– Все пройдет хорошо, я уверен. Я буду себя замечательно вести. Эдуард Андреевич, кажется, снова расстроился. Он сказал: – Ты, Жданов, очень хорошо себя ведешь на постоянной основе. Жаль, что тут от тебя мало что зависит. Да, конечно, в науке работать тяжело. Эдуард Андреевич привязал мне ремнями руки и ноги. Вполне удобно, подумал я, не кажется, будто что-то затечет. Я сказал, что готов, Эдуард Андреевич кивнул, сел за стол, глянул на экран, где переливалось синим море. – Тогда поехали, – сказал он. Я смотрел на белый потолок, но от этого получалось только больше волнения. А волнение в данном случае вещь глупая и непродуктивная. Иногда волнение помогает более эффективно делать свою работу, показывать лучший результат. В том же случае, когда ты не можешь ни на что повлиять, волнение только терзает тебя, и все. Затем, становясь менее уверенным, ты становишься и более восприимчивым к неудачам. Надо всегда сохранять присутствие духа. Так я решил. Но так я решил за секунду до того, как браслет заработал. Сначала меня будто бы прошило электрическим током, затылок сильно свело, а потом во лбу и ниже, до самого носа, стало больно до слез. Я не имею в виду, что я заплакал из-за собственной слабости, я хорошо выдерживаю боль и никогда из-за нее не плачу. Слезы потекли сами, и были они совершенно рефлекторные, потому что боль локализовалась в глазах, в голове. Мысли при этом оставались ясными. Я как будто был отделен от этой боли, словно кто-то разрезал меня на куски и часть бросил в кипяток, а часть оставил за этим наблюдать. Странное сравнение, но именно такое пришло мне в голову. Мне думалось тогда и о вещах, которые мог делать с собой Жорж (и все другие солдаты), о том, как кость, как будто раскрывшееся семечко с побегом, прорывает плоть. Быть здоровым, во всяком случае относительно, это базовый опыт большинства людей. Контролировать свое тело. А что значит, если ты можешь сделать со своим телом все, что угодно, и оно от этого разрушается? Как ты себя ощущаешь, каким, как смотришь в зеркало? У меня не было ответов на все эти вопросы, а они все всплывали в голове. Я думал обо всем как бы для того, чтобы сбежать от боли. Будто чем больше слов в минуту протечет в моей голове, тем скорее все закончится. Боль, которую я испытывал, не была похожа ни на что из того, что прежде со мной случалось. Я даже не понимал, как именно я эту боль чувствую. Она будто шла из глубины моего черепа, но из книг я знал, что человек не испытывает болей в мозге. Ему можно даже делать операцию, и он ничего не почувствует. Это не была острая боль или тупая, ее нельзя было охарактеризовать какими-то известными мне словами. Она охватывала все и ничем не объяснялась. Как-то раз мы с ребятами играли в вопросы. Нужно было написать несколько вопросов на листочках, затем мы смешивали их в пакете, и каждый тянул тот вопрос, на который придется ответить. Мне достался такой вопрос: кто здесь слабее тебя? И я сказал: все здесь слабее меня. Надо мной, конечно, долго смеялись. Но я объяснил. Все здесь слабее меня, потому что я могу выдержать любую боль и не сломаться под пытками. Вот и сейчас я изо всех сил старался не кричать, не пищать, никакого недостойного скулежа не издавать, хотя мне этого очень хотелось. И я справился. Может быть, я не самый сообразительный или не самый ловкий. Может быть, мне не хватает силы воли или обаяния. Но я могу выдержать любую боль. Глупое тело, конечно, сопротивлялось, я чувствовал, как туго натянулись ремни под руками. Это тоже должно было быть больно, но нет – вся способность чувствовать сосредоточилась у меня в голове. По-моему, я довольно бестолково разевал рот, но я все-таки не кричал. Отчасти секрет успеха состоял в том, что мои мысли не затуманились и я осознавал, кто я, и где, и почему нельзя кричать, и зачем нужно быть сильным и смелым. В какой-то момент боль перестала нарастать и замерла в одной точке. И это неожиданно оказался самый сложный период, появилось ощущение, что именно так я буду чувствовать себя бесконечно. В жизни я часто ощущаю себя беспомощным. Я многого не понимаю, и со мной происходит много болезненных вещей. Но в то же время никогда еще я не чувствовал себя настолько неспособным ни на что повлиять. Это было очень грустное ощущение. Потом я как будто устал и стал засыпать. Боль не прошла, не утихала, не отдалялась, но сознание уплывало и как бы старалось скрыться и спрятаться в спасительной темноте. Когда я очнулся, ничего у меня уже не болело. И это тоже показалось мне странным. Редко когда такая сильная боль исчезает мгновенно, редко когда она ничего после себя не оставляет. Эдуард Андреевич сказал: – Надо же, какая стойкость. Он сказал это вовсе не потому, что восхитился ею, во всяком случае, это я теперь так думаю. Он сказал это потому, что ему хотелось меня порадовать и Эдуард Андреевич безошибочно определил, что для меня важно. – Я хорошо держался, правда? – спросил я. – Правда. Он отстегнул мои руки и ноги. Я увидел широкие, плотно-красные полосы на запястьях и щиколотках. Мне сначала стало очень себя жаль, но чтобы это позорное чувство не распространилось, я схватил себя за запястье и сильно его сжал. Боль отрезвила и даже показалась мне родной – это получилась очень простая боль. Лицо мое по ощущениям было покрыто мерзкой и липкой грязью. Я дотронулся до носа, кончики пальцев окрасились густым красным. Эдуард Андреевич дал мне влажную салфетку, и через несколько секунд она вся стала розовой. Я взял еще одну. Потом еще одну. И мне все равно не казалось, что мое лицо совершенно чистое. – Все-все, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Понимаю, ты хотел бы и дальше наводить красоту, но выглядит уже вполне прилично. Я встал с кушетки, несмело прошелся, и оказалось, что это безмерно тяжело, будто я давным-давно не практиковался. Эдуард Андреевич предложил мне воды и мяса, но я от всего отказался. Кровавые пятна на моей белой рубашке почти довели меня до слез (чем я, опять же, совершенно не горжусь). – Еще отдохнешь? – Нет, – сказал я. – Я посижу в коридоре. Только один вопрос. – Какой, Жданов? – Тут хорошая звукоизоляция? – Просто изумительная, на мой вкус. Этот факт меня расстроил. Тогда никто не узнает, что я не кричал. И вот я вышел в коридор, держа руку так, чтобы никто не увидел крови на рубашке. – Ну как? – спросил Володя. – Нормально, – сказал я. – Ты весь бледный, краше в гроб кладут. – Немного неприятно, – сказал я. – Следующий! – сказал Эдуард Андреевич. Боря сказал: – Я! К счастью, я вовсе не злорадствовал (ведь это недостойное чувство). Но Боря не пошел в процедурную сразу, а задержался. – Ты так странно руку держишь, – сказал он. – Так удобно, – ответил я. – Неудобно.