвеченному водопаду. Под ногами снега было куда меньше, чем она ожидала. Многочисленные пешеходы превратили снежный покров на тротуаре в бурое месиво. Снежная буря началась уже после того, как Мэриен вышла из дому, оказавшись в итоге без резиновых сапог. Когда она дошла до станции подземки, ее ноги были насквозь мокрые. Но несмотря на промокшую обувь, она решила не доезжать одну станцию. После офисного корпоратива она пока еще была не готова оказаться в квартире. Эйнсли наверняка припрется в гостиную и займется своим бесконечным вязанием; и еще надо поставить настольную рождественскую елочку с лазурно-серебристой пластиковой хвоей. И надо завернуть подарки, которые лежат у нее на кровати, и собрать чемодан: на следующее утро, очень рано, ей предстоит отправиться на автобусе в родной город на два дня – погостить у матери и повидаться с родственниками. Когда она о них вспоминала, а было это нечасто, ей казалось, что родные стали ей как чужие. И этот городок, и его обитатели ждали ее где-то далеко, за линией горизонта, застывшие, как серые изваяния, как побитые непогодой каменные руины исчезнувшей цивилизации. Она купила для них подарки на прошлой неделе, пробираясь сквозь толпы суетящихся и перекрикивающихся у прилавков покупателей, но у нее уже прошло ощущение, что она что-то кому-то должна. Она даже уже не хотела и от них что-то получать и благодарить за совершенно не нужные ей вещи, которыми никогда не будет пользоваться, и было бесполезно уговаривать себя, как она делала всю жизнь, что главное – не сам подарок, а отношение дарящего к тебе. А самое ужасное были эти бумажные карточки со словом «Любовь». Та любовь, с которой вручались эти подарки, была ей совершенно не нужна и не доставляла никакой радости. Это была дань традиции, и эти уныло вычурные открытки хранились по какой-то непонятной ностальгической причине, как фотография давно умершего человека. Она шагала в западном направлении куда глаза глядят, вдоль улицы, где один за другим тянулись магазинчики с элегантными манекенами в застекленных клетках витрин. Она миновала последнюю освещенную витрину и вступила в область тьмы. А дойдя до угла, поняла, что направляется прямиком в тот самый парк. Она пересекла улицу, свернула на юг и пошла параллельно потоку машин. Слева у нее остался музей, и яркие оранжевые прожекторы, которые в последнее время все чаще использовались для вечерней подсветки городских зданий, подчеркивали выпуклости украшающих его фриз каменных скульптур. Была проблема с подарком для Питера. Она еще не придумала, что ему купить на Рождество. Одежда исключалась: он любил выбирать ее себе сам. А что еще? Что-нибудь для квартиры, какой-нибудь полезный аксессуар, но это все равно что сделать подарок самой себе. Наконец она остановила свой выбор на прекрасно изданном справочнике о фотоаппаратах. Она в этом ничего не понимала, но поверила на слово продавцу и понадеялась, что у Питера такой книги еще нет. Хорошо, что у него есть хобби. С хобби, говорят, меньше вероятность заработать сердечную недостаточность после выхода на пенсию. Она шла под раскидистыми ветвями деревьев, выросших за оградой уединенных уголков университета. Тротуар здесь был менее исхоженным, снеговой покров глубже: иногда она проваливалась по самые щиколотки. Ступни занемели от холода, и задумавшись, куда и зачем она идет, Мэриен снова пересекла улицу и оказалась в парке. Он был похож на огромный тускло освещенный остров посреди ночной тьмы. Поток машин огибал его, двигаясь против часовой стрелки, на дальней границе острова раскинулись университетские здания, которые, как ей казалось еще полгода назад, были ей хорошо знакомы, но теперь от них сквозь холодный воздух исходила смутно осязаемая враждебность – но враждебность сквозила от нее самой: эти здания почему-то вызывали в ней легкую зависть. Она бы не