Цокот копыт колокольчиком зазвенел по мосту, и Таша увидела, как вода весело струится по камням жидким хрусталём – речка была совсем мелкой, едва ли по колено. – Мы же хотели сделать привал, – напомнила Таша, когда Принц благополучно порысил по другому берегу. – Не у самой реки. – Почему? Мы бы заодно… – Не стоит пить из реки, текущей по Ложным Землям. Ни человеку, ни коню. В конце концов, здесь ничто не является тем, чем кажется, верно? Возможно, Таше лишь почудилось по скользнувшей в словах интонации, но у неё возникло смутное ощущение, что дэй видел как раз не реку, а то, что казалось рекой. В какой-то момент шум воды за спиной пропал – так же резко, как появился. – А вот теперь привал. Дэй осадил Принца там, где у обочины дороги примостились два плоских булыжника: больших и круглых, похожих на низкие каменные табуреты. Единственных на всю округу. Откуда они здесь взялись, оставалось загадкой. Впрочем, на Равнине загадок было так много, что Таша уже почти не удивлялась. Присев на камни, оба поели. Таша сжевала медовую лепёшку, которую выудила из сумки, дэй же – пару пресных из своей котомки. Вида они были не слишком аппетитного, однако даже их поиск довольно-таки затянулся; в процессе дэй выложил на камень буханку ржаного хлеба, и Таша признала, что лепёшки предпочтительнее. Решилась было предложить попутчику свою снедь, но, уже разомкнув губы, застеснялась невесть чего. Прислушалась к тонкому голоску разума, напомнившему, что еда им с Лив и самим пригодится – и, сердито дожевав лепёшку, которая не слишком охотно лезла в горло, скатилась с камня, чтобы растянуться на ковре из одуванчиков. В воцарившейся тишине слышно было, как шуршат на ветру зелёные листья и пофыркивает Принц, хрумкая пушистые белые шарики соцветий. Заложив руки за голову, Таша украдкой взглянула на дэя. Тот сидел, глядя куда-то вдаль, подперев подбородок ладонью. От него веяло… умиротворением: светлым, почти ощутимым, словно лёгкий аромат свежих духов. Странно, но в его присутствии Таше действительно было спокойнее. Ком, поселившийся в груди день назад, растворился. Бездна тревог исчезла, уступив место тихой глади привычных мыслей. Или это просто выглянувшее солнце подняло настроение? Хотя, наверное, на Равнине и солнце вполне может выглянуть потому, что у тебя настроение поднялось… Интересно, они так и будут молчать? – Не самое подходящее место для разговоров. – Ветер донёс ответ на незаданный вопрос. – Тут и мысли порой материальны, не то что слова. Таша удивлённо вскинула брови. Вспомнив, что почти привыкла ничему не удивляться, отвела взгляд; сощурилась, глядя на рыхлое облако – оно клевером скользило по небесной прозрачности, подкрадываясь к солнцу, плавно меняя очертания по пути. Закрыла глаза. Пожалуй, оставшееся привальное время лучше скоротать во сне. Его Таше не хватало куда больше, чем бесед. В конце концов, теперь весомых причин болтать у них нет. Когда они наконец покинули Ложные Земли и копыта Принца коснулись широкой пыльной дороги – две колеи, добротно изъезженные телегами, разделённые узкой полоской ромашек и подорожников, – Таша оглянулась на то, что они оставили позади. Широкую, мирно цветущую Равнину вновь окрасила желтизна. За ней ровным рядком сияли берёзовые кроны, вызолоченные вечерним солнцем. За берёзами не видно было ни тракта, ни Приграничного – одни лишь бескрайние луга с редкими перелесками. И никаких следов реки. Чудеса, да и только. – Древняя магия – странная вещь, – заметил дэй, будто вновь неведомым образом угадал её мысли. – Не поспоришь. – Отвернувшись, Таша вгляделась в пёстрые крыши небольшой деревеньки впереди. – Это Потанми, надеюсь? – Скоро проверим. – Как? – Думаю, нам должен попасться указатель. Указатель действительно вскоре попался. Вместе с сенокосным лугом, раскинувшимся рядом. Таша издали услышала отзвуки музыки и певучих голосов; когда они подъехали к лугу, жители Потанми копнили сено. Селяне как раз прервались на передышку, но, завидев пришлых, девушки оборвали песню, а парни убрали от губ деревянные дудочки. Поднявшись на ноги, седовласая деревенская староста прокричала усталым путникам приглашение присоединиться к их отдыху и не побрезговать