Свидетели и детективы сворачивают и разворачивают это полотенце много раз, всегда как-то торжественно и церемонно, будто флаг. Но флаг какой страны — я не могу сказать. Какой-то темный полумесяц земли, где страдание, в сущности, бессмысленно, где настоящее проваливается в прошлое без предупреждения, где нам не избежать участи, которая страшит нас больше всего, где проливные дожди вымывают из могил тела, где горе длится вечно и сила его не угасает. Полотенце оказывается лишь прелюдией. Один за одним из коробки с вещдоками появляются на свет все остальные предметы, принадлежащие той ночи. Каждый упакован в полиэтиленовый пакет, точно из какой-то чокнутой химчистки. Ритуал таков: детектив извлекает предмет из пакета и передает его Хиллеру, который затем чинно подносит его судебно-медицинскому эксперту, будто передавая факел. Судмедэксперт затем демонстрирует предмет суду и описывает его для протокола. Во время показа я составляю собственный список: • один широкий пыльно-голубой шарф, 100 % шелк, очень милый; • один серо-голубой джемпер, вероятно, шерсть, похоже на твид, на вид чуть выше колена, слева на груди серебряный значок; • одно шерстяное пальто, не то голубое, не то серое (это объясняет, почему в газетах и книгах не сходятся описания), на вид в пятнах крови, сложно сказать; • куча одежды на плечиках; • одна синяя водолазка, на вид хлопок, вывернута наизнанку, тоже, кажется, в крови; • одна пара колготок, размечена кусочками липкой ленты по всей длине; • одна бледно-желтая нижняя юбка с узором из божьих коровок; • одна пара белья в желтый цветочек, размер 7, тоже с божьими коровками; • один такой же лифчик, опять божьи коровки; • одна небесно-голубая повязка на голову из жатой ткани, около дюйма шириной, в брызгах коричневой крови. Когда судмедэксперт демонстрирует джемпер, нижнюю юбку и пальто, в зале суда вдруг возникает женский силуэт. Размер 7. Силуэт Джейн. Можно заметить, с каким старанием она подбирала предметы и сочетания цветов: желтые под одеждой, целая схема оттенков голубого поверх. Ее нижнее белье как будто появилось из машины времени. Божьи коровки, бог ты мой. Каждый раз, когда показывается «предмет № 32», по залу пробегает ропот. «Предмет № 32» — это колготки, которые были на Джейн в ночь ее убийства. Обвинение также подготовило цифровое изображение колготок — две коричневые ноги носками внутрь на белом фоне. Судьба человека зависит от этих истрепанных косолапых колготок, полупрозрачной оболочки ног, пусто пляшущей в воздухе. На другой странице своего желтого блокнота я начинаю новый список — каталог произносимых в суде слов, которые меня будоражат: • «странгуляция» — звучит слишком элегантно для удушения чулком; • «инородные частицы в черепной коробке» — звучит как мусор, а не пули; • «поясок осаднения» — звучит как «ссадина на пояснице»; • «раневой канал» — звучит как хит телевещания; • «Книга припасов» — звучит как детская книга о лесных зверях, которые готовятся к зиме, а не табель учета продаж оружия и патронов с подписью Гэри на одной из страниц. По ходу суда из коробки проклевываются также предметы поменьше и постранней. Самые диковинные из них не те, что были на Джейн или у Джейн с собой, но те, которые из нее извлекли. Например, окровавленный тампон, который был в ее влагалище в ночь убийства, законсервированный в стеклянной банке. Также в стеклянных банках: те самые две пули, которые достали из ее мозга при вскрытии. На одной банке наклейка «Мозг», на другой — «Левый вис.». Пуля «Левый вис.» сохранилась так хорошо, что на ней различимы следы выстрела, а именно «шесть полей нарезов правого наклона». Другая, «Мозг», — просто безнадежная кучка свинцовых осколков. Пули мягче, чем стволы, — объясняет эксперт по огнестрельному оружию. — Они деформируются при ударе о что-то твердое. «Мозг» вошла в голову Джейн у основания черепа, где кость довольно толстая, и поэтому мгновенно распалась на части. Присяжные передают друг другу склянки с битым свинцом и, озабоченно прищурившись, разглядывают остатки снарядов. Пока они это делают, камера канала CBS поворачивается в нашу с матерью сторону и закадровый голос в моей голове говорит: Члены семьи с ужасом наблюдают, как коллегия присяжных