Некромантия – это вальс на древних надгробиях и сладкий младенческий сон, каким спит каждый покойник в свежевырытой могиле. Это скорбь, которой меня так долго учила Ворожея, и лакомые подношения для забытых богов. К ним Диего взывал еще до встречи с ковеном Микаэлла и продолжил после его смерти, так и не уверовав в мексиканскую Святую Смерть. Конечно, та и впрямь выглядела слишком безобидно на фоне Осириса, чей питомец Аммат пожирал человеческие сердца. Недаром некромантию уважали в той же мере, что и боялись, – со стороны она казалась гораздо темнее, чем всякий Шепот и даже Sibstitisyon. Но, вопреки заблуждениям, на самом деле некромантия была магией жизни, а не смерти – разве можно назвать злом колдовство, что возвращает отнятое? Невидимая граница соединила клинки, накрыв весь холм и берег еще одним дымным полотном, из которого восстали стонущие тени. Но в отличие от фантомов Ферн дым этот пах сахарной клюквой и подсвечивался лунным светом. То были настоящие духи: ведьмы, колдуны, атташе и даже звери, когда-то павшие вблизи земель Шамплейн. Бурый медведь, лисье семейство и стая волков образовали единую стаю. Всех их, выстроившихся в один ряд, объединяло одно. – Ба, Ка, Хат, Сах, Рен, Шуит и Ах! Вместе вы Сехем, к которым я взвываю, – прошептал Диего, не разъединяя рук. – Все, кто хочет защитить свой дом, вас я к битве приглашаю! В мешанине из полупрозрачных тел, налетевших друг на друга, мне померещились медные волосы и обнаженный навахон, рубящий фантомов Ферн направо и налево. Рядом пронесся мужской силуэт – широкоплечий, с густой бородой и добрыми светлыми глазами, – и я вздрогнула от невольного воспоминания о том, как Валентин Эбигнейл учил нас с Джулианом печь яблочный крамбл. Взгляд выхватил из толпы и детские фигуры, прикрывающие Монтага, пытающегося добраться до Ферн, а затем и женщину в платье землистых оттенков с жемчужным гребнем в волосах. Я отвернулась раньше, чем успела бы поверить, что это действительно моя семья, и сосредоточилась. – Я же говорила, – сказала я Ферн, когда она, сбитая с ног скорпионьим хвостом и лишившаяся половины своей призрачной армии, тоже начала кряхтеть от усталости. – Необязательно быть Верховной, чтобы победить тебя. Диего, отступив на несколько шагов назад, опустился коленями на траву, пребывая в трансе. Его губы беззвучно шевелились, а бирюзовые волосы открыли свой первозданный вороной цвет – вся его магия ушла в землю, чтобы удерживать на ней души умерших. Тогда пришел черед Тюльпаны. Размотав моток соломенной пряжи, она начала свой ритуал и вдруг запела – тихо, но весело и задорно, будто мы уже праздновали нашу победу в кабаке. Подхватив ее ритм, я вторила голосам, раздавшимся отовсюду сразу: – Ведьма-ведьма, пой со мной! Сегодня ты идешь домой. Еще узел к узелку – туго затяни пеньку. Смотри, какое ожерелье – дар от висельного древа! Вот чего Тюльпана ждала все это время – хора появившихся ведьм, незаметно поместивших Ферн в круг ритуала. Одной литой тенью ковен Шепота выступил из темнолесья нам на помощь, как и было обещано Авророй – в час великой нужды. Ее саму нигде не было видно, но мысленно я пересчитала целых тридцать ведьм, нескольких из которых помнила еще со дня Остары. В длинных кашемировых плащах, тисненных фиолетовой нитью, с заплетенными косами и поголовно с мотками пряжи в руках. Наматывая ее на пальцы и передавая нити друг другу, они завели хоровод вокруг Ферн, заточив ее в центре колдовской паутины. Тюльпана вела их, а они эхом отражали каждое ее слово, каждое движение. Шепот вовлек в импровизированный шабаш и меня: я вклинилась между двумя ведьмами, присоединяясь. – Ноги-руки свяжут, как у куколки из пряжи. Дерево скрипит – голова на нем твоя висит. Последний вздох – и ты безвредна. Пéтля, узелок