Он прошелся по толстому ковру, который мама чистила каждый день с религиозной ревностностью, и поставил пустую банку на подоконник. — Эй, Ник-Ник! — позвал мой пятнадцатилетний братец от дверей, размахивая портфелем. — Денежка есть? — Нет, если собираешься потратить ее на глупости вроде словарей и учебников. — Не. Роббо продает пару своих сидишников. — Слава Богу. А то тебе давно уже пора начать тратить молодость впустую. — Ты своего брата не слушай, — сказал папа. — Он кончит либо миллионером, либо… — В ТЮРЬМЕ! — договорили мы хором старую поговорку Атенов. — Есть у меня немного мелочи в жестянке. Не в той, что в виде гроба, а в той, что в виде голой женщины, — так что глаза закрой, когда будешь ее трясти. Джон отдал честь: — Спасибо, Ник-Ник! Ты у нас герой. Образ моего брата, стоящего в двери со счастливо сияющими глазами, с широкой улыбкой на веснушчатом лице, застрял у меня мозгу навечно. Я в последний раз видел его живым. Он побежал наверх, тяжело топая. Я слышал, как открылась дверь моей комнаты, потом шаги прошли к столу возле кровати. Пауза. Он считал деньги. Ни на пенни больше, чем нужно, он не взял бы. Потом шаги прозвучали к площадке и к его комнате. И все. — Не надо бы тебе так разбрасываться заработанными, Ник, — покачал головой папа, улыбнувшись и показав дырку между зубами. — Мы ему выдаем карманные. — Знаю, но он их тратит на ерунду вроде учебников по истории. Папа взял из буфета молоток и шутливо ткнул им в мою сторону. — Я узнаю, сколько Джон за них заплатил, и в понедельник верну тебе деньги. Ладно, смотрите концерт, у меня наверху есть работа. Помахивая молотком, он вышел из комнаты. Я принялся искать кассету в ящике. Как всегда, я не позаботился наклеить на нее этикетку, и пришлось пять минут ругаться и запускать не те, пока нашлась та, которую я искал. Пока я с ними возился, вошла мама с подносом, где был нарезанный пирог и чай — часть субботнего ритуала. В своем тренировочном, с черными короткими волосами, она выглядела на десять лет моложе, чем была. Через минуту она уже рассмешила Стива, ведя с ним беседу. — Я все говорю Нику, что он должен найти себе приличную работу в офисе, вроде твоей, Стив. — Мне кажется, ему нравится, что он делает, миссис Атен. — Джуди. — Извините… Джуди. Ему за столом не усидеть. — Надеюсь только, что полиция никогда не будет следить за его грузовиком. Про мистера Каровски ходит столько слухов, что хватило бы утопить линкор. Папа наверху начал свою ежедневную работу. Стук. Стук. Стук. Будто забивал гвозди в кирпичную стену. А мама весело болтала, перекрывая шум и подкладывая еще куски пирога Стиву, который никогда не умел сказать «нет». — Нашел! — сказал я, видя, как по экрану понеслись розовые лучи лазеров. — Ладно, я вас оставляю. У меня все равно еще вагон глажки. Если вам что-нибудь будет надо, я в кухне. Она вышла, что-то про себя напевая. Когда я встал, то заметил пустую банку, которую оставил папа. Слава Богу, мама ее не видела, а то отца ждала бы хорошая головомойка. Я смял банку и отправил ее в ведро. Стук молотка наверху прекратился. И вдруг что-то показалось мне странным. Никогда, никогда за те семнадцать лет, что я живу на этой планете, не видел я, чтобы папа пил пиво днем. — Кажется, отличный концерт, Ник. Так и было. Я сел смотреть и начисто забыл про банку из-под пива. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Жизнь — гадство Стив нас выставил рано. Согласитесь сами, что 8.30 — негуманно рано для воскресного утра. Его отец возвращался где-то в полдень, так что ему еще предстояло прибрать дом, чтобы не казалось, будто в дверь вломился полный автобус поддатых ребят. Что, в общем, соответствовало действительности. Девушки, на появление которых мы надеялись, не пришли. Так что мы просто сильнее накачались и стали в шутку кидать друг друга через мебель. Мы трое перепрыгнули через заднюю стену сада Стива и рванули по полям прямиком, оставив его делать с домом, что может, и в тринадцатый раз повторять: — Мой старик меня убьет, когда приедет! Солнце уже пригревало шею, и мы брели по пустым лугам. Во рту будто жаба сдохла от водянки, и ее похоронили под языком. Когда мы дошли до города, остальные свернули каждый к себе, оставив меня пахать последнюю милю по густой траве. Мысли, которые мне удавалось собрать вместе, в основном вертелись насчет того, как лучше насолить Тагу Слэттеру. Я никого не видел, ничего не слышал. В такое воскресное весеннее утро девять десятых населения нежатся в постели. Я перелез через заднюю изгородь нашего сада, распугав взлетевших размытым облачком птиц. На пути к входной двери я посмотрел на свой пикап. Пока чистый. Слэттер пока не решил повторить. Папиной машины на дорожке не было. Ничего в этом необычного тоже не было. Иногда он по воскресеньям ездил в город за газетами. Мама, наверное, еще в кровати. Субботними вечерами она смотрела у себя в спальне старые фильмы ужасов почти до утра — и потом спала до ленча. — ПРИВЕТ, НАРОДЫ! Я ВЕРНУЛСЯ! Это был мой обычный приветственный клич, который действовал всем на нервы, как наждак. Но обычного «Заткнись, дан людям поспать!» не послышалось. В это утро они спали как убитые. Я пошел на кухню. — Эй, кони! Я повторил это снова, отодвигая кучу накрошенного хлеба на край стола и зацепив перевернутую масленку. Если это папа такое устроил, то он затеял опасную игру. Мама взбесится. Да и он вроде в нормальном состоянии такого не делает. Если подумать, я вообще НИКОГДА такого не видел. Он съедает свои кукурузные хлопья, потом моет тарелку и ставит ее в буфет. Единственный другой подозреваемый — это… — Джон! Ты уже покойник! Быстрее все это прибери, пока мама не увидела! Тишина. Боже ты мой… может быть, под личиной любящего домашние задания и дисциплину пятнадцатилетнего мальчика все-таки скрывался бунтовщик. Через пять минут я бросил в раковину пустую тарелку и, все еще дожевывая хороший глоток хлопьев, поднялся наверх. Там было чисто и тихо. Я переоделся в свои повседневные джинсы. Потом решил разбудить Джона и довести до его сознания тот факт, что если он хочет дожить до ленча, ему надо побыстрее прибрать бардак в кухне. Я толкнул дверь. И увидел такое, от чего у меня дыхание перехватило. Комнаты моего брата более не существовало. Нет, четыре стены были на месте, и окно тоже. Но того барахла, которое образовывало спальню брата, не было. Кровать исчезла. Шкафы, мебель и плакаты с греческими храмами и египетскими статуями исчезли вместе с ней. Вместо всего этого, почти до лампочки в потолке, стояла пирамида. Я остановился и громко захохотал. Действительно захохотал. Того, что я видел, не могло быть. Я снова рассмеялся. Но на этот раз — деланно. И начал чувствовать холод, будто меня медленно погружали в горное озеро. Кто-то здесь побывал, забрал мебель и потом расколотил все имущество моего брата. Потому что пирамида была составлена из книг, компьютерных игр, детских игрушек, сувениров, комиксов… Все, что когда-либо Джону дарили, что он собирал, на что копил, что покупал. Словом, все. Господи ты мой Боже. Этот гад… Слэттер. Пока я стоял, перед моим мысленным взором проносились картины. Слэттер заглядывает в окно комнаты, синие перья-татуировки по краям его глаз, обезьянью рожу перерезает трещина мерзкой улыбки. Потом он влезает и разносит все в клочья. Это сделал Таг Слэттер — по-другому быть не могло. Но что он сделал с мебелью, с кроватью? И где мой брат? Он же здесь спал. Я увидел. Но здоровенный шмат моего существа в это верить отказывался. Я не шевелился, только смотрел. В груди болело, и звук дыхания казался странным мне самому. Этот гад поработал тщательно. Куда, куда тщательнее, чем когда измазал мой пикап продуктом из собственной задницы. Книги были не просто порваны пополам. Каждую страницу разорвали на клочки не больше почтовой марки. Компьютер Джона — он в нем души не чаял, пылинки сдувал — был разбит на куски не больше моего ногтя.