изучает инородные частицы, извлеченные из черепа жертвы более тридцати лет назад. Но я не особенно думаю об этих частицах. Я думаю о своем собственном наборе частиц — белой картонной коробочке, которую я более двадцати двух лет возила с собой из города в город, из квартиры в квартиру, из ящика стола в ящик стола. В этой коробочке лежали девять частичек тела моего отца и немного белого костного порошка. Мы с матерью и сестрой развеяли его прах над рекой в горах Сьерра-Невада в 1984 году. Но я приберегла себе горсточку и не разжимала кулак, пока мы не доехали до дома. Я положила останки в белую коробочку, перетянула ее резинкой и подписала «Папино кольцо из старших классов», чтобы сбить со следа потенциальных воришек. У меня на этот прах были большие планы, о которых никто не должен был знать. До которых никто не смог бы и додуматься. Только я еще не знала, какие. Спустя годы, когда я набрела на сюжет «Парка Юрского периода» — ученые находят способ воссоздать динозавров по ДНК, и вот динозавры вновь рыскают по планете — меня осенило: Возможно, я ждала именно этого. Прах на деле, однако, не совсем прах. Это скорее кусочки. Некоторые из них выглядят так, как я себе и представляла останки, — красивые бело-лунные осколки кости, похожие на обломанные и обкатанные морем ракушки. Но остальные просто странные. Губчатый светло-бежевый обломок, который мог бы сойти за камешек с Марса. Кусочек пористой темно-коричневой массы размером со стирательную резинку. И самые странные — два кусочка пористой белой кости, слепленные чем-то, что выглядит как засохший ярко-желтый клей. Я помню, как спрашивала мать об этих ярко-желтых вкраплениях вскоре после того, как мы развеяли его прах. У нее не было объяснения, но она бойко выдвинула догадку: Может, когда его кремировали, на нем были очки. Этот образ привел меня в замешательство. Я возвращалась к нему уже дома, сидя одна в своей подвальной комнате и вертя в руках коробочку с прахом, точнее с кусочками. Я представляла, как отца отправляют в дровяную печь, будто пиццу, как его крепкое загорелое тело мерцает в огне, полностью обнаженное, не считая очков. Я всё еще вижу этот образ. И коробочка лежит прямо передо мной. На путях Один мой бывший бойфренд из далекого прошлого недавно переехал в Энн-Арбор, и как-то вечером после заседания суда мы с матерью отправляемся в гости к нему и его семье. Они недавно купили в городе симпатичный домик. Его жена занимается исследованиями в области гинекологической хирургии в Мичиганском университете, и у них двое детей: не по годам развитый четырехлетка Макс и очаровательная малышка Тилли. Мы болтаем в детской, глядя как Тилли ползает на животике по ковру, проталкивая себя вперед, как тюлень, а Макс мастерски справляется со строительством моста в довольно сложной на вид компьютерной игре. Моя мать присоединилась ко мне потому, что они с этим бывшим неплохо ладили и даже какое-то время сохраняли контакт после того, как мы разошлись. Пока я слушаю их разговор и смотрю, как она водружает его счастливого слюнявого младенца себе на бедро, у меня возникает чувство, будто я наблюдаю неловкое воссоединение скорее их двоих, чем свое с ним. Мы немного рассказываем им о суде, и его жене приходится несколько раз напоминать нам произносить по буквам такие слова, как У-Б-И-Й-С-Т-В-О и И-З-Н-А-С-И-Л-О-В-А-Н-И-Е, чтобы Макс их не понял. Сложно не чувствовать себя гонцами, приносящими дурные вести. Привнесенные на место происшествия. Это чувство только усиливается, когда Макс ведет меня за руку вниз по лестнице в свою спальню, чтобы показать сальто на кровати, и я ловлю себя на двух в равной степени тревожащих мыслях: а) если бы я осталась с этим человеком, может быть, такой была бы сейчас моя устойчивая, понятная, благополучная жизнь; и б) Максу сейчас примерно столько же лет, сколько было Джонни Руэласу, когда печально известная капля его крови упала на тыльную сторону ладони Джейн. Но вот дети уже в пижамах, и мы вдвоем с бывшим решаем отколоться от всех и обменяться новостями в баре. Не догадываясь, как много у нас окажется тем для разговора, я сообщаю матери, что, скорее всего, вернусь непоздно. В баре он не устает повторять, какое поразительное