пшенкой с маслицем. И коню, если надо, корма дадут… Вскоре Принц с высочайшего позволения старосты уже общипывал сенные валы в сажень высотой, а Таша уплетала пшенную кашу под жалостливыми взорами деревенских баб (дома соседки тоже любили поохать про её худобу да бледность). Дэй от пшенки отказался, однако колодезной водички с ломтем свежевыпеченного хлеба вкусил с нескрываемым удовольствием. – Откуда и куда путь держите, святой отец? – учтиво вопросила староста. Говорила она, характерно акцентируясь на букве «о». Таша думала, такой говор присущ скорее жителям Заречной, но могла и ошибаться. А, может, сказывалось то, что Потанми находился неподалёку от границы. – Из Озёрной в Заречную. В Прадмунте тоже сенокос, некстати вспомнилось Таше. Они с Гастом и Лив сейчас тоже должны быть на лугу: кидаться сеном друг в дружку, петь и танцевать, бегать с ребятами по ягоды и на озеро. И мама должна ждать дома… Пшенка резко утратила вкус – но слёз не было. – А девочка – ваша?.. – Племянница, – без промедления отозвался дэй. Хотя Таша понимала, что честное «случайная попутчица» обрекло бы их на обстрел косыми взглядами, ответ заставил её почти поперхнуться. – Красавица она у вас. Из благородных лэн? Видимо, туфли и бархатный плащ – даже в нынешнем состоянии, порядком изгвазданном, – произвели должное впечатление. После секундного промедления дэй кивнул; кивнув в ответ, староста задумчиво откинула за спину седую косу. – Маришка, – крикнула она потом девушкам поодаль, что прицельно перебрасывались шутками с молодыми людьми. Обернулась юная темноволосая особа в алой юбке с оборками: – Да, бабушка? Внучка старосты была такой же высокой, но куда более фигуристой. И, разумеется, менее морщинистой. – Порадуй песней знатных гостей. Из легенд старинных… или из своих. Маришка у нас песни складывает, – пояснила женщина с нескрываемой гордостью. – Видать, в племянницу мою, тётку-менестреля пошла… та и квинлу свою ей завещала. Все певцы, кто к нам забредал, Маришку в ученицы забрать порывались, да я не отпустила. У меня больше никого: детей богиня раньше срока прибрала, из внуков она одна… вот как я в новое перерождение отправлюсь, пускай идёт, если хочет. Недолго ждать осталось. – Не девичье это занятие по тавернам разгуливать, дома-семьи не имея, – буркнула сухонькая старушка рядом с Ташей, прячась от солнца под льняной шалью. Впрочем, её никто не слышал и не слушал. Маришка ломаться не стала, лишь попросила принести квинлу. Какой-то мальчишка со всех ног побежал в деревню, чтобы вскоре уже передать инструмент хозяйке – бережно, как хрустальный венец. Беречь было что: пять струн тянулись к колкам по грифу чёрного дерева, среди лаковых цветов на деревянном корпусе летела ланден, любовно прорисованная до мелких золотых пёрышек на хвосте. Подкрутив колки, Маришка приласкала пальцами струны, отозвавшиеся нежной россыпью звуков, и низкий бархат девичьего голоса вплёлся в переливы мелодии естественно, как дыхание. Паладины огня… это то, что мы знали всегда: Кто подарит нам ветер, когда божества не хранят? Кто коснётся плеча, когда нет ни меча, ни коня, И найдёт, и удержит, всегда возвращая назад? Паладины мечты… в ураганах – звездой-маяком Неизменно светя, чтобы мы успевали на свет. Ты не видишь лица, да и голос тебе незнаком, Только это – тот голос, в котором ты слышишь ответ. Паладины любви… и нужны ли любые слова? Или просто улыбка, и просто костёр, и рука… Подойди. Посмотри. В его взгляде – туман и трава, И дороги, и солнце. И радуга. И облака. Паладины огня… и пути, и полётов во сне: Это те, кого ждёшь, это те, кто спускается вниз И живёт среди нас, предпочтя своё небо – земле, Чтоб вершины и ветер – всем тем, кто тоскует о них[10]. Когда голос истаял в вечернем воздухе, напоённом заворожённой тишиной, дэй первым сомкнул ладони в негромком хлопке. Звук вернул Ташу в реальность, заставил вынырнуть из сияющей пустоты, куда унесли её бархатные волны певучих нот, и, задумчиво склонив голову, захлопать тоже. Там и притихшие крестьяне зашевелились, подхватив аплодисменты, огласив луг восторженным шумом. Не хлопала лишь староста: была слишком занята тем, что промокала рукавами мокрое лицо.