Из них я выяснила, что мой отец узнал об интрижке матери с маляром, прочитав ее дневник. Он прочел, что они впервые занялись любовью после полета на параплане, полета, который еще тогда показался ему подозрительным. Когда я это прочла, тот день вдруг ясно встал у меня перед глазами. Мне было семь или, может быть, восемь. Мы всей семьей пошли ужинать в «Пеппермилл», один из наших с Эмили любимых ресторанов. Нам с Эмили нравился «Пеппермилл», потому что возле барной стойки в нем был прудик, посреди которого чудесным образом горел огонь, а официантки, разносившие коктейли, были похожи на Ангелов Чарли в длинных коралловых вечерних платьях. Бургеры подавались с розовыми пластиковыми шпажками, миниатюрные коровки на концах которых сообщали о степени прожарки маленькими красными буквами. Наши родители редко ссорились; я вообще редко видела их вместе. Но в тот вечер ссора была, и она была как-то связана с парапланом. Я пролистала его дневники единожды и больше никогда их не видела. Я призналась, что нашла их, на сессии семейной терапии — это была одна из немногих попыток матери удержать нашу новую «семейную ячейку» в пределах контроля, — и хотя в кабинете психотерапевта она и ее муж вели себя понимающе, по возвращении домой меня посадили под домашний арест за то, что я сунула нос куда не следует. На той же сессии Эмили опрокинула торшер и бросилась вон из кабинета; она спряталась между двух машин на подземной парковке, и нам пришлось искать ее и вытаскивать из убежища, прежде чем мы смогли поехать домой. Когда я в следующий раз пошла проверить, на месте ли портфель и блокноты, их нигде не было. Я помню только несколько фрагментов из них. Он называл меня «бесенком» и отмечал мою веселость. Об Эмили он писал, что она тихая и чувствительная и что он за нее переживает. Он скучал по груди моей матери. Недавно во время командировки в Японию он воспользовался услугами проститутки, и ему особенно понравилось то, что после каждой практики она запечатлевала поцелуй на его пенисе — нежно и ненавязчиво. Редко когда мужчина может позволить себе потворствовать своим желаниям или быть сексуально пассивным, тем, кого ласкает женщина, — писал мой отец в эссе под названием «Думаешь, ты хочешь быть мужчиной?» из маленького сборника, который друзья отца составили из трех его сочинений и издали посмертно. «Думаешь, ты хочешь быть мужчиной?» начинается так: ПЕРВЫЕ 37 ЛЕТ ЖИЗНИ Я СЧИТАЛ, ЧТО МНЕ ПОВЕЗЛО БЫТЬ МУЖЧИНОЙ. ВЕДЬ У МУЖЧИН ЛУЧШЕ РАБОТА, БОЛЬШЕ ЗАРПЛАТА, БОЛЬШЕ СВОБОДЫ ВЫБИРАТЬ РОД ЗАНЯТИЙ, А ДОМА ИХ ЖДУТ ЧУДЕСНЫЕ СПУТНИЦЫ И ЛЮБОВНИЦЫ, ТАК ЧТО НЕУДИВИТЕЛЬНО, ЧТО ОНИ ЧУВСТВУЮТ СВОЕ ПРЕВОСХОДСТВО НАД ЖЕНЩИНАМИ. <…> МОЯ ЖЕНА ГОВОРИЛА КОГДА-ТО: «БРЮС, ПОЧЕМУ ТЫ ВЕЧНО ТАКОЙ ДОВОЛЬНЫЙ? ТЫ ЧТО, НИКОГДА НЕ УНЫВАЕШЬ И НЕ ЗЛИШЬСЯ? ВООБЩЕ-ТО ТЫ УПУСКАЕШЬ ВАЖНЫЕ ЧУВСТВА; ТЫ УПУСКАЕШЬ ЧАСТЬ ЖИВОГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОПЫТА!» «НО, БАРБ, — ОТВЕЧАЛ Я, — Я И ПРАВДА СЧАСТЛИВ. ЗАЧЕМ МНЕ ПРИТВОРЯТЬСЯ, БУДТО У МЕНЯ ЕСТЬ ЧУВСТВА, КОТОРЫХ У МЕНЯ НЕТ? ЧТО ПЛОХОГО В ТОМ, ЧТОБЫ БЫТЬ ДОВОЛЬНЫМ 75 % ВРЕМЕНИ?» ЧЕРЕЗ ГОД ЗЕМЛЯ УШЛА У МЕНЯ ИЗ-ПОД НОГ. МОЯ ЖЕНА ЗАХОТЕЛА РАЗВОД. ОНА БЫЛА ВЛЮБЛЕНА В ДРУГОГО. МЫ РАЗЪЕХАЛИСЬ ПО ЕЕ ТРЕБОВАНИЮ, И ОНА ПОДАЛА НА РАЗВОД. ЧТО МНЕ БЫЛО ДЕЛАТЬ? КУДА ИДТИ ЗА ПОМОЩЬЮ? НОВЫЕ ЧУВСТВА ОВЛАДЕЛИ МНОЙ: ПОТРЯСЕНИЕ, ГОРЕ И УТРАТА ЗАНЯЛИ МОИ ДНИ И НОЧИ. Я БЫЛ БЕСПОМОЩЕН. <…> ПОЧЕМУ Я ПЛАКАЛ? Затем он на нескольких страницах пересказывает статистику о различных «рисках быть мужчиной». Мужчины на 143 % чаще становятся жертвами физического насилия при отягчающих обстоятельствах, на 400 % чаще — жертвами убийства. Женщины в четыре раза чаще предпринимают попытку суицида, но мужчины погибают от суицида в три раза чаще и так далее. Но, вечный оптимист, он заключает: Я НИКОГДА НЕ БЫЛ ТЕМ, КТО С УДОВОЛЬСТВИЕМ ПИШЕТ И ЧИТАЕТ БЛАГОДАРНОСТИ, ТАК ЧТО ИЗБАВЛЮ ВАС ОТ ПОДРОБНОСТЕЙ. ВСПОМНИТЕ, ЧТО ВО ВСТУПЛЕНИИ К ЭТОМУ ЭССЕ БРЮС НЕЛЬСОН БЫЛ ПОРАЖЕН ГОРЕМ, ОДИНОК И НУЖДАЛСЯ В ПОМОЩИ, КОТОРУЮ НЕОТКУДА БЫЛО ВЗЯТЬ. ЭТО БЫЛО ГОД НАЗАД. НО Я ОБРАТИЛСЯ К СВОИМ ДРУЗЬЯМ-МУЖЧИНАМ, И ОНИ ПРЕВЗОШЛИ ВСЕ МОИ ОЖИДАНИЯ. <…> Я ПОНЯЛ, ЧТО В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ БЫЛ ЖИВ ЛИШЬ НАПОЛОВИНУ. ЭНЕРГИЯ, КОТОРАЯ ВЫСВОБОДИЛАСЬ, КОГДА Я ИСПЫТАЛ ВЕСЬ ДИАПАЗОН ЧУВСТВ, С ТЕХ ПОР ПРОСТО БЬЕТ КЛЮЧОМ. Однажды вечером после того, как он сводил нас с Эмили на балет «Щелкунчик», он размотал два рулона туалетной бумаги, ухватился за концы и принялся безудержно скакать по гостиной, изображая «Танец с лентами» [29]. Ему нравилось без предупреждения натягивать на себя резиновую маску Никсона и гоняться за Эмили и мной по всему дому с криком «Я не жулик, я не жулик». Он пел дурным фальцетом Duke of Earl[30] и часто выкрикивал во всё горло свою личную мантру: «Я бессмертен, пока не доказано обратное!». В последний год своей жизни он научился плакать. Он был молодцом. Конец истории На суде я узнаю, что детективы обычно начинают осматривать место убийства на большом расстоянии от тела и постепенно подбираются ближе со своими фотоаппаратами и пакетами для улик, чтобы ничего не пропустить и не нарушить, прочесывая территорию концентрическими кругами. Несколько лет назад, работая над «Джейн», я спросила у матери, горевала ли я, на ее взгляд, по отцу. Не знаю, почему я подумала, что она может знать. Но когда я оглядываюсь на годы после его смерти и пытаюсь отыскать себя в них, я чувствую, будто рассматриваю фотографию, на которой я должна бы быть, но где меня почему-то нет. Мне приходит в голову, что, наблюдая за моим взрослением, она могла заметить что-то, чего не видела я сама. Вскоре после 11 сентября несколько игроков «Янкис» пришли к пожарной части рядом с баром в центре Манхэттена, где я тогда работала. Они пришли, чтобы подписать бейсбольные мячи для всех детишек, чьи отцы-пожарные погибли при тушении огня в башнях Всемирного торгового центра. Наша часть, как мы ее называли, недосчиталась одиннадцати человек, многие из которых регулярно выпивали в баре. Я бросила дела и вышла на улицу посмотреть, как «Янкис» играют в мяч с мальчишками; в воздухе всё еще стоял запах трупов и раскаленной стали. Мальчишки были в восторге. Никто из них не был старше десяти или одиннадцати. Они визжали, давали пять, бежали за мячом, улетевшим в сточную канаву, нахлобучивали на головы кепки с автографами «Янкис», которые принесла для них команда. Было невозможно забыть, что каждый из них потерял отца. Утрате было всего несколько недель, и они не могли предсказать, как она повлияет на их будущую жизнь. Глядя на их маленькие тела, я гадала, где помещается скорбь в таких небольших сосудах. Если бы я смотрела достаточно долго, может, мне бы удалось разглядеть. Сцена была трогательной и горькой и в конечном счете невыносимой. Я вернулась к работе. Ну конечно, ты горевала, — ответила моя мать. Много лет я испытывала тайную ярость к нашей матери за то, что она не пустила нас с Эмили в спальню отца в тот вечер, когда нашла его тело. Все всегда говорили, что он умер во сне. Но моя мать рассказывала нам, что всё выглядело так, будто он завалился назад из положения сидя; должно быть, он бодрствовал достаточно времени, чтобы понять, что происходит что-то ужасное, что что-то ужасное случилось прямо сейчас, внутри его тела. Внутри его сердца. Может быть, он проснулся рывком, сел и подумал: О боже, что это со мной? Может быть, он попытался нащупать на ночном столике телефон, подумав: Мне нужна помощь. А может быть, он попытался нащупать очки, думая, в последний раз: Что это со мной? Если бы я увидела следы этого нащупывания, я бы узнала, как долго он мучился. Было ли ему больно. Какой звук он издал перед смертью. О чем подумал. У подножия лестницы, за закрытой дверью его спальни таился секрет, который мне несправедливо запретили знать. Если бы меня допустили к нему, мои дневники снов на протяжении следующих двадцати лет не полнились бы несовершенными воскрешениями. ПАПА ОЖИВАЕТ И ГОВОРИТ, ЧТО ВСЕ ЭТИ ГОДЫ ОН ПРОСТО БЫЛ В КОМЕ. ОН ОБЪЯСНЯЕТ, ЧТО ПОСЛЕ РАЗВОДА НАПИЛСЯ И ПРИНЯЛ ЦЕЛУЮ КУЧУ АНТИДЕПРЕССАНТОВ И КАКИХ-ТО МИСТИЧЕСКИХ МЕКСИКАНСКИХ СНАДОБИЙ И ПОЭТОМУ ВПАЛ В КОМУ. ОН ГОВОРИТ, ЧТО КАКИЕ-ТО РЕБЯТА ПРИНЯЛИ ЕГО В РЕАБИЛИТАЦИОННУЮ КЛИНИКУ, ВЕРИЛИ В НЕГО И НАБЛЮДАЛИ ЗА ЕГО ТЕЛОМ МНОГО ЛЕТ В ОЖИДАНИИ, ЧТО ОН ШЕВЕЛЬНЕТСЯ. Я ЧУВСТВУЮ ОГРОМНОЕ ОБЛЕГЧЕНИЕ, ХОТЯ И ОТЧАСТИ ВИНУ ЗА ТО, ЧТО ПЕРЕСТАЛА В НЕГО ВЕРИТЬ, И ОТЧАСТИ ЗЛОСТЬ ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ОН ТАК ДОЛГО НЕ МОГ НАС НАЙТИ. ЗАТЕМ ПОЯВЛЯЕТСЯ МОЯ МАТЬ И ГОВОРИТ ШЕПОТОМ: НЕ ВЕРЬ ЕМУ, ЭТО ВСЁ НЕПРАВДА, ТВОЙ НАСТОЯЩИЙ ОТЕЦ УМЕР. ПАПА, СНОВА ВОССТАВШИЙ ИЗ МЕРТВЫХ. ОН БЕЗБОРОД И МЯГОК, И В НАШИХ ОТНОШЕНИЯХ ЕСТЬ ЧТО-ТО СЕКСУАЛЬНОЕ. Я ШЕПЧУ ЕМУ, ПРИБЛИЗИВШИСЬ К ЕГО ЛИЦУ: Я УЖЕ В АСПИРАНТУРЕ. ОН ГОВОРИТ: ТЫ БУДЕШЬ ДОКТОРОМ ИЛИ ЮРИСТОМ? Я ГОВОРЮ: НЕТ, ПАП, Я БУДУ ПРОФЕССОРОМ. ОН УЛЫБАЕТСЯ И КИВАЕТ. МЫ ГОВОРИМ ОБО ВСЕМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В ЕГО ОТСУТСТВИЕ. Я РАССКАЗЫВАЮ ЕМУ О ЗЕМЛЕТРЯСЕНИИ 1989 ГОДА; ОН ДЕЛИТСЯ ВОСПОМИНАНИЕМ О ЗЕМЛЕТРЯСЕНИИ В МИЧИГАНЕ, КОТОРОЕ ПРОИЗОШЛО, КОГДА ОН ИГРАЛ В ТЕННИС. КОГДА ОН ГОВОРИТ, ЧТО ВЕСЬ ДВОР ЗАВАЛИЛО ОБЛОМКАМИ, Я ПОДОЗРЕВАЮ, ЧТО ОН ЛЖЕТ. В МИЧИГАНЕ НЕ БЫВАЕТ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЙ. МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ПРИТВОРЩИК. МОЖЕТ БЫТЬ, МОЙ НАСТОЯЩИЙ ОТЕЦ ПО-НАСТОЯЩЕМУ МЕРТВ ИЛИ НАХОДИТСЯ ГДЕ-ТО ЕЩЕ. ПОТОМ ОН ГОВОРИТ, ЧТО ОН ПО-ПРЕЖНЕМУ БЕССМЕРТЕН, НО ЕМУ ПОРА. У НЕГО ДЕЛА. О ДА, ДЕЛА НЕБЕСНЫЕ. РАЙСКИЕ ДЕЛИШКИ. Как ни крути, моя мать была проклята. Главным образом за то, что осталась в живых. Если бы тем вечером мы обнаружили ее труп, возможно, наши симпатии оказались бы на ее стороне. Также, в отсутствие иного объяснения взявшемуся невесть откуда обширному инфаркту со смертельным исходом в возрасте сорока лет, между нами тихим ядом начала распространяться версия, что он умер буквально от разбитого сердца. Однажды я подслушала, как Эмили сказала друзьям на школьной игровой площадке: Она его убила, — и пожала плечами. Я тоже поверила в эту версию тогда. Но постепенно, с годами, я осознала ее ошибочность. Мало того, что она была сомнительной с медицинской точки зрения, она упускала из вида тот факт, что мой отец умер на пике счастья. В самом расцвете сил, как говорится. И после года или пары лет беспорядочных половых связей, принесших ему, как казалось, много радости, он наконец собирался снова жениться. На женщине по имени Джейн. Я надеялась, что годы облегчили это бремя для моей матери, так же, как надеялась, что когда-нибудь перестану ставить себя во всё более и более дрянные ситуации, в которых я пытаюсь исправить что-то, что стоило бы оставить неправильным. Затем, приехав как-то в Калифорнию во время второго развода матери, я подслушала ее с моим будущим бывшим отчимом бурную ссору, в которой он попытался оправдать свои измены напоминанием о том, что они с моей матерью когда-то тоже были замешаны в адюльтере. Со своего наблюдательного поста в гостевой комнате я расслышала, как она процедила сквозь зубы: Ты отлично знаешь, что я заплатила за это кровью. Я поняла, что она говорила о моем отце, двадцать лет спустя. А тогда я могла лишь представлять, как вырываюсь из дома, бегу в сторону шоссе, останавливаю первую попавшуюся машину и умоляю водителя увезти меня отсюда как можно дальше, прочь из этой истории. Моя мать преподает художественную литературу. Она прочла все романы, какие только есть на свете. Она писала магистерскую диссертацию в Университете Сан-Франциско по «Миссис Дэллоуэй», пока была беременна Эмили. Чтобы поздравить меня с поэтической публикацией много лет назад, она прислала мне открытку с надписью: Мы рассказываем себе истории, чтобы жить. — Джоан Дидион. Я тогда жила в каморке на Сейнт-Маркс-Плейс и приколола открытку к осыпающейся стене в напоминание о ее поддержке и внимательности. Но чем больше я смотрела на открытку, тем больше она меня расстраивала. Мои стихи не рассказывали истории. Я стала поэтом отчасти потому, что не хотела рассказывать историй. Насколько я могу судить, истории, может, и помогают нам жить, но также они ограничивают нас, приносят нам феноменальную боль. В попытке найти смысл в бессмысленных вещах они искажают, кодифицируют, обвиняют, возвеличивают, ограждают, пренебрегают, предают, мифологизируют и всё такое. Мне всегда это казалось поводом для сожаления, а не хвалы. Как только какой-нибудь писатель начинает говорить о «человеческой потребности в нарративе» или об «архаической силе повествования», я обычно ловлю себя на желании выйти вон из зала. Потому что иначе кровь приливает к лицу и начинает кипеть. Я убежден, что история борьбы и надежды вашей семьи очень актуальна для нашей аудитории, — писал мне молодой продюсер с канала CBS. О какой истории он говорил? Образцом семейной истории, основанной на ложных посылках, для меня всегда было угасание моего двоюродного деда Дона, который умер от рассеянного склероза много лет назад в Мичигане. В детстве я жутко боялась его навещать: помню, как он лежал без движения в постели после трахеотомии и приветствовал нас сиплой вибрацией, загадочным образом доносившейся, как из динамика, из темной дыры в его горле. Когда бы я ни спрашивала, что такого случилось с дедушкой Доном, что у него теперь дырка в горле и постельный режим, я всегда получала один ответ: Всё началось, когда дедушка Дон наступил на осколок стекла на пляже. С тех пор он уже никогда не был прежним. У меня ушли годы на то, чтобы понять, что, хотя в тот день на пляже в его состоянии произошла какая-то перемена, стекло или любой другой предмет, на который он наступил, не стало причиной его рассеянного склероза. Но связь между кусочком морского стекла и будущим нейромускулярным коллапсом моего двоюродного деда забетонирована в семейном фольклоре. Той зимой в Мидлтауне, ознаменовавшейся заскоком на убийстве, я должна была читать в университете курс по «теории нарратива». Я отказалась от унаследованного плана курса и заставила всех читать Беккета и эссе о повреждениях мозга, а потом писать работы о стремительном распаде повествования в «Конце игры» [31]. Некоторые из студентов, кажется, не поняли, в чем суть — если в чем-то она и была, — и сдали работы с тезисами вроде: Если бы Хамм и Клов сумели рассказать связные, крепко сбитые истории, они, возможно, обрели бы вечное счастье. Я рвала и метала. Некоторые из студентов пожаловались, что я была на удивление враждебна к их идеям. «Нет ничего смешнее несчастья»[32], — повторяю я в ответ, ощущая клокотание смутного преподавательского садизма, явно избыточного в данной ситуации. Я воплощаю его [потрясение], облекая его в слова, — писала Вирджиния Вулф. — Только облекая его в слова, я придаю ему целостность; эта целостность означает, что оно больше не может мне навредить; оно дарит мне — возможно, оттого, что таким образом я унимаю боль, — великий восторг от сложения вместе разъятых прежде частей. Возможно, это сильнейшее удовольствие из всех мне известных. Как же вышло, что в итоге она оказалась на дне реки Уз? Я знаю, что то, чего я хочу, невозможно. Если я смогу достаточно отточить, достаточно прояснить свой язык, если я смогу отмыть каждое предложение дочиста, как камень в речной воде, если я смогу найти подходящий наблюдательный пост или щель, откуда можно записывать всё, что видишь, если я смогу дать себе достаточно пустого пространства, может быть, тогда у меня получится. Получится рассказать эту историю и оставить ее навсегда. Тогда я — и она — просто исчезла бы. Фото № 5: Лицо Джейн в профиль, две дорожки темно-красной крови спускаются от пулевого отверстия в ее левом виске. Одна струйка крови течет по щеке отвесно вниз; другая, выходя из того же источника, течет по диагонали к уголку рта. Две кирпично-красные дорожки крови, которая начала сворачиваться или уже свернулась, на белой щеке Джейн. Вот и вся фотография. Больше не на что смотреть. Но, как отмечает судмедэксперт, эта фотография рассказывает историю. Как и любая другая. Она позволяет утверждать, что смерть застала Джейн сидящей прямо и что первый выстрел был в ее левый висок. По законам гравитации кровь от первого ранения потекла отвесно вниз по ее лицу. Затем, потеряв сознание, Джейн уронила голову на грудь, и направление струйки крови изменилось. Отсюда вторая дорожка, от виска ко рту. Никто не знает, где Джейн умерла. Но эта фотография позволяет предположить, что она сидела на пассажирском сидении автомобиля рядом с праворуким убийцей, который выстрелил ей в левый висок, а затем еще раз — в левую нижнюю часть черепа. Видимо, чтобы убедиться, что она точно мертва. А потом задушил ее. Видимо, чтобы убедиться наверняка. Повреждений, полученных в результате самообороны, не имеется. Никаких признаков сопротивления. Он — Гэри или кто бы то ни было — вероятно, приказал ей не двигаться. Она, вероятно, умерла сидя совершенно неподвижно, со стволом под 22-й калибр у левого виска, в невообразимом ужасе и с единственной простой мыслью: Пожалуйста, не убивай меня. Вот одна из историй, которую рассказывает эта фотография. 20 апреля 1970 года поэт Пауль Целан вышел из своего дома в Париже, дошел до моста через реку Сену и прыгнул навстречу смерти. Он оставил на письменном столе раскрытую биографию Гёльдерлина, в которой были подчеркнуты следующие слова: Иногда его гений темнеет и утопает в горьких родниках его сердца. Предложение на этом не заканчивается. Целан решил не подчеркивать остальное: но обыкновенно его апокалиптическая звезда сверкает всем на диво. Несколько лет спустя после того, как я получила ту открытку от матери, я села читать эссе Джоан Дидион «Белый альбом» 1968–1978 годов. Я знала, что оно начинается строкой: Мы рассказываем себе истории, чтобы жить. Я с удивлением обнаружила, что уже к концу первого абзаца эссе начинает юлить: По крайней мере, какое-то время. На следующих страницах разворачивается хроника крушения — самой Дидион и культуры в целом. Текст завершается словами: письмо пока не помогло мне понять, что оно значит.