Я сказал: – Уверен, разделение носит не социальный, а чисто медицинский характер. Правда, что я под этим подразумевал, было мне не очень-то понятно, зато фраза вышла максимально нейтральной. Боря все дурачился. Я этому радовался, но знал, что как бы весело и бесшабашно Боря ни вел себя днем, ночью он частенько задыхался. Он тонул. Сначала я думал, что ему только кажется. Психика человеческая – вещь хрупкая и не до конца изученная. Мы с Андрюшей сидели с Борей, ждали, пока он прекратит задыхаться, и чем дольше я смотрел на него, тем яснее понимал – он в самом деле всякий раз оказывается в море, не то в собственной, не то в Володиной памяти. А еще чуть погодя я понял, что Боря делает это специально, чтобы себя помучить. Я понял, что он так себя наказывает. Как-то раз я проснулся и услышал, как Боря скрипит зубами, шепчет: – Твою же мать. Я хотел спросить, что происходит, но секунду спустя увидел, как блеснули в торжествующей улыбке его зубы. Еще секунда, и он весь задергался, пытаясь вдохнуть. Потом, когда все успокоилось, я попытался поговорить с ним, но Боря сказал: – Нет, не надо про это «пиздеть», а то получишь. – Но тебе так легче? – спросил я. В темноте Борины глаза странно и нездорово блестели. Потом он сказал: – Кажется, так. Я не знал, как найти нужные слова, как объяснить Боре, что ему не нужно топить себя ночью, чтобы иметь право смеяться днем. Наверное, я вообще не тот человек, который мог бы в этом случае помочь, я сам наказываю себя, когда недостаточно успеваю в учебе или в чем-нибудь виноват. Но одно дело – причинять боль себе самому, а другое – смотреть, как мучает себя товарищ. Я очень переживаю за Борю. Тем не менее я собирался написать о процедуре. К ней и перейдем. Процедура в самом деле нам предстояла неприятная. Я сказал девочкам: – Потом мы вам все обязательно расскажем. Однако я зря так сказал. Несмотря на то что я дал честное слово, говорить обо всем, что происходило в процедурной, мне совершенно не хочется. Я думаю, и не надо. Когда мы зашли, Андрюша спросил: – Раздеваться нужно? Эдуард Андреевич рассмеялся самым приятным, ненавязчивым образом, так, что от этого смеха никто не почувствовал себя глупым. – Да, Арефьев, на этот раз надо раздеваться. Андрюша вздохнул. – А зачем? – сказал он. – Просто вот твой звездный час, Арефьев. Так, ребята, раздевайтесь до трусов. Сегодня процедура будет связана с нарушением цельности тела. Я вздрогнул. Прозвучало ужасно, хотя Эдуард Андреевич постарался выразиться максимально корректно. Может, поэтому ужасно и прозвучало. – Чего? – спросил Боря. – Я не понял. – Для тебя, Борис, это все вообще не будет трудно. Ты уже завершил свои метаморфозы, и мы просто проверяем твои возможности. Твоим товарищам же эта процедура нужна для стимуляции дальнейших изменений. Для того чтобы получить ответ, всегда нужно направить вызов. Все эти пространные формулировки привели меня в еще большую тревогу. – Никакой боли, – сказал Эдуард Андреевич. – Самого факта нарушения целостности для запуска процессов регенерации должно быть достаточно. – Должно быть? – спросил Андрюша. – Да-да. Так что ваши тела будут обезболены. Вы будете погружены в сон и ничего не почувствуете. Однако спустя какое-то время, я вас разбужу. Ваша реакция и должна быть катализатором изменений. Эдуард Андреевич вздохнул: – Я пытаюсь объяснить, как можно лучше, но, по-моему, я все только запутал. Мы так и стояли, не раздеваясь, глядели на него. Андрюша спросил: – А можно перенести? Я плохо себя чувствую. – Чем интенсивнее ваша эмоциональная реакция сейчас, чем более яркий ответ выдаст ваш червь, – сказал Эдуард Андреевич. – Уже к вечеру, я думаю, это станет просто историей, какой ни с кем другим не бывало. Давайте не продлевать наши с вами страдания. – Наши с вами? – спросил Боря. Он был очень бледным, даже губы побелели, хотя лицо и сохраняло непроницаемое выражение. Боря, как бы он ни хвастался своей смелостью, боится уродств. Я всегда замечал, что на инвалидов он старается не смотреть, а еще он говорил однажды, мол, конечно, мы и умрем молодыми, но зато если покалечимся, то сможем все вернуть назад. Думаю, уродства он боится больше всего на свете. – Тебе, Борис, волноваться не о чем. Ты впереди всех. – Спасибо, конечно, но… – Твой организм легко с этим справится. Обычно мы не спорили с Эдуардом Андреевичем: надо, значит надо. Лично я не спорил и в этот раз. Но раздеваться не спешил, мне тоже было очень страшно. С другой стороны, если от нас этого требует Родина, то сомневаться нельзя. Я собрался с духом и принялся расстегивать рубашку. Сложнее всего оказалось расстаться с пистолетом для забоя скота. Он теперь все время болтался у меня на поясе, и я с ним сроднился. Должно быть, именно так девочки любят свои украшения: цепочки, колечки, кулончики. Пистолет не был заряжен, а значит, его боевая ценность равнялась нулю. Однако с ним я почему-то ощущал себя в безопасности. Отцепив пистолет, я тут же почувствовал, что ничего не смогу поделать с тем, что будет происходить. Странно и глупо так думать и так цепляться за вещь, которая не способна в данный момент выполнить свою функцию. Не люблю чувства, которые не имеют под собой рациональной основы. Когда я лег на кушетку, Эдуард Андреевич надел на меня не браслет, а ошейник. Еще я не люблю, когда что-либо меняется. А ошейник к тому же ощутимо жал. – Смотри на экран, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Ты знаешь правила. Правила я знаю, думал я, правила я знаю, и это все, что я на самом деле знаю. Ребята еще стояли, не шелохнувшись, они смотрели на меня, а я чувствовал себя таким смелым. Потом я в самом деле перевел взгляд на экран, увидел свое метро, и серый забор, и красные маки. Проваливаясь в темноту, я старался не держаться ни за одну мысль, чтобы не остаться случайно в сознании, как в самый первый раз. Очнулся я легко, ощутил себя выспавшимся и отдохнувшим. Мне кажется, я чувствовал себя даже лучше, чем утром. Ошейник, обхватывавший мое горло, стал вполне комфортным, я привык. Потом я зевнул, мне захотелось прикрыть рот рукой, и я не смог этого сделать. Я посмотрел вправо и увидел пустое пространство там, где должна была быть моя рука. Я посмотрел влево, и там тоже оказалось пусто. У меня не было рук, они были ампутированы по самый плечевой сустав. Оттуда, где открывалась обнаженная плоть, шли причудливые металлические трубки, они утыкались в мой ошейник. Я не кровоточил, по-видимому, эта конструкция останавливала кровь или возвращала ее в мое тело, точно я не понимал. То, что я испытал, сложно было назвать ужасом. Мне кажется, лучше всего называть такое состояние черным отчаянием. Сердце забилось болезненно и часто, меня теперь била крупная дрожь, из-за которой эти хрупкие металлические трубочки тоже подрагивали. Получался звук, похожий на тот, что бывает, когда водишь пальцем по краям стеклянного стакана. Признаюсь честно, я расплакался. Я лежал, глотал слезы и думал: что же в этом такого? Все поправимо. Заживают ведь мои ранки и заживают быстро. Каждому из нас важно быть значимым. Я всегда так хотел быть значимым, и вот я лежу в белой комнате, пропахшей карболкой, под слепящим светом, и у меня нет рук. Меня привело в ужас то, что моя история – такова. Я дышал быстро, как загнанный зверек, из-за слез у меня заложило нос и дышать приходилось через рот, отчего быстро закружилась голова. Почему мне было так страшно? Теперь, когда я могу подумать об этом, я бы выделил несколько факторов: 1. Ощущение беспомощности. Я не мог совершить почти никакого действия из тех, к которым я привык, да даже встать с кушетки, привычно опираясь на руки. Я не понимал, как мне делать самые простые вещи. Не понимал и не был способен. Так я ощутил себя почти что вещью. 2. Ощущение нарушения целостности тела. Мы все рождаемся и растем с определенным представлением о себе, образом самого себя. Быть здоровым человеком с руками и ногами – это базовый опыт практически для каждого. Я не соответствовал образу себя. Я был какой-то частью того, что я знал прежде, неполным, разломанным. 3. Ощущение вмешательства. Мои руки были ампутированы, из моей плоти торчали металлические трубки, они были во мне, но я их не чувствовал, однако нечто инородное внутри вызывало чувство тошноты. Итак, образ моего тела был разрушен, я лежал беззащитный, неспособный к привычным действиям, изуродованный и плакал.