возражала, если бы они вообще исчезли после того, как она покинула университет, но они никуда не делись, а продолжали, как всегда, стоять, столь же безразличные к ее теперешнему отсутствию, как и к ее тогдашнему присутствию. Так ей казалось. Она углубилась в парк, ступая по мягкому глубокому снегу. Там и сям снежный покров пересекали пунктирные линии шагов, местами уже заметенные снегом, но в основном выпавший снег лежал нетронутым, и стволы голых деревьев торчали из снежного покрова, словно он был полутораметровой глубины, и деревья были вставлены в него как свечки в сахарную глазурь торта. Черные свечки. Мэриен подошла к круглому бетонному прудику, посреди которого летом бил фонтан, но сейчас воды в нем не было, и он постепенно заметался снегом. Она остановилась и вслушалась в далекие звуки города, которые, казалось, водили вокруг нее хоровод. На душе у нее было легко и покойно. «Смотри, – предупредила она себя, – как бы тоже не перестать мыться!» Во время офисного праздника она почувствовала, что подступила к опасной грани, а теперь ее реакция показалась ей глупой. В конце концов, это всего лишь офисное мероприятие. Есть вещи, которые просто надо пережить, вот и все: поступки, люди, необходимые события. А потом все будет хорошо. Она уже была почти готова вернуться домой и начать заворачивать подарки, она даже так проголодалась, что смогла бы слопать полкоровы с расчерченными отрубами. Но ей хотелось постоять еще хотя бы минутку под тихим снегопадом на этом острове, посреди умиротворяющего безмолвия. – Привет! – раздался голос за спиной. Мэриен чуть вздрогнула от неожиданности и обернулась. На краю скамейки сидел человек, скрытый в тени каких-то хвойных деревьев. Она двинулась к нему. Это был Дункан, он сидел, ссутулившись, с тлеющей сигаретой в пальцах. Он, видимо, сидел тут довольно давно. Снег запорошил ему волосы и плечи. Его рука, когда она, сняв перчатку, дотронулась до нее, была холодная и влажная. Она села рядом на заснеженную скамейку. Он отбросил сигарету и повернулся к ней, а она расстегнула пуговицы его пальто и прижалась к его груди, от которой пахло влажной тканью и застарелым табачным дымом. Он сцепил руки за ее спиной. На нем был мохнатый свитер. Она гладила его свитер, который на ощупь напоминал пушистую звериную шкурку. Под свитером она нащупала его худое тело, костистое, как у исхудавшего животного в голодную пору. Он сунул мокрое лицо ей под шарф, потом уткнулся ей в волосы, потерся о меховой воротник пальто и о ее голую шею. Они сидели неподвижно. И город, и время за пределами белого круга парка почти исчезли. Мэриен чувствовала, что ее тело постепенно немеет, а озябшие ступни даже болеть перестали. Она глубже зарывалась в пушистый свитер: снег падал не переставая. А у нее не было сил встать… – Что-то ты долго, – пробормотал он наконец. – Я уж заждался тебя. Ее затрясло. – Мне надо идти, – шепнула она. Она кожей почувствовала, как прижатое к ее шее лицо конвульсивно содрогнулось. 20 Мэриен медленно шла по проходу между полок, стараясь шагать в такт приятной тихой мелодии, которая обволакивала ее коконом. – Бобы, – пробормотала она. Нашла сорт с наклейкой «Для вегетарианцев» и положила пару банок в тележку. Звучащая в торговом зале умиротворяющая фоновая музыка сменилась энергичным вальсом; она медленно катила тележку, пытаясь сосредоточиться на своем списке покупок. Музыка ее раздражала: Мэриен прекрасно знала, почему она тут звучит. Музыкальное сопровождение в супермаркете имело целью убаюкать покупателей и ввести их в сладкий транс, снизить порог разумной сопротивляемости покупкам до уровня, когда ты хочешь купить все, что видишь. Всякий раз оказываясь в супермаркете и слыша льющуюся из потайных динамиков приятную мелодию, она вспоминала, как прочитала в одной статье, что у коров увеличиваются надои молока, если им в коровнике