совпадение, что он только сюда переехал, а я здесь на заседаниях по делу об убийстве. Учитывая множество совпадений, связанных с этим делом, это можно назвать натяжкой. Я просто рада его видеть. В итоге мы довольно много выпиваем и засиживаемся допоздна. К своему ужасу, по возвращении я обнаруживаю, что мать всё еще меня ждет. Она волновалась. Она расстроена, что я шла домой пешком одна так поздно. Я возражаю, что мой бывший проводил меня и что волноваться не о чем, я в порядке, иди спать. Она извиняется, говорит, что суд действует ей на нервы. Что он пробуждает все ее старые параноидальные фантазии. От того, что она читает книгу «Дьявол в белом городе», бестселлер о серийном насильнике-маньяке-убийце в Чикаго на рубеже веков, легче не становится. По какой-то злой иронии именно эту книгу выбрали для обсуждения члены читательского клуба, который она возглавляет. Конечно, никакой бывший меня не провожал. Вместо этого я добрела, пьяная, от Мейн-стрит до железнодорожных путей, улеглась там и слушала тишину мира. Выкурила сигарету лежа на спине, чувствуя себя частью земли, одним из темных потерянных ночных созданий. Сколько я себя помню, это было одно из моих любимых ощущений. Быть одной на миру, бродить по ночам или лежать близко к земле — анонимно, невидимо, бесцельно. Быть «человеком толпы» или, напротив, наедине с Природой или со своим богом. Предъявить свое притязание на общее пространство, даже когда чувствуешь, как растворяешься в его широте, в его величии. Готовиться к смерти: чувствовать себя совершенно пустой, но всё же еще живой. В разных культурах женщинам пытались отказать в доступе к этому ощущению. Кто-то пытается до сих пор. Тебе миллион раз говорили, что быть одной и быть женщиной в общественных местах ночью — значит напрашиваться на неприятности, так что поди разбери, ведешь ли ты себя смело и свободно или глупо и саморазрушительно. Иногда подготовка к смерти — это просто подготовка к смерти. Подростком я любила принимать ванну в темноте, положив монеты себе на веки. А еще подростком я любила выпивать. Я впервые напилась, когда мне было девять, на свадьбе у матери. На фотографиях с банкета — я в лиловом платье в цветочек, вырубившаяся под стеклянным кофейным столиком с плюшевым мишкой в обнимку. У меня тогда была сломана стопа — эту травму я заработала, выступая с танцевальным номером перед отцом, но, поскольку все думали, что она была психосоматическим ответом на замужество матери, у врача я еще не была. На всех фотографиях с торжества я балансирую на одной ноге. Я хромала, ковыляя за матерью к алтарю. Я никому не рассказывала, что за несколько дней до свадьбы я заперлась в своей радужной комнате в доме отца и хорошенько отбила себе стопу в попытке сделать травму заметной. В каком-то смысле это сработало: подушечка стопы ужасно опухла и боль усилилась. Несколько недель спустя рентген показал усталостный перелом так называемых сесамовидных костей, и я вернулась домой в очередном гипсе. Я так и не узнала, причинила ли я этот усталостный перелом себе сама, в своей комнате, или его вызвала первоначальная травма. Но по-настоящему я научилась пить (и не пить), когда мне было пятнадцать и я жила в Испании по программе школьного обмена. Время, которое я там провела, было мутным пятном из un gintonic, por favor[23]; персикового шнапса из горла в гостиничных номерах; каких-нибудь испанских блюд, которые моя принимающая familia[24] подавала на ужин перед тем, как я отправлялась на la discoteca[25] — смутно помню большую порцию tortilla atún[26], выблевав которую и прополоскав рот, я снова возвращалась за барную стойку; лихих поездок по испанской глуши с пьяными незнакомцами за рулем; ночных брожений по моему небольшому индустриальному городку в восторге от новообретенного двойного зрения и оттого, насколько лучше становился мой испанский, когда я была в говно; поцелуев с вереницей безликих мальчиков в la cuadra[27], местном барном квартале, в тумане слюнявых ртов и твердых членов. Тогда я научилась ценить способность опьянения и кайфа забирать страх, вызывать рискованное, но глубоко облегчительное чувство, будто раз и навсегда отказываешься заботиться о собственной безопасности. Позже я проведу около