Главный не ответил, он с кем-то здоровался. Лаура спросила: – Как ваша соседка? – Она хорошо. Пауза. – То есть новая хорошо, – добавил Д. – А та плохо, совсем заболела и уехала. Сын увез. – Соседка? – Главный снял клетчатую кепку и сощурился. – А вот, пожалуй. Напишите, пожалуй, о соседке. Нет? Не поворачивая головы, Д. ответил: – Можно и про соседку. Когда Лаура садилась в машину, она обернулась и попросила номер телефона. – У меня к вам дело, – сказала она. – Вы едете? – Это спросил главный. Мастерская, где работал Сверчок, находилась на минус третьем этаже городского Музея леса. Лифт опускался в подземелье бесшумными рывками. Ни шума, ни связи, ни дневного света. “Идеальное место для неудачника”, – любил повторять Д. Сверчок работал в музее плотником, он изготавливал витрины и стенды. Несколько секунд он по-хозяйски раздумывал над содержимым ящика, а потом открыл жестянку из-под зубного порошка “Жемчуг”. Включилась вытяжка, Сверчок сделал погромче музыку. Они закурили. Д. рассеянно осматривал мастерскую, сидя в своем любимом “пушкинском” кресле. Полки и столы были завалены слесарным барахлом неизвестного Д. назначения. Разглядывая предметы, он неожиданно для самого себя разговорился. Д. пожаловался Сверчку, что одиночество, к которому он так стремился, вошло в привычку и что инерция этой привычки через несколько лет поглотит его, и что-либо поменять в жизни он уже не захочет. “И? – спрашивал он Сверчкову спину. – Просидеть до конца жизни на минус третьем?” Или в Сандунах, куда они со Сверчком ходили? Стать таким же, как это слесарное барахло, предметом неизвестного назначения? Человеком из цветочного горшка? Или насовсем перебраться в деревню, слиться с природой? Но что менять, этого Д. не знал, а Сверчок молчал. – Читал? Д. поставил на полку Сашину книгу и вернулся в кресло. Пружины под обивкой коротко скрипнули. – Нет, – ответил Сверчок. – Логика браузера. – Пружины снова заскрипели. – Перескакивает с темы на тему как человек, который много сидит в интернете. Оторваться невозможно, но, когда закрываешь книгу, вспомнить нечего. – Д. посмотрел на Сверчка и повторил: – Логика браузера. – Это зависть, – ответил не оборачиваясь Сверчок. Он сказал это обыденно, как если бы сказал “насморк” или “не помню”, и он был прав – Д. давно считал Сашу своим добрым злым гением. Саша был успешен, а Д. считал себя неудачником. Из жизненных коллизий его приятель выныривал помолодевшим, а Д. свою жизнь в театре считал пустой тратой времени. “Она ничего не дала мне, – повторял он. – Никакого багажа, никакого задела”. Даже пьесу, которую Д. написал недавно, он придумал, подслушав Сашины разговоры. – Это судьба, – так же обыденно ответил Сверчок. – Ты не боишься начинать заново. – Он приглушил музыку и повернулся: – Судьба и характер, – добавил он. “Не боюсь – и что? – хотелось крикнуть в ответ. – И зачем? Какой прок?” – Даже видео от тех спектаклей не сохранилось, – в сердцах сказал он. Да, все осталось только в памяти, которую хранили два-три человека вроде той дамочки-мальчика, и со смертью Фимы их число уменьшилось. Спрятаться, как Саша, в семейную жизнь? У Д. она отсутствовала. Раствориться в путешествиях? Из своих странствий он вывез убеждение, что люди играют чужие роли, пока круг жизни не отбросит их на край сцены, а потом и дальше. А Саша заставлял жизнь вращаться вокруг него, он делал себя ее центром. Это были разные жизни, само их время текло в разных руслах. Но разве человек способен понять это самостоятельно? Он видит только то, что хочет, и Д. хотел видеть только то, что хотел: что он обнулял, а Саша накапливал. Он считал себя талантливее и обижался на судьбу за то, что она несправедлива. – Я все-таки поднимусь, – вспомнил он про звонок от Лауры. Сверчок протянул ключи. – Она замужем, – сказал он. Д. считал Сверчка агентом из прошлой жизни. Он видел в нем чужие глаза и уши и постепенно перенес вину за то, что они с женой расстались, на этого человека с рыжей бородкой. Так продолжалось несколько лет, пока не выяснилось то, что отодвинуло и театр, и неудачный брак на задний план. Сами того не зная, они были знакомы задолго до всех этих событий. “На фоне моря белый венский стул – и ты в пейзаже времени упадка…” Ах, Крым, Крым. Кому ты читал эти строки? Лицо женщины стерлось, но картинка, хоть и размытая, перед глазами. Пустой осенний пляж, холодное солнце. Мужчина смотрит сквозь дым сигареты на женщину, которая смотрит на девочку, которая на песке. А может быть, это картинка из фильма, они были синефилами. Однажды Д. зачем-то рассказал Сверчку, что история в августе 91-го свершилась без его участия, “я был в Крыму”. И я, ответил Сверчок. Где? Когда? Оказывается, они шли друг у друга буквально по следу и разминулись на день-два, не больше. Но главное, в каком месте! Этот факт одинаково поразил и сблизил приятелей. Теперь Д. считал Сверчка чуть ли не своим родственником. Камера отъезжает, общий план: тропа на гору. Д. оглядывается на девушку, которая то и дело снимает рюкзак, чтобы сделать снимок. Скоро стемнеет, но Д. молчит, а она не понимает, она счастлива. Потом море исчезает за ветками. В темноте Д. долго ищет родник, здесь будет ночевка, а утром они спустятся в долину на виноградники. Кривые низкие деревья, сухая трава. Запах, звук: полынь и оглушительный треск цикад. Короткие пепельные сумерки, когда пейзаж отпечатывается в одном мгновении, которое, кажется, будет вечным. Д. не помнил, было это в реальности или на фотографиях. Загорелые коленки, горящие глаза. Если бы они не расстались, его жизнь сложилась бы другим образом. Никакого театра, это уж точно. Но кто думает о будущем, когда тебе двадцать? Их маршрут лежал по берегу, но потом пляжи закончились, они уперлись в Меганом. Этот мыс нужно было объехать, неподалеку находились поселок и остановка. Но Д. вдруг отчетливо представил, как хорошо им будет на Меганоме – и принял решение. Он не сказал ей, что точной дороги не знает. Они поднимались по дневной жаре, и он все больше злился – на себя, что потащил ее, и на нее, что она молчит и терпит. А когда поднялись, выяснилось, что спуска в долину нет. Был только обрыв, пропасть, козьи тропы. Голодные и изможденные, они сидели, привалившись к мокрым рюкзакам, и смотрели вниз. Бухты, валуны. Аккуратно, словно невидимой рукой посаженные, кипарисы. Галечные пляжи. Райское место. Завтра спустимся (Д. протянул бинокль). Надо ставить палатку и готовить, пока не стемнело, ужин. Тогда он не знал, что попасть в долину можно только со стороны Судака, а это день пути. На закате Д. взобрался на ближайший холм, но там оказался еще один, потом еще – пока он не выбился из сил. Тут-то оно и открылось, это место. Сначала земля словно выскользнула из-под ног, потеряла силу притяжения. А когда Д. поднял голову, он увидел, что холмы разошлись и Крым открылся целиком от Феодосии до розовых гор под Ялтой. Это было как во сне. За ужином он хотел рассказать, что видел, но не нашел слов и решил, что утром покажет. Но сколько они ни бродили на следующий день, ничего отыскать не удалось. Потом он забыл и лето, и ту, с кем был. Все, кроме холмов, которые раздвигаются, и видна разрисованная чьей-то рукой изнанка жизни. Он мог бы сказать то же самое о театре. А Сверчок вышел на это место всего на несколько дней раньше. Вниз он не спустился – слетел: – Она ставит мою пьесу! – крикнул в дверях. Тишина. – Ты здесь? Он не сразу заметил Сверчка – тот стоял в пустой раме, которая умещалась в другой, еще большей. – Когда родители первый раз вывезли меня на море, – начал Сверчок без видимой причины, – я нашел на пляже черепаху. – Он вышел из рамы, закурил и протянул зажигалку. – Парни, которые загорали рядом, – рассказывал он, – давали за нее рубль. Для ребенка это были большие деньги, и я согласился. – Сверчок выпустил дым: – А они сварили ее и съели. – Это от старой кровати. – Сверчок постучал по раме. – Сделаю зеркало для вашей спальни. – Она поставит мою пьесу, – повторил Д. Так Фима, тело которого уже завалили мокрой глиной, продолжал устраивать его жизнь. 15. Любовь периода жизни Немецкий дневник, июнь, 2015 Фриш. В Украине мы гоняли без шлемов и часто под кайфом, но разбился я все-таки в Германии. Расслабился, немцы-то ездят по правилам. Ну и попал. Первые полгода после госпиталя на мотоциклы смотреть не мог. Переломы реально болели от одного только звука. Но потом знакомый попросил помочь выбрать ему машину. Я и сделал-то всего один Probefahrt – а через несколько дней приехал и взял себе точно такой же. Жена потом не разговаривала со мной неделю. Я и сам не знаю, зачем купил новый мотоцикл. Думаю, по-настоящему байкера понимают только собаки, которые высовывают морду из машины, когда он несется мимо. Саша. На автобане мотоцикл обгоняет машины с птичьей легкостью. Ни о чем, кроме скорости, не думаешь. Ты словно в другом измерении. Раз! И Леон уже открывает дверь, протягивает руку. В глубине комнаты улыбается Зоя. Доехали? Долетели. В консульство поедем ближе к ночи, покажу афиши (сказал Фриш). Пока Леон и Зоя накрывали на стол, Фриш с кем-то говорил по телефону, а потом сказал, что ненадолго уедет. У Леона, пока мы не виделись, ничего не изменилось. После выставки его город снова перекочевал в мастерскую. У меня такое ощущение, что я не уезжал. Леон: Саша спрашивает об этом, потому что ищет поддержки или хотя бы сочувствия. Но в Германии нет общего мнения о России. Для немца, который даже в запое остается толерантным, Россия – это территория вне системы или в системе, которую он не считает собственной. Эта страна привлекает немцев тем, что в ней можно исчезнуть. Таких примерно 30 %. В интеллектуальных кругах тоже нет общего мнения, да и не может быть. Кто-то “подключен” к американцам, кто-то к эзотерике или правам животных. Или к спорту. О России такие люди не думают в принципе. Остаются те, кто современную Россию не любит, таких тоже примерно 30 %. Но эта “нелюбовь” другая, она прагматичная. Саша: Когда на школьном дворе зазвучала старая песенка – не детская, а именно школьная, про банты и парты – у меня в голове что-то произошло. Щелчок какой-то. Утренний воздух, стриженный затылок сына… я очутился как бы в двух точках. Здесь я был собой, нервным папашей с фотокамерой. И одновременно на школьном дворе из собственного детства. В прошлом и настоящем, и даже в будущем, ведь из моего прошлого мое настоящее выглядело как будущее. Время перестало существовать, и это пронзило меня. Пришлось даже отойти в сторонку, чтобы никто не видел слезы. Ведь этой жизни ни у меня, ни у моего сына, когда он вырастет, никогда не будет, просто ребенок пока не понимает этого. А музыка сыграла роль катализатора, это были бисквиты Пруста. Есть ли в немецком языке слово, чтобы назвать это чувство? Ностальгия? Помню, я переживал в юности, что никогда не увижу Петровку или Столешников начала века; никогда не услышу языка того времени, не попробую еды, не услышу запахов. Как назвать эту бессильную ярость? То, чего больше нет и никогда не будет – как определить? И Бородинского сражения не будет, только небо над ним, и дня Победы. Я не могу подойти даже к своему прадеду. Жизнь, которая породила все это, исчезла. Нам не дано к ней приблизиться. Леон: Я не историк и не могу ставить под сомнение тот факт, что коммунизм в Россию экспортировала Германия. Склонность к перераспределению результатов труда – вообще заметная черта немецкого характера. Однако в Германии победил “принцип Машины”, когда до совершенства доводят процесс, то есть то, что отвечает на вопрос “как”, игнорируя при этом смысл (“зачем”). Фриш: Мы выросли в стране, где соблазны находились под запретом. Мы выросли жадными. Все попробовать, все узнать, ощутить на собственной шкуре. Что угодно, только не скука. Когда мои друзья сделали последний вброс “писем счастья”, я жил в Германии. Мне досталась роль богатого коллекционера. Но из тысячи писем “сработали” только два конверта. Это был провал. Через интернет можно было всё проверить, да и народ в Украине поумнел. “Пора ехать, – сказал я Саше. – Мне уже звонили из консульства. Спрашивают, куда пропал гость”. Леон: Впервые я ощутил “принцип Машины” на Урале, где прошло мое детство. В большом промышленном городе. Этот принцип порождал конфликт формы (всеобщая советская дисциплина) и содержания: смысл? Ни я, ни мои родители не могли ответить на этот вопрос. Только переехав в Германию, я обнаружил родину этого смысла. В немецком человеке просто нет внутреннего пространства для сомнений, которое есть в людях восточной культуры. Немец “чист”, он никогда не спросит: “зачем?” Консул: В прошлом веке на этом холме добывали минералы, а потом один боннский профессор-медик построил виллу. Не знаю, какие он проводил опыты, но только после его смерти вилла долго стояла заброшенной. Была даже такая легенда, что здесь обитали гомункулы, сотворенные этим Франкенштейном. Только в середине тридцатых муниципалитет нашел применение парку, его передали штурмовикам. А после войны виллу приспособили под резиденцию первого президента республики. В то время депеши в этот скворечник слетались буквально со всего мира. Потом Хойс перебрался в Хаммершмидт и началась грандиозная стройка. Мы так ждали окончания этой стройки, что вместе с немцами праздновали промежуточные этапы (есть у них такая традиция). А когда здание закончили, рухнула Берлинская стена и дипломатический корпус переехал в Берлин. Я до сих пор считаю это здание памятником близорукости советской дипломатии. Саша: В воздухе пахло лесной сыростью и разогретым мотором. За решеткой светил одинокий фонарь и тень от прутьев веером лежала на асфальте. Фриш нажал на воротах кнопку и, когда сказал что-то в эту кнопку, решетка бесшумно поехала в сторону. Я подхватил чемодан. “Завтра с тобой будет Леон”, – предупредил Фриш. Когда звук мотора стих, я услышал как оглушительно стучит по камням чемодан. Дорожка уводила в темноту, да еще и разветвлялась. Я подумал и шагнул на правую ветку. “Не сворачивайте!” – раздался со стороны фонаря мужской голос. “Идите прямо, – продолжал голос, – пока не увидите дом. Входная дверь открыта, ваша комната первая слева”. Я кивнул на голос и двинулся в нужном направлении. “С приездом!” – донеслось в спину. Это был комендант консульского городка. Консул: Однажды на Рождество меня пригласил в гости один преподаватель гимназии. Он был мой первый знакомый-немец, и я страшно гордился этим. Правда, сам праздник оставался загадкой, никакого Рождества в СССР ведь не было. А немцы отмечали его с большим трепетом. Праздничный стол, свечи, тихая музыка. Кекс “штоллен”. Я тогда впервые ощутил, что такое немецкая сердечность. Как тепло и уютно может быть с ними. Через много лет, когда я стал консулом, я стал делать приемы для представителей христианских церквей Германии. Коллеги спрашивали, зачем мне это? Но политики приходят и уходят, а Церковь остается.