включать мелодичную музыку. И то, что она об этом знала, вовсе не означало, будто у нее есть иммунитет к такому манипулятивному воздействию. В последнее время, если Мэриен ослабляла контроль над собой, она ловила себя на том, что катит тележку как сомнамбула, с застывшим взглядом, шагая чуть враскачку, а руки так и чешутся схватить с полки что ни попадя с яркой этикеткой. И она стала обороняться от импульсивных покупок с помощью заранее составленных списков, написанных крупными печатными буквами, чтобы не покупать ничего лишнего, какой бы соблазнительной ни была цена и как бы ни манила красивая упаковка, – а только то, что было в списке. А когда ее охватывала совсем уж неодолимая тяга к шопоголизму, она пользовалась дополнительным оберегом – карандашом, которым отмечала в списке купленные товары. Но маркетологи в любом случае одерживали победу: они никогда не промахивались. Иногда тебя вынуждали хоть что-то да купить. Она ведь прекрасно знала по опыту, что выбор между, например, двумя брендами мыла или двумя брендами томатного сока никогда не бывает рациональным. Между этими продуктами, то есть самими товарами, на самом деле не было никакой разницы. И как же тогда тебе сделать свой выбор? Очень просто – довериться расслабляющей музыке и покупать наобум. И позволить интуиции, которая должна каким-то образом отреагировать на ту или иную упаковку, реагировать на что угодно. Возможно, выбор покупателя как-то связан с гипофизом. Какой из нескольких стиральных порошков имеет на упаковке более убедительный символ эффективности стирки? Какая коробка томатного сока выглядит наиболее сексуально, да и важно ли это? По большому счету, ей это должно быть важно; ведь в конце концов она же сделала выбор, поступив именно так, как и предсказал какой-то стратег в такой же, как у них, маркетинговой компании, запланировавший именно такое поведение потенциального покупателя. Мэриен уже не раз ловила себя на том, что смотрит на себя с отстраненным любопытством: ей было интересно, как же она поступит. – Лапша, – проговорила она. И оторвала взгляд от списка как раз вовремя, едва не столкнувшись с упитанной дамой в облезлой ондатровой шубе. – Что такое? Они запустили новый бренд! – Она прекрасно знала подноготную макаронного бизнеса: провела не один вечер в отделах итальянской кулинарии, ведя учет бесчисленных разновидностей и брендов пасты. Она обвела глазами полку с лапшой разных марок в неотличимых одинаковых целлофановых пачках, потом зажмурилась, протянула руку и взяла с полки одну упаковку – ей было все равно, какой бренд взять. – Салат, редиска, морковка, лук, помидоры, петрушка, – читала она список. Это легко: все овощи можно было различить по внешнему виду, хотя некоторые продавались расфасованными в пакетах или перетянутыми резинкой пучками, и подгнившие овощи аккуратно прятались среди хороших. А помидоры, тепличные розовые и безвкусные в это время года, фасовались по четыре штуки в картонных коробочках или целлофановых пакетах. Она направила тележку в овощной отдел, где над полками висела отшлифованная деревянная вывеска в деревенском стиле: «Садовый рынок». Она равнодушно поковырялась в овощах. Она всегда очень любила овощные салаты, но в последнее время так часто их ела, что даже немного устала от них. Она казалась себе большим кроликом, не переставая жующим все листья подряд. Как же она мечтала вновь стать плотоядной, погрызть вкусную косточку! Рождественский ужин в родительском доме стал для нее пыткой. – Что с тобой, Мэриен? Ты ничего не ешь! – сокрушалась мать, когда она даже не притронулась к своему куску индейки. Она сказала, что не голодна, а сама втихаря, пока никто не видел, торопливо уписывала малиновый соус, картофельное пюре и пирожки с ягодной начинкой. Мать связала ее необъяснимую потерю аппетита с перевозбуждением. Мэриен даже подумывала