десяти лет в Нью-Йорке, работая в барах и возвращаясь пешком домой к рассвету под руководством того же принципа. Лежа на путях, я прокручивала в голове события дня в суде. Я вспоминала показания отставного полицейского Эрла Джеймса, львиная доля которых касалась чудовищного убийства Доун Бейсом, тринадцатилетней девочки, чья смерть была пятой в серии. Джеймс возглавлял оперативно-следственную группу, которая расследовала Мичиганские убийства в 60-х, и с тех пор всецело посвятил себя остросюжетной динамике серийных убийств. (В 1991 году он самостоятельно опубликовал книгу под названием «Как поймать серийного убийцу», в выходных данных которой значилась «Международная криминалистическая служба, инк.».) Возможно, из-за своей специализации Джеймс склонен говорить об убийстве Джейн с большим авторитетом. Она же выигрывала награды за участие в дебатах, очевидно, что она установила контакт с убийцей, — заявил он репортеру во время суда. — Но он не мог ее отпустить, потому что она бы его опознала. Он выглядел так, как будто больше никто в мире не обладал информацией, которая была у него. Пока Джеймс давал показания, у него в глазах стояли слезы. Как позднее передавал Court TV, когда отставной детектив описывал изнасилование Доун Бейсом и ее удушение электрическим кабелем, «он смотрел в потолок, и его голос дрожал». Слезы Джеймса были, бесспорно, настоящими, но меня они не тронули. Они показались мне патерналистскими, мелодраматическими и в немалой степени подозрительными. Я никак не могла увязать их с тем, что на моих глазах этот мужчина, увлеченно и бурно жестикулируя, изображал, как именно убийца «ножом разрезал трусы Доун вдоль промежности». Потом я вспомнила, что в какой-то момент своего выступления Джеймс сказал, что Доун последний раз видели на железнодорожных путях — она брела в сторону дома. Так что я лежала там и думала о Доун. Я думала о Доун и о том, как красивы железнодорожные пути ночью, подсвеченные красными и зелеными сигнальными огнями; две параллельные серебристые прямые, с неярким свечением уходящие вдаль. Целый мир — притихший, жаркий и мерцающий. Гэри Даже минимальных подробностей произошедшего с Доун Бейсом достаточно, чтобы заключить, что убийство Джейн было наименее жестоким во всей серии. Она, по всей видимости, умерла быстро, и она одна не была изнасилована. Обвинение хочет подчеркнуть это различие, поскольку оно, по их мнению, позволяет сделать вывод, что убийцей был не Коллинз, а кто-то другой. В суд вызывают сына Нэнси Гроу, и он говорит, что испачканная кровью сумка Джейн будто бы специально была кем-то оставлена на обочине дороги, как «указатель» к ее телу; в то же время отставной коп, который занимался расследованием Мичиганских убийств, утверждает перед судом, что тела других девушек находили прямо на обочине или в канаве, как мусор. Кто бы ни убил этих девушек (предположительно Коллинз), он возвращался к телам, чтобы сделать с ними еще что-нибудь: например, кисти рук и стопы первой жертвы, девятнадцатилетней Мэри Флешар, по-видимому, были отрезаны несколько дней спустя после ее смерти. Вновь появляется тот коп, который первым прибыл на место убийства Джейн. Ее чемодан и экземпляр «Уловки-22», рассказывает он, лежали сбоку от нее; ее обувь, сумочка и белое в желтую полоску полотенце — между ног, а тело было основательно укрыто — сперва вещами на плечиках, затем шерстяным пальто, а сверху расстилался плащ, словно для защиты всей этой кучи от непогоды. Когда его просят сравнить случаи Джейн и Мэри Флешар на предмет обращения с телом, этот же коп — уже пожилой мужчина — качает головой. Та первая девочка, она была в таком виде… Хиллеру приходится подтолкнуть его, чтобы тот продолжил. На ней живого места не было. Вся исполосована ремнем. Ее кожа, — говорит он, осекаясь и снова качая головой, — была как выделанная шкура. Эрл Джеймс подытоживает всё это следующим образом: Выглядело почти так, как будто преступник проявил сострадание к жертве. Прессе нравится эта формулировка, и наутро заголовок УБИЙЦА ПРОЯВИЛ СОСТРАДАНИЕ венчает статьи о деле Джейн в местных и в федеральных газетах. Court TV развивает тему и сообщает, что «в этой тщательной композиции вокруг ее тела было что-то нежное». Когда Шрёдер впервые допрашивал Лейтермана в ноябре, он тоже обратил внимание на эти жесты заботы. Он сказал Лейтерману: Я давно работаю в отделе убийств, и я видел, что творят настоящие монстры. Тот, кто сделал это, не монстр. Он говорит, что после этой фразы Лейтерман чуть не раскололся. Я готова отдать должное такому подходу как стратегии допроса. Но пробежав глазами по заголовкам УБИЙЦА ПРОЯВИЛ СОСТРАДАНИЕ в «Старбаксе» следующим утром, мы с матерью брезгливо отбрасываем газеты в сторону. Укутать женское тело, будто бы для защиты от холода, после того, как застрелил ее, удушил ее и наконец стянул с нее белье в финальном акте унижения; сложить аккуратную композицию из рук, ног и вещей человека, который не сможет воспользоваться ничем из перечисленного, — тут мы обе согласны: такие действия нельзя квалифицировать как «нежные». Шрёдер и я поднимали эту тему в телефонном разговоре за несколько месяцев до того. Я сказала ему, что, несмотря на эти жесты «заботы», зверское посмертное (или почти посмертное) удушение Джейн едва ли указывает на угрызения совести или бережное отношение к ее телу. Ну, всё не так просто, — сказал он. Он рассказал мне, что они повторно исследовали расположение чулка на шее Джейн, каким узлом он был завязан, и т. д., и теперь имеют основания подозревать, что он, возможно, служил чем-то вроде жгута — такой вот извращенный способ остановить кровотечение после огнестрельного ранения в голову. Я не поняла, имел ли он в виду, что убийца наложил жгут в порыве вины или сожаления, или что убийца пытался остановить кровь по другим причинам — например, чтобы не испортить обивку кресел в машине. Но спрашивать я не стала. Ибо Шрёдер перешел к изложению еще одной неприятной гипотезы. До работы в полиции Шрёдер был морпехом. Однажды в самом начале расследования по делу Джейн он обсуждал результаты осмотра места преступления и трупа с другим бывшим морским пехотинцем — в частности, то, как была навалена одежда Джейн и где были разложены другие ее вещи. Его приятель повернулся к нему и сказал: Шрёдер, ты самый тупой морпех из всех, кого я встречал. Ты что, не видишь, что он устроил ей боевые похороны? Когда солдат умирает в бою и его товарищи не могут вынести его тело с поля битвы, они должны сложить его вещи у него между ног, чтобы потом труп вместе со всеми пожитками можно было забрать максимально быстро и эффективно. Шрёдер был убежден, что искать нужно кого-то, кто служил. Коллинз не служил. В отличие от Лейтермана. А после службы (которая проходила в Южной Америке и Мексике, а вовсе не во Вьетнаме) Лейтерман более двадцати лет проработал медбратом в медицинском центре Борджес. Более чем вероятно, что за это время Лейтерман обеспечил множеству пациентов жизненно необходимую заботу, возможно, даже жизненно необходимое утешение и бог знает что еще. Если он убил Джейн, что станет с этой заботой и утешением? Обнулятся ли они задним числом? На июльском заседании суда Лейтерман уже не будет похож на сконфуженного, всклокоченного старика в зеленой тюремной робе, каким мы видели его в январе. Он пострижется, наденет костюм и галстук и будет выглядеть гораздо более сосредоточенным. Кандалы на его лодыжках будут заметны только в начале и в конце заседания, когда он, входя в зал или покидая зал под конвоем, помашет семье и изобразит подобие улыбки. Однако больше этого нового Лейтермана мы с матерью не видим. Чтобы видеть и большой экран, и вещественные доказательства, которые демонстрируются присяжным, и человека, дающего показания, нам приходится подвинуться так, что Лейтерман перестает попадать в наше поле зрения. Сам он так и не получит слова, что, по словам Хиллера, не редкость в делах об особо тяжких преступлениях, где ставки столь высоки. Мы так и не услышим его голоса. Все свидетели будут говорить о том, что «было сделано» с телом Джейн, а не о том, что он сделал или вероятно сделал, и даже не о том, что «сделал убийца». Он выпадет из вида, из памяти, из языка. Даже сейчас мне требуется совершить усилие, чтобы вспомнить его. Я пыталась узнать больше о Лейтермане до суда, в основном с помощью главного инструмента познания ленивого отчужденного субъекта в XXI веке — Гугла. Вот что я нашла: