Милли пожимает плечами. — Вся наша семья — одни сплошные секреты. У Стори по-другому не бывает. Наверняка у вас найдется что-нибудь интересненькое. — Она наклоняет стакан в мою сторону. — Давай, выкладывай. Я чувствую, как дергается мускул под челюстью. Я бросаю взгляд на Обри — та вся побледнела, что и веснушек стало не видно. — Нет у меня никаких секретов. — У меня тоже, — выпаливает она. Руки стиснуты на коленях, вид такой, словно вот-вот расплачется или ее стошнит. Я был прав — врать она совсем не умеет, с этим у нее даже хуже моего. Однако она Милли не интересует. Обернувшись ко мне, та подпирает рукой подбородок (чересчур большие часы съезжают вниз, на предплечье), слегка подается вперед и делает глоток из стакана. — У всех есть секреты. Тут двух мнений быть не может. Вопрос только в том, чьи они — твои собственные или кого-то еще. На лбу у меня выступает испарина. С трудом поборов желание утереть ее, я разом выпиваю половину коктейля. Не люблю джин, но тут хватаешься за то, что есть под рукой. — А что, и те, и другие сразу не могут быть? — интересуюсь я с деланым ленивым раздражением. Дождь так и хлещет по стеклу. Глаза Милли неотрывно смотрят на меня. — У тебя, Джона? — спрашивает она, приподняв изогнутую, безукоризненной формы бровь. — Очень даже могут, я думаю. Глава 4. Милли — Выглядит не особо, да? — говорит Джона. Я искоса взглядываю на него из-за Обри. Дождь перестал, мы стоим на верхней палубе и смотрим на приближающийся Чаячий остров. Джона облокачивается на поручни и подается вперед. Ветер треплет его волнистые темно-каштановые волосы — нечто среднее по цвету между светлыми прядями Обри и почти черными моими. Острый подбородок, который я запомнила, превратился в квадратный, и скобки на зубах пошли только на пользу. Улыбаются, правда, эти губы нечасто. — А мне нравится! — громко произносит Обри, стараясь перекричать шум двигателя. Паром резко кренится набок, подняв в воздух брызги белой пены. Вцепившись одной рукой в поручень, я прикусываю костяшку большого пальца на другой — есть у меня такая привычка, когда нервничаю. Мама терпеть ее не может. Губами я ощущаю вкус соли на мокрой коже, однако это приятнее, чем вдыхаемый нами воздух, наполненный выхлопными газами. — Мне тоже, — откликаюсь я рефлекторно, лишь бы не соглашаться с Джоной. Однако, по сути, он прав. Даже на расстоянии остров выглядит плоским и невзрачным. Тускло-желтая лента пляжей постепенно сливается с океаном, почти таким же серым, как нависшие плотные облака над нами. Крохотные белые домики усеивают берег, выделяясь на фоне невысоких деревьев. Единственное яркое пятно — приземистый маяк, желто-коричневый в веселенькую голубую полоску. — Такой маленький, — замечает Обри. — Как бы нас клаустрофобией не накрыло. Вытащив палец изо рта, я опускаю руку. Тяжелые часы соскальзывают на запястье. Старенькие дедушкины «Патек Филипп» — единственная память о нем, полученная еще до того, как бабушка прекратила общаться с детьми. Сколько мама ни пыталась, их так и не удалось починить. На них всегда три часа — и все же дважды в сутки, как сейчас, например, они не врут. — Может, Милдред так нас загрузит, что нам вообще будет ни до чего, — откликаюсь я. Обри переводит взгляд на меня: — Ты зовешь ее Милдред? — Ну да. А ты как? — Бабушка. Папа всегда говорил о ней «твоя бабушка», и я как-то привыкла. — Она поворачивается к Джоне: — А для тебя она кто? — Никто, — отрывисто отвечает он. На несколько минут между нами повисает молчание. Паром продолжает двигаться к берегу. Белые домики становятся больше, желтая полоса пляжей обозначается четче. Скоро мы проходим мимо маяка, так близко, что видно гуляющих возле него людей. Пристань заполнена суденышками — по большей части они куда меньше того, на котором мы стоим. Оно ловко втискивается между двумя другими, и шум двигателей внезапно обрывается. — Добро пожаловать на Чаячий остров! — объявляет капитан по громкоговорителю. — Столько народа… — В голосе Обри, обводящей взглядом толпу на пристани, звучит нервная нотка. — Место здорово разрекламировано, вот все сюда и рвутся, — замечает Джона, поворачиваясь от поручней к лестнице. — Не смотрели, сколько стоит снять здесь номер? Люди просто ненормальные, — качает он головой. — На Мартас-Виньярде или Нантакете пляжи куда лучше, но их привлекает маленький зачуханный островок — якобы из-за своей «небанальности». По пути к выходу Джона сворачивает в сторону и вытаскивает из-под скамьи потрепанную спортивную сумку. — А ваши вещи где? — спрашивает он меня и Обри. — Сдали в багаж при посадке, — отвечаю я, оглядывая его пожитки. — У тебя что, больше ничего с собой нет? Он перекидывает сумку через плечо. — Мне много не надо. Скоро мы вливаемся в поток сходящих с парома пассажиров, движущихся к берегу по узкому причалу. Прямо парад отпускников — несмотря на пасмурную погоду, все как один в шортах, темных очках и бейсболках. Мое красное платье совершенно выбивается из общей массы, однако я надела его не просто так. Его носила мама в старших классах, и это одна из немногих сохранившихся у нее вещей, в которых и сейчас можно ходить. Небольшая шпилька в адрес бабули, которая пригласила нас, внуков, но так и не пожелала признавать собственных детей. Они по-прежнему существуют, Милдред, вне зависимости от твоего к ним отношения! Причал выходит на широкую мощеную дорожку. Дома по бокам обшиты дранкой разных оттенков белого и серого цветов. Я глубоко вдыхаю и слегка вздрагиваю — к соленому морскому воздуху примешивается аромат жимолости. Так пахнут мамины духи, но я никогда раньше не сталкивалась со смесью этих запахов в естественном виде. Вдоль одной стороны дорожки выставлены крытые тележки с багажом. Мы с Обри отыскиваем номер 243, который нам назвал принимавший наши вещи служащий, и откидываем клапан. — Вот они, — с облегчением говорит Обри, беря рюкзак и один из чемоданов. Я начинаю вытаскивать свои — два на колесиках, один поменьше без — и здоровенную сумку для ноутбука. Сзади слышится недоверчивое фырканье Джоны. — Это все твое?! — Я не отвечаю, и он добавляет: — Ты что, весь свой гардероб упаковала? Даже не половину, но ему об этом знать необязательно. Как и то, что в небольшом одни только туфли. — Мы здесь на два месяца, вообще-то, — напоминаю я. Джона окидывает неодобрительным взглядом мои чемоданы «Туми» с алюминиевым корпусом, отделанным под перламутр. Наверное, если не знать, что мама купила их с рук на интернет-аукционе, смотрится слегка претенциозно. Особенно среди окружающих нас шорт и футболок. Деньги у отдыхающих на Чаячьем острове имеются, и немалые, но здесь не принято ими хвастаться. В этом частично заключается местный шарм. — Вижу, дела у тети Аллисон идут неплохо, — ехидно замечает Джона. — Ой, да брось. Подумаешь, привезла с собой побольше одежды, чтобы было из чего выбрать, — огрызаюсь я. — Ты сам собирался в какой-то выпендрежный научный лагерь на все лето, так что не тебе меня судить. — Вот только выяснилось, что мне он не по карману. — По его лицу пробегает тень гнева, прежде чем оно снова принимает обычное утомленно-презрительное выражение. — Так что вместо этого я оказался здесь. Я сдерживаю так и просящееся на язык «вот нам повезло!». Мне мало известно о финансовой ситуации что Джоны, что Обри. У нее, знаю, мать работает медсестрой, а отец последние десять лет пытается написать вторую книгу. Вряд ли они бедствуют, но уж точно не купаются в деньгах. С родителями Джоны все запутаннее. Дядя Андерс вроде бы финансовый консультант, но не в какой-то компании, а сам по себе. Пару недель назад, отыскивая информацию о родственниках в Сети, я наткнулась на короткую заметку в местной газете, где недовольный бывший клиент называл его «Берни Мейдоффом из Род-Айленда». Кто это такой, я не знала, пришлось гуглить. Оказалось, тоже консультант, который сел в тюрьму за организацию гигантской финансовой пирамиды и обман многих тысяч инвесторов. Я была слегка шокирована — наша семья, конечно, со странностями, но преступников у нас в роду никогда не было. Однако потом я почитала дальше, и в итоге выяснилось, что, хотя пара клиентов и обвиняла дядю Андерса в мошенничестве, достоверно ему можно инкриминировать максимум неудачные советы. История оказалась слишком мелкой для нью-йоркских газет, маме на глаза даже не попалась и не особенно ее впечатлила. — Никто, имея хоть каплю рассудка, не доверил бы Андерсу свои деньги, — сказала она. — Почему? — удивилась я. — У него же вроде блестящий ум, как ты говорила? — Да. Но Андерса всегда заботили интересы только одного-единственного человека — его собственные. — А как же тетя Виктория? Или Джона? Мама поджимает губы. — Я имела в виду бизнес, а не семью. Однако выражение ее лица говорит об обратном. Возможно, это объясняет горечь во взгляде Джоны. Обри обегает глазами кишащие вокруг толпы. — Бабушка так и не появилась, — говорит она грустно. Неужели правда думала, что Милдред будет нас ждать? — Наверное, придется просто взять такси? — Видимо, да. Я, правда, ни одного не вижу… — Щурясь против выглянувшего вдруг солнца, я спускаю темные очки в массивной черепаховой оправе на нос. — Аллисон… Только услышав имя несколько раз — и заметив нахмурившийся лоб Джоны, — я наконец оглядываюсь по сторонам и замечаю стоящего рядом хрупкого седого старичка. Слезящиеся карие глаза неотрывно смотрят на меня. — Аллисон, — повторяет он дрожащим, неверным голосом. — Ты вернулась. Но зачем? — Я… Не зная, что сказать, я перевожу взгляд со старичка на Обри и Джону. Мне говорили, что я похожа на маму — добавляя иногда «просто даже на удивление» и косясь при этом в сторону отца, — но никогда раньше не принимали меня за нее. Может, дело в платье? Или в очках? Или в слабеющем разуме старичка? — А Милдред знает? — В голосе начинает звучать волнение. — Ей это не понравится, Аллисон. Совсем не понравится. У меня мурашки пробегают по шее. — Я не Аллисон, — говорю я, снимая очки. Старик, от неожиданности шагнув назад, оступается на булыжнике и едва не падает. Обри, молниеносно бросившись вперед, успевает поддержать его под локоть.