заявить, что стала последовательницей новой религии, запрещавшей есть мясо, – вроде йоги, или духоборчества, или еще чего-то такого, – но потом решила, что идея так себе: родня мечтала устроить ей свадьбу в семейной церкви. Впрочем, их реакцию на известие о ее предстоящем замужестве, насколько она могла вообще судить о реакциях людей, настолько от нее отдалившихся, можно было назвать не счастливым ликованием, а скорее тихим, если не сказать самодовольным, удовлетворением, словно их страхи о влиянии на ее судьбу университетского образования, никогда не высказываемые, но всегда очевидные, наконец-то улеглись. Вероятно, они опасались, что она станет учительницей средней школы, или старой девой, или наркоманкой, или бизнесвумен, или что с ее физическим обликом произойдут пугающие перемены – например разовьется непомерная мускулатура или басовитый голос или тело покроется мхом. Она воображала, с каким жаром обсуждается все это за вечерним чаем. Но, как теперь красноречиво говорили их одобряющие взгляды, все обошлось. Они еще не видели Питера, но в их представлении он стал для нее буквально спасательным кругом. Правда, они любопытствовали, многократно упрашивая ее приехать с ним домой на выходные. А она, все эти два холодных дня навещая родственников и отвечая на их бесконечные вопросы, никак не могла заставить себя поверить, что на самом деле вернулась в родные пенаты. – «Клинекс», – прочитала она. Она с отвращением взглянула на разноцветные батареи бумажных носовых платков разных брендов – ну какая разница, в какой из них сморкаться? – и на красиво оформленные рулоны туалетной бумаги: с цветочками, геометрическими узорами и в горошек. Скоро их будут выпускать позолоченными, как если бы они предназначены для других целей – например для упаковки рождественских подарков. Вот уж воистину: не осталось ни одной неприятной стороны человеческой жизни, которую маркетологи не обратили бы себе на пользу. И что плохого в просто белой туалетной бумаге? По крайней мере, она выглядит чистой. Мать и тетушки, конечно, с интересом обсуждали фасоны свадебного платья, текст приглашения и тому подобные вещи. Но сейчас, слушая вполуха пиликанье электронных скрипок и раздумывая над тем, какой бы из двух консервированных рисовых пудингов выбрать – у нее не было никаких предпочтений, все равно у всех один синтетический вкус, – она так и не вспомнила, к какому решению они пришли. Она посмотрела на часики: времени было в обрез. К счастью, уже звучало танго. Она поспешно покатила тележку в отдел консервированных супов, стараясь избавиться от предательского блеска в глазах. Было опасно проводить в супермаркете слишком много времени. Рано или поздно она попадет тут в западню: пропустит время закрытия, и на следующее утро ее обнаружат здесь прижатой к одной из полок, в глубокой коме, в окружении множества тележек, доверху набитых покупками… Она направилась к кассам. У них действовала очередная из бесчисленных поощрительных программ – промоакция-конкурс, победитель которого выигрывал трехдневный тур на Гавайи. На витрине за кассовой зоной висел гигантский плакат с изображением полуголой девицы в травяной юбочке и в венке из цветов, а рядом с ней небольшой кадр: АНАНАСЫ, три банки – по 65 центов. Кассирша сидела в ожерелье из бумажных цветов, и ее оранжевый рот энергично двигался в такт челюстям: она жевала резинку. Мэриен не могла оторвать от нее глаз, наблюдая за гипнотизирующим движением челюстей, колыхающимися пухлыми щеками с темно-розовым макияжем, сухими губами, между которыми поблескивали желтоватые и крупные, как у грызуна, зубы, живущие, как казалось, собственной жизнью. Кассирша пробила ее покупки. Оранжевый рот раскрылся. – Пять долларов двадцать девять центов, – произнес рот. – Напишите на чеке ваше имя и домашний адрес. – Нет, спасибо, – улыбнулась Мэриен. – Я никуда не