и пéтля… Заклятие было незнакомым мне, уж точно не вписанным в главу Авроры Эдлер. Это оно двигало моими губами, а не я. Слова – бархатистый вельвет, тянущиеся, как жвачка, и звучащее нараспев, точно молитва. Интуитивно я понимала его природу – неминуемый рок, как наказание за свершенное преступление. Как та самая паутина из пряжи, которую мы плели, это заклятие плелось из желания обесточить. Не присвоение чужого, а лишение. Это было не что иное, как магическая лоботомия. – Замолчите! – взревела Ферн, когда первая нить обошла руки всех ведьм, включая меня, и вернулась к той, что расплела ее. Первый круг замкнулся, отрезая часть магии Ферн. – Ты выбрала не ту сторону, Тюльпана! Не слыша ничего вокруг, кроме собственного пения, та продолжила внимательно плести узлы. Повторяя за ней, я тоже завязала следующую нить. Еще часть магии Ферн оказалась парализована, связанная паутиной, и покинула ее. Согнувшись от болезненного бессилия, она припечатала ладонь к земле, заставляя несколько ведьм Шепота провалиться в образовавшиеся трещины. Но нить, перехваченная другими, не разорвалась. Тогда Ферн выкорчевала из леса несколько кленов: подхваченные неистовым ветром, те буквально обрушились на наш круг, пытаясь задавить. Я вовремя отскочила, охнув, когда ветви деревьев проткнули нескольких ведьм насквозь. Это был слишком долгий ритуал: сколько бы мы ни пели, у Ферн оставалось слишком много магии. Она успеет положить весь ковен Шепота к тому моменту, как мы закончим. Прекрасно понимая это, Ферн ухмыльнулась, глядя мне в глаза, и возвела руки над головой. Ей почти удалось перекричать нашу песнь: – Под взорами небес, зловонье изливая, она раскинулась чудовищным цветком… Я узнала это стихотворение – Шарль Бодлер, так изящно переделанный в известную на весь колдовской мир губительную порчу, что ломает ребра, пока не доберется до сердца и не раздавит его. Я уже чувствовала, как ноют бока, будто в них впиваются щипцами. Ведьмы, стоящие к Ферн ближе всех, начали ронять нити, хватаясь за грудные клетки. Спустя минуту я схватилась тоже, падая на колени. Дышать стало невыносимо. Нет, нет! Еще чуть-чуть… – Вот и все, – улыбнулась мне Ферн. – Струились, как смола, из остова живого, и… Ее заклинание близилось к пику, а моя жизнь к закату, но вдруг она подавилась словами, а следом – собственной кровью. Ладони прижались к животу, на котором стремительно расползалось красное пятно. Глаза Ферн округлились, и взгляд проник сквозь плотно сомкнутый круг ведьм, лихорадочно ища того, кто вел свою собственную битву у кромки озерной воды. То была битва и с самим собой, и с родным братом. Все произошло так быстро, что никто даже не успел понять. – Почему ты просто не вырубишь меня?! Ну же, Коул! – Да я стараюсь, как могу, Гидеон! С каких пор ты стал таким сильным?! – Это все из-за ковена Ферн… Наша связь… Я черпаю ее силу. Черт! Звон стали и проклятия, которыми сыпали оба брата, поглядывая в сторону Ферн в надежде, что та умрет раньше, чем кто-то из них двоих. Гидеон атаковал снова, снова и снова. Их с Коулом бой, невзрачный на фоне ведьмовских распрей, шел параллельно и был едва ли не яростнее, чем наш. Коул бесконечно отступал, защищаясь: его навахон ни разу не задел Гидеона, разрезая пустой воздух, настолько быстро тот перемещался по берегу. Дрейфуя по нему следом, уворачиваясь от метких наскоков и копья, Коул предпринял очередную попытку повалить Гидеона наземь и обездвижить. Но тот, ослепленный гранатовым светом метки, без церемоний перевернул его и приложил лицом о камень, торчащий из песка. – Это будет продолжаться, пока я не убью тебя! Оглянись, – вскричал Гидеон, бросив взгляд туда, где раскачивался хоровод ведьм. У него на глазах рухнули навзничь еще двое, выташнивая на землю разжиженные органы. – Ферн всегда выигрывает… Думаешь, будь ее так просто победить, никто бы этого до сих пор не сделал?! Вон твоя Одри! Ты видишь, что с ней происходит?! Они все умрут раньше, чем успеют закончить свой ритуал. Но… – Гидеон вдруг осекся и сжал обеими руками копье. Виноградные лозы на нем впились ему в пальцы. – Джулиан сказал: «Та, что всю жизнь пила соленую воду, не устоит перед каплей меда…» Если она полюбила меня… Если она вообще умеет любить… Гидеон занес над братом копье. Коул откашлялся от крови, пузырящейся на его разбитом подбородке, и вскинул голову: – Что? При чем здесь Джулиан? О нет, Гидеон… Не вздумай!.. – Говорят, младших детей всегда любят больше… Это правда. Даже я люблю тебя сильнее, чем себя самого. Красное пятно, расползающееся по животу Ферн, – точно такое же растеклось на рубашке Гидеона, когда он, обернув острие копья по часовой стрелке, вогнал его в себя до упора. «Покуда горит твоя звезда, горит и моя. Погаснет твоя звезда – погаснет моя. Неразрывно, связано, вечно». Ферн упала на колени, а Гидеон упал рядом с Коулом. Чернильная метка на их руках тускнела до розового рубца. Прижав к окровавленному животу вторую ладонь, Ферн забормотала исцеляющее заклятие, пытаясь залатать рану, но тщетно. Ритуал шел, и нить плелась дальше: связанная с Гидеоном, Ферн не могла исцелить себя, не исцелив при этом и его. А столько магии у нее уже не было… Впервые я посмотрела на нее с сочувствием, а она на меня – с пронзительным ужасом. И неизвестно, что напугало ее больше – осознание того, что битва проиграна, или того, что она лишилась единственного человека, который заполнял то место в груди, где у живых людей находится сердце. «То, что должно было стать твоей силой, стало твоей же слабостью». – Петля, узелок и петля… Я пропустила последнюю нить сквозь пальцы и туго ее затянула. – Symudiad, – шепнула Ферн, и прежде чем под унисон голосов Тюльпана затянула на нити финальный узел, навсегда обезвредив ее ведьмовское начало, она исчезла. Я почувствовала, как слабеют руки, выпуская тлеющую нить. Упав на песок, отпущенная другими ведьмами Шепота, пряжа загорелась и обратилась в прах у нас на глазах. До завершения ритуала не хватило всего одного узелка, но и этого было достаточно, чтобы Ферн больше никогда не представляла ни для кого угрозы. Чтобы она, израсходовав остатки магии на побег, истекла кровью там, вдалеке, и умерла, как умирают обычные люди. Ветер, неся с собой из города запах тыквенных семечек и яблочного мармелада, наконец-то улегся, а дым фантомов развеялся. Тюльпана рухнула на траву, переводя дух, и Диего привалился к ней спиной. Кажется, он даже потерял сознание, но быстро вернулся в него, когда Морган принялась залечивать его порезы, предварительно освободив Исаака от часов. Призраки умерших растаяли на глазах вместе с ковеном Шепота, выполнившим свой долг, а оттого растворившимся в ночи без прощания. Блуждающие огоньки освещали им путь. Они осветили его и мне, когда я сквозь головокружение побрела к концу берега, где Коул тряс Гидеона за плечи, отказываясь верить в происходящее. – Одри, сюда! Когда я склонилась над ним вместе с остальными, Гидеон уже не дышал. Лежа на руках Коула, неподъемный и бездыханный, он вперил взгляд в небо, такое же черное, как траурная вуаль. В зеленых глазах уснуло лето. Коул плакал, сам того не замечая, и зажимал рану на животе Гидеона рукой, выдернув торчащее копье. Кровь давно не шла – вытекла почти вся, что была, превратив песок в красную глину. Обнаружив в ней даже собственные пальцы, я приподняла голову Гидеона, пытаясь разделить с ним угаснувший дар исцеления, но, даже будь я Верховной, его время вышло. Самайн – триумф мертвецов. День, когда умирают братья. – Зачем он это сделал?!. Зачем, зачем, зачем… Коул