Эти встречи не могут его удивить, но веселят почти так же, как игры. Он, вырванный из привычного круга жизни и смерти, и она, никогда не жившая – лишь призрак, витраж, собранный из осколков чужого существования, – сведённые вместе иллюзией дружеской посиделки среди безликих теней, в таверне, которая сожжена шесть сотен лет назад… – С другой стороны, ты всегда можешь просто рассказать ей всё, – предложила она вкрадчиво. – Вместо того, чтобы играть в злодея из детской сказки. – Однажды я решил побыть откровенным. Ничем хорошим это не кончилось. – Знаю. – Это прозвучало без досады, без удовольствия. Простое напоминание, что она помнит тот эпизод его жизни не хуже него, если не лучше. – Наверное, потому я и не могу тебя ненавидеть. Хотя должна бы. – Ты в принципе не можешь ненавидеть. Даже меня. Чувства – для живых. – Мне достались осколки. Эхо. Призраки того, что чувствовала и будет чувствовать она. Она тоже не сможет ненавидеть тебя… когда узнает то, что ведомо мне. – На этом месте она всё же поднесла к губам стакан, до того без дела покоившийся в пальцах. Настоящая ладонь за это время успела бы согреть напиток своим теплом, но в Зазеркалье не существовало таких понятий, как жар или холод. – Она может понять куда больше, чем стоило бы. – Даже те муки, на которые я её обрёк? – Наказание, что ты избрал для неё и себя самого, чудовищно, но справедливо – по её меркам. Чего ещё ждать от этой девчонки… Будь она иной, он бы сейчас не знал её имени и не помнил её лица. Так было бы лучше для них обоих. – Справедливость – для Судей, – произнёс он, вспомнив ритуальные слова, миллион раз сказанные им и теми, кого когда-то он называл семьёй. – Я – карающий меч. – Так не хочешь себя оправдывать? – Такое невозможно оправдать. И нужды в этом нет. Я принял себя давным-давно со всем благом и злом, что творят мои руки, и пролитой кровью, и лиходейными помыслами, и ублюдскими делами. Её стакан без единого звука опустился на призрачное дерево. В следующий миг она уже оказалась напротив него, за стойкой, – и устремлённый на него взгляд зеркальной тени, в серебристых глазах которой он привык видеть что угодно, но не страдание, всё же его удивил. – Что с тобой сделала вечность, – прошептала она, прежде чем мимолётно коснуться губами его лба. Прикосновение едва ощущалось – словно на кожу на миг опустилась бабочка из хрусталя. Возможно, то и вовсе была лишь память о прикосновении. Когда-то он пробовал пленить здешних обитателей, только чтобы убедиться: лишь предметы в Зазеркалье могут обретать плотность. Не тени людей. В мире живых он нашёл способ даже тени сделать вещественными, а здесь… Он мог менять свою реальность так, как требуется ему. Но не эту. Здесь он мог лишь договориться с ней, открывая возможности, недоступные другим. – «Я знаю, куда ты приведёшь её». Так ты сказала, – когда она отстранилась, повторил он. Его собеседница уже бросала в прежних разговорах фразы, позволившие ему понять: ноша Тариши Бьорк не убьёт её, как бы ни была тяжела. Оставался другой, не менее важный вопрос, ответ на который он мог предполагать, но не знать наверняка. – Она будет счастлива там? В конце этой дороги? Девушка-отражение смотрела на него. В чертах гибких и пластичных, как металл, готовый к ковке, проскальзывала девочка, женщина, но не старуха. Жизнь той, кого она отражала, всегда обрывалась рано. Всегда – по его вине. Она не обязана была отвечать. Она отвечала далеко не на всё. Иные истины, открытые ему, слишком сильно повлияли бы на узор судеб, плетущийся в настоящем. Она знала о событиях, которые ещё не случились, и знала, о чём можно рассказать ему, чтобы они всё же произошли. И он принимал это, не пытаясь выведать больше дозволенного – того, что и так делало эту игру чуть менее честной и рискованной, чем прошлые. На кону стояло слишком много, чтобы он мог рисковать. – Однажды. Когда ты исполнишь то, зачем тебя создали. Когда ты, последний Палач, перестанешь быть. Ответ вызвал у него одно лишь удовлетворение. Он никогда не обманывался касательно того, каким будет финал этой сказки. И его собственный – наконец. – Большего мне не нужно. Её улыбка была ускользающей, как стеклянная крошка, струящаяся сквозь пальцы, и острой, как зеркальный осколок. – До встречи, Лиар. Когда за стойкой осталась белая пустота, он посмотрел на нетронутый стакан. Отвернувшись, открыл проход обратно – в мир красок, ароматов и звуков. Бочонки, бутыли и столы тут же обернулись струйками тумана, тающими среди других; тайный уголок Зазеркалья снова спрятался от незваного, но постоянного гостя, чтобы открыться в следующий раз, когда он захочет напомнить себе, зачем делает то, что делает. Он ступил в кабинет, встретивший летним теплом и запахом бумажной пыли. – Вернулись быстрее, чем обычно, хозяин. Альдрем ждал у зеркала преданным псом. Псом он, впрочем, и был, пока мир не обошёлся с ним куда безжалостнее заслуженного. – Разговор оказался короче многих. – Он подошёл к окну, позволяя близящемуся закату залить кожу розовым золотом. И в такой простой вещи в общем-то есть удовольствие: после бесцветного мира, лишённого всех светил, чувствовать солнце на своём лице… жаль, что нынче понимание этого удовольствия доступно ему лишь умозрительно. – И важнее тоже. Выходить за пределы своей реальности необходимо, если не хочешь однажды доиграться до точки, откуда не будет возврата. Ему приходится учитывать слишком много переменных и ходить по слишком тонкой грани, чтобы пренебрегать возможностью взглянуть в лицо собственным ошибкам (и даже перекинуться с ними словечком). Это лучше чего бы то ни было помогало не совершить новых. Теперь, когда конец очередного этапа игры близится стремительнее, чем хотелось бы многим участникам, забывать о возможных ошибках тем более не стоило. – И что дальше? С вашей игрой? – У меня ещё есть немного времени на пассивное наблюдение. Как раз закончу неотложные дела. А вот для наших детишек, боюсь, передышка окончена. – Мва-ха-ха. Он обернулся, одним взглядом спрашивая Альдрема о причинах его смеха. – Вы забыли добавить «мва-ха-ха», – пояснил тот невозмутимо. – Чтобы вышел совсем настоящий злодей. Раз уж вы определили себе такую роль. Полупустая комната передразнила его хохот, придавая звукам самую капельку той зловещести, которой ждала бы от них Тариша Бьорк. – Не волнуйся. Я за жизнь играл так много ролей, что ещё одна труда не составит. – Он помолчал, глядя в вечернее небо, где над белым городом умирала золотая луна. – Да и она до сих пор не жаловалась. Тариша Бьорк наверняка нашла бы для того, на что он смотрел, десяток поэтичных эпитетов. Ему поэтичность тоже была не чужда, но обычно он видел её в совсем других вещах. В чужих жизнях. В судьбах, порой складывавшихся так, а не иначе, наперекор всему. В хитросплетении путей, возникавшем без всяких кукловодов, приводя нужных людей в нужное место и устраивая им встречи, казавшиеся невозможными. …что ж, пусть наслаждается поэтичностью сказки, героиней которой её сделали. Хотя его самого она едва ли когда-нибудь сочтёт поэтичным. Даже когда ей откроется всё, что пока ведомо лишь ему да зазеркальной тени, умевшей хранить секреты. – Вот и окончены прятки по деревенским домам от самой себя, девочка моя, – сказал он, вглядываясь в горизонт, за чертой которого Тариша Бьорк ждала того, о чём ещё не знала. – Пришло время титулов, балов и беспощадных истин. Глава первая Тридцать три несчастья Солнце сверкнуло в зелени корвольфового кулона, когда Таша подалась вперёд, чтобы жестом фокусника подкинуть Джеми тёмного принца: – Его Высочество! Сидя на заднем дворе дома Тальрин, где вечерний свет нежился на крыше каменного колодца, а вокруг важно прохаживались куры, Джеми тяжело вздохнул. Поёрзал на старой скрипучей лавке, притулившейся у стены кирпичного дома. Он уже понял, что играть с их королевой в карты себе дороже. Особенно в «болвана», где блеф имел немалое значение: прочесть что-либо по Ташиным честным глазам и кошачьему личику было решительно невозможно. Впрочем, странно ждать иного от той, кому с малых лет приходилось филигранно лгать всем, кроме собственной матери. Да и ей тоже, если вспомнить, как Тариша Бьорк относилась к узурпатору – и как обязана была относиться к нему Ленмариэль. – Помог бы, – прошептал Джеми. Он успешно отбился от светлого паладина и огненной княжны, но теперь у него остался только тёмный король – козырный – и всякая мелочь. Придётся либо тратить единственный козырь, либо брать принца себе, заканчивать кон и снова уступить Таше право атаковать первой. – Не-а, – ответил Алексас весело. – Сам думай. Тебе полезно. Джеми посмотрел на карты в девичьих руках – целых пять. Не может же она избавиться от всех за один следующий кон?.. – Моё, – решившись, сказал Джеми, пригребая карты к себе. – И никакого обмана, – констатировала Таша, эффектным веером кидая на лавку между ними пятерых шутов. Джеми остолбенело уставился на потрёпанные бумажные квадраты, издевавшиеся над ним схематичными рисунками человечков в дурацких колпаках. – Забыл, как сам мне их всучил несколько конов назад? – невыносимое создание королевской крови довольно потянулось. – Я приберегла их для тебя, и вот ты опять в болванах. – Видно, лицо у Джеми было совсем унылое, потому что Таша тут же ободряюще хлопнула его по плечу: – Фигурально, конечно. Так-то ты жутко умный, просто в картах не везёт… А яд виспа точно был только в крови? Тебя ведь тоже ранили. – Попытка утешения и переведения темы не блещет тонкостью, – констатировал Алексас. – Но, полагаю, для медовых речей она ещё недостаточно оправилась. – Если б яд был и в щупальце, я бы уже об этом узнал, – проворчал Джеми, не желая признавать, что он всё равно польщён. – Ещё разок? Ответом ему послужила тишина. И взгляд, застывший в одной точке где-то над его плечом – выдававший, что Таша снова вспомнила об утрате, от которой Джеми так старался её отвлечь, проигрывая вот уже седьмой раз подряд. То, что возвращение с того света имеет свою цену, он знал. Проход за грань всегда забирал часть тебя. Обычные люди расплачивались потерей некоторых воспоминаний. Оборотни – одной из своих личин. Таша потеряла первую, детскую – кошку. На взгляд Джеми, ничего катастрофического в этом не было: воспоминания дороже.