хочу лететь. Кассирша пожала плечами и отвернулась. – Извините, вы забыли дать мне купоны, – заметила Мэриен. «Купоны – это совсем другое дело», – подумала она, подхватывая мешок с покупками, и вышла через открывшиеся датчиком движения стеклянные двери в промозглые серые сумерки. Раньше она принципиально отказывалась от купонов: для них это был тайный способ делать деньги. Но они все равно так или иначе делали деньги, все больше и больше денег; поэтому она начала брать купоны и прятать в ящике кухонного буфета. Сейчас Эйнсли копила деньги на детскую коляску, так что у нее появился повод собирать купоны. Это было меньшее, что она могла сделать для Эйнсли. Картонный гаваец в ожерелье из цветов проводил ее улыбкой. Цветы. Всех интересовало, из каких цветов она хочет букет. Сама Мэриен предпочитала лилии. Люси предложила каскад чайных роз в обрамлении гипсофилы. Эйнсли высказалась ернически: – Полагаю, тебе надо устроить традиционную свадьбу, ведь это Питер. Люди такие лицемеры в том, что касается цветов на свадьбе. Никто не хочет признать, что цветы – символ фертильности. А как насчет огромного подсолнуха или снопа пшеницы? Или каскада грибов и кактусов, они бы вполне выглядели как символы половых органов, что скажешь? Питер не хотел принимать участие в обсуждении таких вопросов. – Доверяю тебе все эти мелочи, – произносил он сладким голосом, отвечая на прямой вопрос. В последнее время она видела Питера все чаще и чаще, но все реже и реже – одного. Теперь, когда она была официально с ним помолвлена, он с гордостью презентовал ее знакомым. По его словам, ему хотелось познакомить Мэриен кое с кем из своих друзей, поэтому он частенько брал ее с собой на коктейльные вечеринки с коллегами, на ужины и дружеские посиделки с близкими приятелями. Пару раз он даже приглашал ее на деловые обеды вместе с какими-то юристами, во время которых она сидела, улыбаясь и не проронив ни слова. Все без исключения его знакомые были элегантно одеты и на пути к большому успеху, и у всех у них были жены, тоже элегантно одетые и на пути к большому успеху. Все они были чем-то озабочены и подчеркнуто учтивы с ней. Мэриен было трудно связать этих лощеных мужчин с беззаботными охотниками и заядлыми любителями пива, которые жили в воспоминаниях Питера о прошлых деньках, но некоторые из них были именно теми самыми типами. Эйнсли обозвала их «мыльными мужиками», потому что однажды, когда Питер заехал за Мэриен, он появился с приятелем, работавшим в мыловаренной компании. Больше всего Мэриен боялась перепутать их имена. Ей хотелось быть с ними милой – ради Питера, но их было так много, что она ощущала себя словно под бомбежкой, и поэтому решила, что пора бы и ей начать знакомить Питера хотя бы с кем-то из своих знакомых. Вот почему она пригласила Клару и Джо на ужин. Она и так чувствовала себя виноватой за то, что игнорировала их в последние недели; хотя, думала она, так забавно: женатые пары всегда считают, будто их игнорируют, если ты им не звонишь, а ведь они так закапываются в свои повседневные заботы, что даже не думают снять трубку и позвонить тебе. Питер был не в восторге: он все не мог забыть, как однажды его ужаснула гостиная Клары. Уже пригласив их на ужин, она поняла, что с меню возникнут немалые сложности. Молока она им не сможет дать, арахисовое масло и витамины тоже, как и зеленый салат с творожным сыром, и рыбу не приготовишь: ее не любит Питер. И мясо нельзя – что они подумают, увидев, как она не притрагивается к нему? Она и не смогла бы им объяснить: коль скоро Мэриен и сама этого толком не понимала, нечего думать, что они поймут. За последний месяц пришлось исключить из рациона еще несколько видов еды, которые раньше принимал ее организм: гамбургеры – после малоприятного рассказа Питера об одном своем знакомом, который шутки ради провел химический анализ гамбургера