зарычал, припав лбом к холодному лбу Гидеона. В полумраке затухающих огоньков они были совсем неразличимы, как мы с Джулианом в детстве. Точеный профиль, ямочки на щеках, кофейные кудри – у Гидеона жестче и короче, у Коула – непослушнее и длиннее. Он перебирал их, гладил, стискивая между костяшками, пока не услышал: – Я могу попробовать. Исаак мягко тронул меня за плечо, бледный и кашляющий после пережитой одержимости, но принявший в свои объятия, чтобы освободить место для Морган. Ее губы, покусанные морозом, горели. Она осторожно пододвинула Коула, вглядываясь в окаменевшее лицо Гидеона. Такое невинное… Все мы вновь становились детьми, когда умирали. Морган вдавила маленькие ладошки в рану на его животе, заставляя остатки крови брызнуть, а затем сдвинула руки выше. Обхватив обручем шею, она растерла по его коже собранную кровь, покрывая пурпуром каждый открытый участок. Морган не дышала, погрузившись в магию с головой. В ту магию, что никогда прежде не существовала – даже некромантия воскрешала мертвых на время, но не возвращала их к жизни. Это казалось противоестественным, нарушающим природный порядок вещей… Впрочем, как и те восемь даров, что знали ведьмы сегодня, но которые были немыслимы тысячи лет назад. Все вокруг замерло. Морган медленно наклонилась и запечатлела на губах Гидеона невесомый поцелуй. То было касание первобытной магии, которой она щедро поделилась с ним, чтобы в следующую секунду сердце Гидеона снова забилось. Ритмично, сильно, пусть и трескуче, как барахлящий динамик патефона. Я едва не потеряла сознание от облегчения, уже успев представить во всех красках похороны и то, что придется пережить Коулу, как последнему из рода Гастингсов. – Гидеон! Коул осторожно притронулся пальцами к его ране: рубашка была разорвана в том месте, где сквозь нее прошло острие копья, но плоть срослась, невредимая. Этого хватило, чтобы Коул обнял брата и прижал к себе, не замечая, что тот не спешит обнимать его в ответ: ватные руки так и остались лежать вдоль тела. Диего, почуяв неладное, осторожно наклонился, незаметно заглядывая Гидеону в глаза, ища в них искры сознания, но не находя. Тот лишь моргнул – медленно, как кошка, а затем обвел бездумным взглядом каждого из нас, будто не узнавал… Будто даже не пытался узнать. – Ну как? Получилось? – хрипло спросила Морган, повиснув на руках Диего и явно нуждаясь в экстренной порции вафель с кленовым сиропом. – Вроде бы, – промычала Тюльпана озадаченно и крайне неуверенно. Я поджала губы и дернула Диего за рукав рубашки, на что тот покачал головой. – Нужно отвезти Гидеона в Берлингтон, – только добавил он. Притворялся он так же безупречно, как и я. – Думаю, Гидеону нужно… время, чтобы прийти в себя. Здесь все равно нельзя оставаться. – Да-да, конечно, – забормотал Коул, ослепленный счастьем от того, что его брат не мертв, чтобы заметить, что он и не совсем жив. – Гидеон, какой же ты дурень! Я больше никогда тебя не оставлю, клянусь! Все будет хорошо, обещаю. Подскочив с песка, Коул помог Исааку поднять Гидеона под руки и опомнился лишь тогда, когда ступил на траву. – Иди, – подтолкнула его я, крепко поцеловав в губы перед этим, чтобы наконец-то очнуться и убедиться, что не сплю. – Мы скоро приедем. Коул кивнул и снова посмотрел на Гидеона: тот вяло крутил головой. Синяки на щеках налились, но они были мелочью по сравнению с той трещиной, что дал его рассудок. Стараясь, чтобы Морган этого не заметила, Диего потянул ее к озеру. Все еще потрясенная и измотанная, я двинулась за ними в обход следов, что остались на песке от десятков ведьм. Разбитые тыквы хрустели под босыми ногами сочными обломками. – С Гидеоном, конечно, плохо получилось, и нам бы стоило это обсудить, но… Ты отрастила жабры? Где они? Хочу посмотреть! