* * * В суде мы с матерью вскоре обнаруживаем, что сидение на скамье по восемь-девять часов в день плохо сказывается на наших телах, так что после первой недели заседаний мы снимаем подушки с уличной мебели Джилл и начинаем брать их с собой в суд. Солли тоже начинает брать с собой подушку. Но одних подушек недостаточно. Когда у меня начинают серьезно болеть нога и плечо, я говорю матери, что, наверное, поищу массажиста где-то в городе. Давай, говорит она, но лично ей массаж кажется сибаритством. Я не знаю, что значит это слово, и поэтому не обращаю внимания на него и на нее тоже. Во время заседаний я стараюсь не подглядывать, что пишет моя мать в своем блокноте, но когда все-таки не удерживаюсь, то замечаю, что мы тяготеем к одним и тем же деталям. И я задаюсь вопросом: может быть, только она вправе рассказывать эту историю, а я обкрадываю ее? Несколько недель спустя, уже в Коннектикуте, я лезу в словарь. Сибарит — человек, предающийся удовольствиям, сластолюбец. От латинского sybarita — житель города Сибариса в Древней Италии, греческое население которого было известно своим «отъявленным роскошеством». Видимо, моя мать также считает сибаритством включать на ночь кондиционер в своей спальне у Джилл — она говорит, что это было бы нечестно по отношению ко мне, ведь в моей комнатке-парнике кондиционера нет. Ночами, однако, стоит ужасная жара, так что в итоге она приходит к своего рода компромиссу: она включает кондиционер, но оставляет нараспашку окна и дверь. Я пытаюсь убедить ее в идиотичности этого предприятия, но она непреклонна. Всю первую неделю я встаю посреди ночи, выбираюсь из своей двуспальной кровати в комнате напротив и закрываю дверь ее комнаты, пока она спит. Я хочу больше уединения и подозреваю, что она будет спать лучше, если хотя бы сможет охладиться. Но вскоре меня утомляет этот ритуал. Наслушавшись однажды ночью, как она ворочается под громкий и бессмысленный гул кондиционера, я снимаю простыню со своей постели, спускаюсь вниз и впредь сплю на диване. В поисках справедливости Поскольку последним, кто видел Джейн живой 20 марта 1969 года, был ее бойфренд Фил, ему прислали повестку в суд. Точнее, его попросили явиться, а не прислали повестку, потому что нельзя прислать повестку тому, кто не живет в Соединенных Штатах. Он соглашается дать показания, и я ловлю себя на легком чувстве вины: я знаю, что он не хочет этого делать, но именно я сообщила Шрёдеру информацию о его местонахождении еще в ноябре. Тогда Шрёдер пошутил, что мне самой впору стать детективом, ведь они искали Фила безуспешно уже какое-то время. Это меня смутило — ведь я нашла его с помощью одного телефонного звонка и одного письма через океан. С тех пор мы с Филом встречались дважды за завтраком в Бруклине, где он оставил за собой квартиру; мы с матерью также летали в Лондон, где провели неделю с ним и его давней партнеркой по имени Хени, активисткой в области здравоохранения. Увидев, как моя мать и Фил приветствуют друг друга в лондонском аэропорту тридцать лет спустя, я решила, что психотическое предприятие, коим была «Джейн», стоит того — и даже в некотором смысле ставит всё на свои места. Фил приезжает в Энн-Арбор накануне дня явки в суд, и его селят в тот же мотель, где ночует мой дед. Мы с матерью собираемся поужинать с Филом с глазу на глаз, отчасти чтобы обменяться новостями, а отчасти чтобы разработать стратегию его встречи с дедом. Они не видели друг друга с похорон Джейн, и Фил знал, что ее отец не одобрял их отношения, как и его самого. А еще имел место тот скользкий факт, что Фил какое-то время был главным подозреваемым в убийстве Джейн, так что он претерпел не только утрату любимой женщины, но и полицейские допросы, подозрения со всех сторон, обыски дома, в машине и т. д. Когда вы его найдете, — сказал Фил полицейским после того, как они от него отстали, — я надеюсь, вы проявите к его гражданским правам больше уважения, чем проявили к моим. Полицейские не могли поверить, что человек, который собирался жениться на Джейн, станет так говорить о ее убийце, и поэтому снова вызвали его на допросы. И вот он появляется в дверях мотеля. Он выглядит великолепно — Ричард Гир от академии, в черных джинсах и черной футболке. Он говорит, что хочет проехать мимо своего старого дома в Энн-Арборе, и вскоре мы уже сидим в мощеном патио под зонтиком и пьем «Маргариту» у стен дома, в котором он когда-то жил, — там сейчас находится ЛГБТК-книжный с примкнувшим к нему уличным баром и тайским рестораном. Фил какое-то время разглядывает в недоумении свой старый дом: радужный флаг над дверью, посетителей, толкущихся в его гостиной, — и рассказывает нам, как там было внутри раньше, каково было жить там с Джейн. Затем его тон вдруг из ностальгического становится испытующим. Он хочет знать, почему мать и я решили присутствовать на всех заседаниях суда. Зачем и ради кого конкретно нам там быть. Ради Джейн, — говорит моя мать жалобно, как будто это и так очевидно. Я согласно киваю, хотя это звучит не вполне правдоподобно. В конце концов, Джейн давно мертва. Мы говорим о том, что нужно живым, что, по мнению живых, нужно мертвым, и что, по мнению живых, хотели бы мертвые, если бы не были мертвы. Но мертвые мертвы. Они, по всей видимости, ничего уже больше не хотят. «О живых следует говорить уважительно; о мертвых — только правду» ~ Вольтер. ~ Отдел насильственных преступлений / Полиция штата Мичиган — гласит подпись к каждому имейлу, который мы получаем от Шрёдера. Уверена, что могу от лица всей своей семьи сказать, что мы согласны с высказыванием Вольтера, которым оканчивается ваше сообщение, — пишет ему мать в ответ. Это дело штата, — говорит Фил не без омерзения. — Оно не имеет отношения к Джейн. И вообще ей бы это совсем не понравилось. Мы с матерью теребим бумажные зонтики в коктейлях, как будто нас только что отчитали. Он прав: это дело, слава богу, не дело Джейн Луизы Миксер против Гэри Эрла Лейтермана. И не семьи Джейн Луизы Миксер против Гэри Эрла Лейтермана. Это дело штата Мичиган против Гэри Эрла Лейтермана. Сидя в суде, ни за что не забудешь об этом факте. Ты сидишь прямо напротив судьи, который в своей великолепной черной мантии окопался на фоне бело-зеленой мраморной стены с огромной бронзовой печатью Мичигана за спиной. На печати выпуклые олень и лось, встав на дыбы, опираются на герб, который в свою очередь изображает человека с ружьем, созерцающего рассвет, под надписью TUEBOR: Я защищу. Нижнюю часть печати обвивает лента с девизом штата: Si Quaeris Peninsulam Amoenam Circumspice. Если ищешь приятный глазу полуостров, посмотри вокруг себя. Но так ли уж и не понравился бы Джейн суд? Она сама училась на юриста — не по уголовным делам, но всё же на юриста. Сколько я ее знала, она говорила о том, что станет юристом, — рассказала «Детройт ньюс» школьная учительница Джейн через несколько дней после убийства. — Это была ее главная цель. В 1969 году Джейн была одной из 37 девушек-студенток на потоке из 420 человек. Последние несколько лет своей жизни она занималась политическими кампаниями и самостоятельно изучала разрешение споров о гражданских правах. После ее смерти Школа права учредила мемориальную награду имени Джейн Л. Миксер для студентов, которые отличились особо глубокой приверженностью ценностям социальной справедливости и гражданских прав. В юности я полагала, что за наградой стоят мои дедушка и бабушка, но это было не так. Собирая материал для «Джейн», я выяснила, что награду учредили в 1970 году ее друзья; их стараниями награда вручается до сих пор. До того как следствие по делу возобновилось, поиск «Джейн Миксер» в интернете в основном выдавал информацию о бывших студентах Школы права, которые удостоились этой награды и включили ее в свои резюме. Пусть Джейн не прожила достаточно долго, чтобы оставить какое-то «наследие», но если она и положила ему начало, то созвездие политических активистов, общественных защитников и социальных работников, связанных ее именем в киберпространстве, пожалуй, составляет его часть. В конце концов я нарушаю молчание и бормочу что-то вроде: Может, Джейн это и не понравилось бы, но если бы меня убили и никто не пришел на суд, думаю, мне было бы немножко обидно. Курьезность, ребячливость этого замечания становится очевидной, как только оно вылетает у меня изо рта. Разумеется, мне не было бы ни так, ни как-то еще. Я была бы мертва. В моей жизни было время, где-то около моего шестнадцатилетия, когда я начала сомневаться, действительно ли женщины умирают. То есть, я знала, что они умирают, но меня озадачивал вопрос, попадают ли женщины на этой планете в тот же экзистенциальный переплет, что и мужчины. Эта озадаченность возникла, когда я посещала летний курс лекций в университете Беркли под названием «Экзистенциализм в литературе и кино». Я выбрала этот курс из интеллектуальных соображений, но втайне также надеялась, что он поможет мне избавиться от панических атак, связанных со смертью и умиранием, которые осаждали меня несколько лет после смерти отца. Его кончина в спальне перевела вечернюю молитву «И если я умру во сне» из разряда умозрительных в разряд вероятных, и хотя мне было всего лишь одиннадцать, потом двенадцать, потом тринадцать, я ужасно боялась засыпать — а вдруг не проснусь? По неведомым мне неврологическим причинам эти панические атаки часто сопровождались какой-то зеленоватой пеленой, застилавшей мне зрение. Когда я ощущала их приближение, я выбиралась из кровати и ходила взад-вперед по подвалу дома моей матери до тех пор, пока мебель, и небо за окном, и моя кожа не теряли этот болезненный зеленый оттенок, который, как я узнала несколько лет спустя во время поездки в Кентукки, очень похож на взвесь в воздухе перед торнадо. Профессор на курсе по экзистенциализму сказал нам в самом начале, что каждый раз, когда он говорит «человек», он имеет в виду человека любого пола. Но моему мозгу не так-то просто давалась эта замена. Мне нравился курс, но чем дальше, тем больше он казался мне каким-то антропологическим исследованием «современного человека» — человека мужского пола, в чьих мрачных брожениях и вечном беспокойстве о собственной смертности я находила что-то захватывающее и знакомое, но вместе с тем отличное и не вполне переводимое. Одним из фильмов, которые мы смотрели на этом курсе, было «Головокружение» Хичкока, и я помню свое замешательство оттого, что героиня Ким Новак была как будто полуразвоплощена, тогда как герой Джимми Стюарта выглядел «реальным», из плоти и крови. Я хотела потом спросить у профессора, может ли быть так, что женщины всегда уже в какой-то мере мертвы, или наоборот, в какой-то мере еще не начали существовать, но не смогла сформулировать этот вопрос так, чтобы не звучать и не чувствовать себя более или менее сумасшедшей. Даже если оставить Джейн в стороне, — говорит Фил, — доводы штата кажутся мне на редкость слабыми. Мы с матерью знаем не так уж мало о доводах штата, но у Фила степень по юриспруденции — может, он знает что-то, чего не знаем мы? Может, и так, — говорит моя мать. — Но мы здесь не потому, что надеемся «выиграть». Я даже не уверена, что мы «в поисках справедливости». Мы здесь для того, чтобы свидетельствовать. Я снова согласно киваю — и хорошо, что мы не «в поисках справедливости», потому что я сомневаюсь, что кто-то из сидящих за этим столом мог бы ясно выразить, что это могло бы значить. Мы в поисках справедливости, только если этот человек виновен, — сказал мой дед «Газете Каламазу» 30 ноября 2004 года. — Я надеюсь, что полиция поймала того, кого нужно, и что справедливость восторжествует. Возможно, из-за того, что я потратила уйму часов на чтение студентам проповедей о грехе пассивного залога — как он затуманивает значение, делает живое неживым и позволяет ни на кого не возлагать агентность или ответственность, — грамматика справедливости приводит меня в бешенство. Она всегда «вершится», «восстанавливается» или «торжествует». Она всегда спускается откуда-то сверху — от бога, от государства — как гром и молния, пылающий меч, отделяющий агнцев от козлищ в последний час на земле. Справедливость — это, очевидно, не то, что мы можем дать друг другу, чему мы можем поспособствовать и что можем сотворить общими усилиями здесь, в бренном мире. Проблема, вероятно, также кроется в самом слове, поскольку «справедливость» испокон веков означала одновременно «возмездие» и «равноправие», как если бы между этими понятиями не лежала пропасть. Если ты в самом деле хочешь узнать, что такое справедливость, так не задавай вопросов и не кичись опровержениями, — рычит Фрасимах на Сократа в «Государстве», — ты знаешь, что легче спрашивать, чем отвечать, — нет, ты сам отвечай и скажи, что ты считаешь справедливым[20]. Но когда вершится справедливость, — пишет Энн Карсон, — мир перестает существовать[21]. Эта мысль мне не кажется радостной. Я еще не уверена, что хочу, чтобы мир перестал существовать. Неважно, что случится в суде, — пожимает плечами Фил, будто бы стряхивая с себя всю эту муть, — мой собственный «процесс» завершился много лет назад. Я справился с этим тогда и двинулся дальше. Жизнь продолжается. И то верно, хочу сказать я, но почему тогда мы втроем сидим перед твоим старым домом в Энн-Арборе и разговариваем о том, чего Джейн хотела или не хотела бы, потягивая «Маргариту» накануне твоей добровольной дачи показаний на заседании по делу о ее убийстве? Не мне судить о соответствии высказывания Фила истине; я знаю, что не стоит и пытаться. Но я ловлю себя на том, что верю ему не больше, чем Сильвии Плат, когда она пишет: Папа, выродок, я выход нашла, папуля[22], — в финале стихотворения, насквозь пропитанного горем и ядом по отношению к ее отцу. Кроме того, я начинаю думать, что есть «процессы», которые в принципе невозможно завершить, события, после которых жизнь не продолжается. Мы отвозим Фила обратно в мотель, где провожаем его наверх в комнату моего деда. Между ними происходит чрезвычайно любезный, хотя и краткий, обмен репликами — на несколько градусов выше, чем простая вежливость; на несколько градусов ниже, чем теплота. Фил блестяще выступает в суде следующим утром. Он одет в великолепный костюм и демонстрирует верх терпения даже на последнем чудовищном вопросе Хиллера: Мистер Вайцман, это вы убили Джейн Миксер? Нет, — отвечает Фил ровным голосом, — я не убивал. Я вздрагиваю, однако, когда кое-какие фотографии Джейн всплывают на большом экране — не фотографии со вскрытия, слава богу, но снимки, которые много лет назад делал Фил и которые он хранил в сейфовой ячейке, а потом передал мне в конверте в одном из бруклинских кафе, когда мы впервые встретились, для «Джейн». Я думала включить их в книгу, но не стала. Я не ощущала их в достаточной степени своими, чтобы перепечатать — скорее, я стала их хранительницей. Но какую бы деликатность ни проявляла я в своих намерениях, пока писала «Джейн», Шрёдер и его звонки не оставили от нее и следа. Шрёдер прочел описания этих фотографий в «Джейн» и тут же позвонил мне с просьбой прислать ему копии, чтобы он мог показать более свежие фотографии тем, кого опрашивает по ходу расследования. Я хотела, чтобы расследование шло как можно лучше, — более того, я чувствовала некий этический императив сделать так, чтобы оно шло как можно лучше, — так что я быстро сняла копии с фотографий Фила и отправила их Шрёдеру. Вот так и получилось, что теперь Фил, я и все остальные смотрели на них на большом экране; экране, который снимало и транслировало в прямом эфире телевидение. Ну-ну, хранительница. Пока мы стоим на улице у здания суда и ждем машину мичиганской полиции, которая отвезет Фила в аэропорт, он говорит мне, что плохо спал ночью перед дачей показаний. Нет, у него не было джетлага, и он не переживал из-за явки в суд. Он плохо спал, потому что засиделся допоздна в своем номере в мотеле, читая экземпляр «Джейн», который я подарила ему за ужином. Перед отправкой книги в печать я попросила у него разрешения использовать фрагменты нашей переписки, и он это разрешение дал, хотя и не вполне четко — сказав, что «доверяет мне и знает, что я поступлю правильно». Тем не менее, теперь он говорит, что «распсиховался», увидев свои слова в печати. (Я так тревожилась из-за показа слайдов в зале суда, о чем он не сказал ни слова, что совсем забыла потревожиться из-за того, что он прочтет «Джейн».) Он говорит, что также заметил, что в разделе «Благодарности» я благодарю его за дружбу. Это мило, говорит он, но он не считает, что между нами есть какая-то дружба. Когда он это произносит, у меня сворачивается желудок, а кровь приливает к лицу. Но, — подмигивает он на прощание, — это не значит, что я не счел бы за честь подружиться. Книга припасов На четвертый день суда молодая ученая-криминалистка по имени Джули Френч в голубом юбочном костюме энергичными шагами заходит в зал, поднимает правую руку и клянется говорить правду, только правду и ничего, кроме правды («да поможет мне бог» уже не в ходу), и, сама того не зная, нарушает мужской междусобойчик. После Френч показания будут давать и другие криминалистки, многие из которых в 1969 году еще не родились. Самая молодая из них — бойкая лаборантка, которая в свои двадцать с небольшим выглядит слишком молодо, чтобы называться «экспертом», — сообщает, что занималась анализом ДНК после атаки на Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 года и цунами 2004 года в Индонезии и, по ее оценке, обработала с коллегами-криминалистами сотни тысяч индивидуальных генетических образцов. Вот и двадцать первый век на дворе. Показания Френч пробивают дамбу, и судебный процесс наводняет поток многосложных показаний на тему ДНК. Наслушавшись всего этого, мы с матерью возвращаемся к Джилл в состоянии тупого изумления и прикидываем, какие следы наших телесных выделений можно было бы обнаружить в доме. Мы представляем их себе как невидимые заметки вроде тех, что люди расклеивают тут и там, когда учат новый язык. Капли слюны и слизи от чихания на кухонном кране. Следы пота на простынях. Кровь на использованном тампоне в мусорном ведерке в ванной комнате. Слезы в скомканных бумажных платочках и на рукавах. В суде мы узнаём, что некоторые люди — «линяльщики», то есть теряют мертвые клетки кожи более активно, чем другие, и оставляют за собой больший ДНК-след. Мы узнаем, что «линька» зависит от разных вещей: когда ты последний раз принимал душ, много ли ты потеешь. Интересно, линяльщики ли мы. Мы узнаем, что Джейн, вероятно, не была большой линяльщицей, поскольку на ее одежде нашли очень малое количество ее собственных клеток кожи. А вот Лейтерман, по-видимому, был (и, наверное, остается) большим линяльщиком. Мы узнаём, как в темной лаборатории на колготках Джейн была обнаружена ДНК Лейтермана. Лаборант разложил все предметы одежды, которые были на Джейн в ночь ее убийства, на столе, накрытом коричневой оберточной бумагой, и подверг их специальному излучению, которое «возбуждает биологический материал». В ультрафиолете на колготках Джейн начали светиться некоторые участки, с которых лаборант собрал в пробирки крошечные образцы материала. Из этих образцов — каждый не больше булавочной головки — он в конце концов извлек профиль ДНК, уникальный след, один на сто семьдесят триллионов, который указал на Гэри Эрла Лейтермана из Гоблса, штат Мичиган. Еще мы узнаём, что на теле Джейн нашли третий профиль ДНК — Фила. Его извлекли из группы клеток спереди на ее шерстяном джемпере и на обложке «Уловки-22» Джозефа Хеллера, которую обнаружили рядом с трупом. Это была книга Фила. Он одолжил ее Джейн, когда они виделись в последний раз. Пока не стихает поток показаний лаборантов, я закрываю глаза и пытаюсь представить мир как темную лабораторию, внезапно озаренную светом, светом с такой длиной волны, которая «возбуждает» траектории движения наших тел и следы всех наших контактов. И вся кровь, дерьмо, сперма, пот, слюна, волосы и слезы, которыми мы наследили или обменялись друг с другом, вдруг начали бы светиться. Клетки кожи Фила зажглись бы на джемпере Джейн яркой полоской; клетки Лейтермана белыми лужицами света разлились бы по ее лодыжкам, за которые, скорее всего, он волочил ее на кладбище. Если соблюсти условия хранения, эти телесные следы могут сохраняться — и оставаться пригодными для установления личности — десятки лет. Даже тысячелетия и дольше. ДНК жизнестойка, — объясняет один из лаборантов перед судом, — ее нельзя утратить, ее нельзя изменить. И поскольку способов датировать ДНК пока нет, в правильном свете клетки тысячелетней давности будут светиться наравне с клетками, которые мы оставляем за собой сегодня. В правильном свете настоящее и прошлое неразличимы. Это отнюдь не обрадует кого-то, кто надеется «избежать наказания за убийство», особенно если его или ее ДНК каким-то образом попала в КОДИС. Я не собираюсь никого убивать, но тем не менее я рада, что Шрёдер не попросил меня предоставить свой генетический образец властям штата, как мою мать, деда и дядю. Власти штата хотят иметь в деле генетические профили ближайших родственников Джейн, чтобы исключить ее ДНК из всего объема генетического материала, найденного на месте преступления. (Мой дед не произносит этого вслух, но, по-моему, он наверняка думает: если это единственная альтернатива эксгумации, то так тому и быть.) Беспокоиться не о чем, если вы ничего не натворили, как говорят сторонники расширения баз данных ДНК и использования их в розыске. Шрёдер припоминает эту фразу с улыбочкой, пока орудует зондом, похожим на зубную щетку без щетинок, за щекой у кого-то из моих родственников; затем он вкладывает образцы в пробирку, как в ножны, чтобы они доехали до лаборатории в сохранности. Почему-то мне вспоминается, что слово «ножны» связано по смыслу со словом «влагалище». Еще больше мне напоминает об этом разговор матери и Шрёдера, в котором в ответ на скептицизм моей матери в отношении возможностей экспертизы ДНК Шрёдер заверяет ее: Слушайте, у нас в прошлые выходные было дело о групповом изнасиловании, и ДНК показала даже то, в каком порядке парни ее отделали. Внезапная смерть — это один из способов (ужасный способ, полагаю) зафиксировать детали человеческой жизни. Работая над «Джейн», я поразилась тому, как один акт насилия преображает целый ряд повседневных вещей: плащ-дождевик, пару колготок, книгу в мягкой обложке, шерстяной джемпер — в пронумерованные вещественные доказательства, талисманы, на каждом шагу угрожающие приобрести аллегорические пропорции. Я хотела, чтобы эти предметы были упомянуты в «Джейн». Я приложила все усилия, чтобы попытаться установить, например, был ли плащ Джейн бежевым или желтым, потому что слышала обе версии. Когда я не смогла этого выяснить, то заставила себя назвать его «длинным плащом» вместо того, чтобы дать ему цвет, и всё же я очень хотела, чтобы у него был цвет. Точность казалась мне оружием, средством борьбы с «судьбой». Джейн читала «Уловку-22», но могло быть и по-другому. Всегда может быть по-другому. Собирая материал, я периодически натыкалась на упоминания белого в желтую полоску полотенца, впитавшего кровь Джейн. По неизвестным мне причинам детективы всегда полагали, что Джейн оно не принадлежало; как чулок, которым ее душили, оно считается «привнесенным на место происшествия». В каких-то материалах оно присутствует, а в каких-то нет. Часть меня сомневалась, существовало ли оно на самом деле. Я включила его в «Джейн», но со знаком вопроса. Почему-то именно о полотенце я решила первым делом спросить Шрёдера в телефонном разговоре тогда в ноябре. Забавно, что вы о нем заговорили, — сказал он. — Это полотенце сейчас лежит прямо передо мной на столе. Прихожая моей квартиры сделала еще один нырок. Поплыл и зал суда, когда несколько месяцев спустя на январских слушаниях Шрёдер на моих глазах натянул латексные перчатки и достал это полотенце из картонной коробки для вещдоков, точно обломок кораблекрушения, принесенный темными водами Стикса. Ткань реальности чуть надорвалась, чтобы впустить его. К тому времени как судмедэксперт развернет это полотенце на июльском заседании суда, чтобы описать происхождение «обильного насыщенного пятна крови» в его середине, сюрреалистическое, однако, уступит место ужасному. Может, я и не застала Джейн, но я знаю, что во мне та же кровь. То же знает и мать. И моя сестра. Я думаю об этом каждый раз, когда вижу его, и каждый раз чувствую себя так, как будто на моем горле сжимается чья-то рука. Если бы меня спросили, я бы сказала, что эта плотная беспорядочная спираль засохшей коричневой крови, пролитой тридцать шесть лет назад, — самое грустное, что я когда-либо видела. Нет счастья, нет желаний.