Долго выбирать корду он не стал. Просто открыл ближайший шкаф и взял ту, что смотрела прямо на него. Проведя смычком по струнам, поморщился и подкрутил колки, возвращая залежавшемуся инструменту строй. Наконец удовлетворившись услышанным, кивнул. Корде не мешало бы ещё вызреть (должно быть, одна из не столь давних работ Орека), но звучала она неплохо. Как Алексас успел узнать, Орек унаследовал дело Вилердана; Алексас никогда не считал его корды лучшими, предпочитая Аматори, но понимал тех, кому они нравились. Пальцы сами легли на гриф, и ладонь повела смычок, выводя первую фразу «Баллады» Шоссори. Сначала звуки были неровными, нервными, не совсем уверенными. Затем сами повели за собой, заставляя забыть о страхе и долгой разлуке со струнами, оставляя только музыку, которая рисовала мечты и открывала глаза на явь, рождалась с каждой нотой и умирала со следующей. И всё, что так давно хотелось выплеснуть, прорвалось наружу; не криком, не словами, которые Алексас Сэмпер носил в себе уже слишком долго, а плачем и смехом корды. Мелодией, полной надежды и боли, улыбок и слёз, говорившей о том, чего он никогда не стал бы – да и не смог бы, наверное – выражать вслух. Она проливалась в мир из пустоты, сокрытой между изгибами тёмного дерева, и рождала блаженную пустоту в сердце, наконец освобождённом от терзавшей его ноши. Когда последняя трель истаяла в прозрачности ночного воздуха, а эхо её унёс в окно бархатный ветер, Алексас медленно опустил руки. Послушав звучание тишины, открыл глаза, встречая Ташин взгляд, из которого наконец ушла беспомощность. – Что это? – спросила она. – «Баллада» Шоссори. Таша кивнула так, словно это ей о чём-то говорило. Впрочем, могло и говорить: в деревне едва ли доведётся часто слышать корду и произведения, которые для неё писались, но Шоссори был придворным композитором Бьорков, и Ленмариэль могла рассказывать дочери о нём. – Спасибо. Это прекрасно. Три простых слова заставили его усмехнуться и поклониться, прежде чем вернуть инструмент в шкаф, всё ещё чувствуя приятное тепло в кончиках разыгранных пальцев. …когда маленьким он представлял себе, как играет для Ленмариэль Бьорк, в этих мечтах тоже были замок и королевская благодарность. Теперь поменялся замок, поменялась королева, но суть осталась неизменной. Ещё бы остался неизменным он сам – и способным в полной мере ощутить радость, а не чувство, что он выжег себя дотла. Пусть даже на этой выжженной почве теперь могли взрасти зелёные побеги. – Его не было там. Моего врага. Или я не узнала его, – произнесла Таша за его спиной, пока Алексас укладывал корду на полку. – А ходить и пытаться подольше поговорить с каждым из сотни гостей… Всё это было зря. – Зато вы произвели неизгладимое впечатление на Мастера Школы, – откликнулся он, оборачиваясь, даже не стараясь скрыть, что его это не удивило. – Обзавестись таким другом всегда полезно. – Я думала, что смогу хоть в чём-то его переиграть. Так наивно с моей стороны. – Издав неловкий смешок, она наклонилась вперёд, облокотившись на подоконник. – Я пытаюсь переиграть того, кто в отличие от меня хотя бы знает, что это за игра. А мне остаётся только угадывать, прятки это, салки, карты или аустэйн, и это невыносимо – пытаться угадать действия и намерения того, кого вообще не знаешь. И что теперь я должна делать? Почему он бездействует? Чего от меня хочет? Чтобы я ехала в Адамант и пробовала найти его там? Но он написал «встретимся в Пвилле»… Она осеклась. Перевела дыхание, думая о чём-то. – Видимо, мне придётся снова поговорить с ним, – решившись, вымолвила Таша затем. Застывший взгляд её был устремлён на разнаряженную толпу, струившуюся по садовым дорожкам под ними. – Как… – Кроме записки он оставил мне зеркало, через которое я могу с ним связываться. Внизу маленькая фигурка в белом вскинула руку, сплетая паутину заклятия. Первый салют вспыхнул в небе, казалось, прямо напротив окна гостиной. Он рассыпался на сотни маленьких звёзд, сложившихся в белоснежный, на глазах распустившийся цветок с шестью лепестками в изящном венчике. Гирлянды расцветились разноцветными искрами, бумажные фонарики засияли голубым мягким светом, словно крохотные отражения сиявшей в небе луны; казалось, сад окутала волшебная сияющая сеть. – И вы связались? – выговорил Алексас, когда к нему вернулся дар речи. – Это глупо. Я знаю. Но так я хотя бы могу спросить, что ему нужно. Что я должна сделать, чтобы освободить Лив. Возможно, понять, где он и как его найти. – Таша выправила из-под платья то, что носила на шее, и Алексас впервые запоздало заметил, что блестящая цепочка толще той, на которой висел кулон с корвольфом. – А ещё зеркало защищает от чтения. – Защищает от… от Арона, хотите сказать? – Когда я взяла его в руки, то увидела, что Арон влиял на моё сознание. Только, пожалуйста, не надо слов «я же говорил», – криво улыбнувшись, добавила она. – «Нисколько не удивлён» подойдёт? – мрачно предложил Алексас, снова не пытаясь скрыть, что подобные повадки Аронделя Кармайкла для него вполне вписывались в образ мнимого святого. – Хотя бы лучше. – Не снимая цепочки, Таша протянула зеркальце Алексасу, держа его на перевязанной ладони. – Возьмите. Если Арон влиял на меня, вполне возможно, влиял и на вас. Взяв это в руки, вы сможете понять, как именно… и я тоже пойму. Откровенно говоря, руны на крышке не вселяли уверенности в том, что предложенное безопасно. Особенно после того, что Алексас совсем недавно наблюдал на балу. Даже учитывая, что он никогда не слышал о зеркалах, способных на большее, нежели помощь в разговорах или шпионство за ничего не подозревающими людьми. Однако искушение было слишком велико. – Послушай, – робко начал Джеми, до того безропотно предоставивший брату битву на поле, которое Алексас знал куда лучше него, – не думаю, что отец Кармайкл стал бы… – Стал бы, – коротко сказал Алексас за миг до того, как нагретое золото коснулось его пальцев. …колдовскую дымку, окутывавшую их общее с братом сознание, он опознал почти сразу. По восхитительному ощущению, которое испытываешь, когда рассеивается туман в голове – и когда наконец вспоминаешь то, что долго и мучительно пытался вспомнить. Лишь теперь он понимал, что именно – и память о чём ему не то что стёрли, но аккуратно заштриховали. Но зачем Арону Кармайклу затирать память об этом, когда Алексас не в том положении, чтобы раскрывать его секрет посторонним? Если только… Он посмотрел в девичье лицо, вопросительно заглядывавшее в его собственное. Вспомнил слова, которыми Таша защищала приёмного отца в избушке на болоте. Вспомнил, что отцом тот ей приходится всего несколько дней. Вспомнил, что такие, как Арон Кармайкл, в принципе не были предназначены для того, чтобы становиться отцами. И едва ли они готовы были так легко и быстро поверить свою тайну даже тем из смертных, к кому относились настолько хорошо, насколько способны. – Скажите, – проговорил Алексас, очень надеясь, что ему дадут не тот ответ, который напрашивался, – вы же знаете, что отец Кармайкл… Он запнулся: даже с зеркалом в руках слово отказывалось идти на язык. Он помнил суть явления, но не его название. И какой-то ласковый голосок внутри тут же попытался убедить: явление это не столь важно, и чем терзать себя, лучше просто отмахнуться и снова забыть. Только зеркало в руке напоминало, что этот голос не принадлежит ему самому. – Кто? …лицемерный ублюдок! Сделал всё, чтобы Джеми с Алексасом не смогли никому рассказать истину или даже проговориться случайно! Когда Арон Кармайкл стал хозяйничать в их голове – сразу после знакомства? После того как они с братом пару раз едва не назвали его тем, кто он есть?.. – Он… он… – должно быть, такие ощущения испытываешь, когда тонешь в болоте и лихорадочно хватаешься за всё, хоть немного напоминающее предмет, способный удержать тебя на поверхности. – Те, кого сверг Ликбер, те, кто когда-то властвовал над Аллиграном… – Амадэй? Она ответила не задумываясь: так отвечает девочка-отличница, заучившая учебники истории слишком хорошо, чтобы не угадать правильный ответ на загадку учителя. Слово щёлкнуло в сознании недостающей деталью механизма, занявшей нужное место – и Алексас с невыразимым облегчением кивнул. Её фырканье прозвучало с такой безмятежной недоверчивостью, что он обречённо осознал: она действительно не знает. – «Возлюбленный Богиней»? Один из шести магов, правивших людьми и свергнутых шестьсот лет назад? Могли придумать шутку получше. К окну, смешавшись с залпами салютов и смехом гостей, вознёсся звон бокалов, которому эхом вторили хлопки откупориваемых винных бочонков. Не выпуская зеркало из пальцев, Алексас безнадёжно прикрыл глаза, вызывая из глубин своей искалеченной памяти то, что рассказывал Герланд. – Они бессмертны, и их всегда двое. Один – Зрящий: тот, кто видит всё, кому дана власть знать, что творится в умах и душах. Тот, кто судит и дарит жизнь. Другой – Воин: тот, кто не ведает страха, кто повелевает силами мрака, чья сила неоспорима. Тот, кто карает и дарит смерть. Судья и Палач. Свет и тьма. Друзья, братья, соратники. Каждый дополняет другого, каждый уравновешивает другого, на каждого не действует сила другого… но только один всегда защищает другого. – Он ронял слова неторопливо и уверенно, почти имитируя звучащий в ушах голос опекуна. – Говоря проще, один – целитель и чтец. Лучший чтец из всех, кого когда-либо знал мир. Он не просто читает чужие мысли – контролирует их: изменяет, заменяет собственными, думает чужим разумом, смотрит чужими глазами. Второй – мечник и чародей; его колдовским силам позавидует любой магистр, а мечом он владеет наравне с альвами. И оба они не совсем люди. Больше, чем люди. – Он коротко выдохнул. – Зрящий не может влиять на мысли своего Воина. Заклятия Воина потеряют всякую силу, если их направят против брата-Зрящего. Но силы в паре неравны, ибо крепкая сталь и тёмная магия куда надёжнее чтения. Потому Воины всегда были щитами Зрящих, не наоборот. – Почему так? – спросила Таша, явно ещё не верившая и не понимавшая, какое отношение всё это имеет к ней. – Почему так, а не иначе? – Почему Воины сильнее Зрящих? – Избегая смотреть ей в глаза, Алексас мельком оглянулся в тёмную пустоту, ждавшую за открытым окном, отделявшую их двоих от сада, полного веселья и праздничных огней. – Тьма всегда сильнее, Таша. Там, где свет простит, тьма без раздумий перережет горло. Свет поворачивается спиной к тем, кто способен вонзить в неё нож. Свет не может ненавидеть, но сколько сил даёт ненависть… – он поднял глаза, глядя на искрящиеся цветы фейерверков. – После ухода Кристали в Аллигране не существовало иных королей, кроме Королевы альвов и Короля цвергов. Людей было мало, и больших людских городов было всего три, потому что амадэев было шестеро: трое Зрящих и трое Воинов. Одна пара правила одним городом и всеми землями вокруг них. От Зрящего невозможно ничего утаить, и приговоры его были бесстрастны. Он не только судил, но и излечивал тех, кто умирал, не заслуживая того, а порой и вырывал их из объятий смерти. Воин приводил приговоры в исполнение, не ведая пощады и жалости. Для амадэев не было никаких законов, ибо они сами были закон. Но в конце концов в Аллигране настали иные времена: людей стало больше, они стали умнее, а амадэи либо остались прежними, либо изменились не в лучшую сторону. И пришло Тёмное Время, и Ликбер Великий воззвал к людям, дабы они свергли амадэев, давно запятнавших себя не самыми благими делами, и народ, послушный воле нового Чудотворца, отрёкся от прежних властителей. Амадэи пытались сопротивляться, но в итоге двое из шестерых погибли, а оставшимся четверым пришлось бежать. Как только Ликбер понял, что они не будут бороться за власть, то объявил всех амадэев убитыми и велел людям избрать себе короля. А король избрал князей, князья же избрали герцогов, и Срединные земли стали Срединным королевством, и вскоре после свержения амадэи стали лишь легендами… которые, впрочем, живут и здравствуют, и даже не особо скрываются. Людям ведь и в голову не придёт, с кем они имеют дело. Большинство летописей об амадэях были утрачены в Тёмное Время, а те, что существуют по сей день, писались учениками Ликбера под чутким руководством учителя и нового короля. Которые предпочли не оставлять в памяти людской лишних подробностей об их природе и способностях… и, конечно же, говорить, что все амадэи мертвы – так же, как Шейлиреар Дарфулл объявил мёртвыми всех Бьорков. – А вы-то откуда в таком случае… – Мой… наш с Джеми опекун и мой учитель… он альв. Он лично знал амадэев. Он рассказывал нам с братом многое. Он говорил, что увидеть в чужой голове обоих людей, связанных Двоедушием, под силу только им. Этот ритуал давным-давно под запретом, но никто из людских чтецов, даже самых могущественных, не способен сам узнать, что в одном теле спрятаны две души. Только амадэй. Только Зрящий. И мы поняли, кто такой Арон Кармайкл, стоило ему увидеть меня в Джеминой голове. Таша глядела на теряющийся в ночи горизонт. Под ней радостно шумели люди; перед ней серебрились звёзды и сыпали искры фейерверки, сиявшие в небесной черноте, бросая отблески на её лицо. – Почему вы не сказали мне сразу? Огненные цветы расцветали отражениями в её зрачках. – Потому что думал, что вы знаете! Я же думал, вы действительно его дочь! И даже если б захотел, то наверняка не смог бы: я только сейчас понял, что он влезал и в моё сознание! А в этом свете запашок, который веет от всей этой истории с вашим кукловодом, выглядит ещё более подозрительным… потому что Арон Кармайкл – бессмертный. А бессмертные редко считают неправильным вести игры со смертными, которых тем понять не дано. Долгое время единственным, что звучало в гостиной, были отзвуки празднества. Потом Ташина рука, дрожа, сильнее сжала зеркальце, покоившееся меж их соединённых ладоней. – Может, и дано… То, что лёд, которым услышанное неизбежно должно было сковать её сердце, добрался до мыслей, Алексас понял по тому, как дрожь ушла из её пальцев. Когда Таша подняла голову, по тихому, абсолютному спокойствию на её лице Алексас уже знал, о чём его спросят – и знал, что он ответит, помогая их королеве найти последний ключ к разгадке игры. * * * В библиотеке было тихо. Здесь всегда было тихо. От ровных рядов старинных фолиантов веяло покоем, не ведавшим людской суеты; библиотека жила своей, неторопливой и размеренной жизнью бессмертных чернильных строк. В библиотеке пахло пылью, вечностью и старыми книгами. Иногда сухой тягучий воздух освежался порывом ветра из нежданно распахнувшегося окна или сквозняком, проникшим через приоткрытую дверь, но свежесть быстро гасла, поглощённая иными запахами. В библиотеке властвовала тьма. Здесь никогда не бывало светло – даже в самый погожий день солнечные лучи просеивались сквозь узкие высокие окна, не разгоняя сумрака. Сейчас лучи были лунными, и танцующая в них пыль казалась голубой. У одного из окон стоял письменный стол. Сидевший за ним мужчина, подперев голову рукой, листал покоившийся на столешнице ветхий том, и взгляд его бегло скользил по строкам, – но порой вдруг надолго застывал на какой-то простой, ничего не значащей фразе, точно в этот миг читавший думал совсем о другом. – Знаешь, – слово звякнуло осколком металла, – а ты не особо похож на того, кому уже одиннадцать веков. Если не знать, и не подумаешь ведь.