и обнаружил там измельченную мышиную щетину; свинину – потому что Эмми как-то в обеденный перерыв решила их позабавить рассказом о глистах и о своей знакомой, которая их заработала, – она даже произнесла, чуть не с благоговением, термин «трихинеллез» («Она съела недожаренную свиную отбивную в ресторане, я бы никогда не рискнула заказать что-то подобное в ресторане, вы только представьте себе: эти маленькие червячки размножились у нее в мышцах, и их теперь оттуда не выковырять!»); баранину и ягнятину – потому что Дункан поведал ей этимологию выражения «вертится на языке»: оно, мол, связано со словом «вертячка», а это вид бешенства у овец, вызываемый большими белыми червяками в овечьем мозгу. Даже о хот-догах пришлось забыть; в конце концов, рассудил ее желудок, в эти сосиски можно напихать черт знает что и поди знай, какая там дрянь намешана. В ресторанах она всегда могла ограничиться овощным салатом, но с гостями такой номер не пройдет, особенно если это званый ужин. И вегетарианские печеные бобы из банки она им тоже не могла предложить. Мэриен остановила свой выбор на запеканке из грибов с фрикадельками по рецепту ее матери, в которой ингредиенты смешивались и маскировались до неузнаваемости. «Потушу свет, зажгу свечи», – подумала она, – напою их хересом до еды, и они ничего не заметят». Она намеревалась и себе положить небольшую порцию, выесть оттуда грибы, а фрикадельки закатить под салатный лист из гарнира. Решение было не слишком удачное, но ничего лучшего придумать она не смогла. И теперь, поспешно шинкуя редиску для салата, она радовалась нескольким вещам: что сделала запеканку накануне вечером, поэтому теперь ее оставалось только разогреть в духовке, что Клара и Джо придут довольно поздно, после того, как уложат детей спать, и что она в любом случае может поесть салата. Ее все больше раздражало решение ее организма отказаться от некоторых продуктов. Она попыталась подойти к этой проблеме рационально, она осуждала свой организм за фривольные капризы, пыталась его заставить или уговорить, но он был непреклонен. А если она его принуждала, бунтовал. Ей хватило одного такого происшествия в ресторане. Питер, разумеется, отнесся к этому с пониманием: он сразу отвез ее домой, довел под руку до квартиры, словно она была инвалидом, и уверенно предположил, что у нее желудочный грипп, правда, он перенервничал и (что понятно) был раздражен. Вот с того момента она и решила потакать своему организму. Она делала все, что он от нее требовал, и даже накупила витаминов, чтобы поддерживать нужный баланс белков и минералов. Ей не хотелось страдать от недоедания. «Самое главное, – уверяла она себя, – сохранять полное спокойствие». Временами, размышляя над тем, что с ней происходит, Мэриен делала вывод, что организм занял четкую этическую позицию. Он просто отказывался переваривать то, что некогда было или (как устрицы на половинке раковины) продолжало оставаться живым. И все же каждый день она возлагала слабую надежду на то, что ее организм еще передумает. Она натерла деревянную миску половинкой дольки чеснока, положила туда нарезанный кольцами лук, шинкованную редиску и колесики помидоров, потом добавила разорванные салатные листья. В последний момент она решила добавить тертую морковь для придания салату яркости. Мэриен достала морковку из холодильника, после долгих поисков нашла овощечистку в хлебной корзинке и принялась чистить оранжевый конус, держа его за зеленый хвостик. Она следила за руками, за овощечисткой и за срезаемой оранжевой спиралью кожуры и одновременно стала размышлять о моркови. Этот корнеплод растет в земле и выпускает наружу листья. Потом приходят люди и выдирают корнеплод из земли, и, может быть, он издает при этом звук, вскрик, слишком тихий, чтобы мы его услышали, но корнеплод не умирает сразу, а продолжает жить, он и сейчас еще живой…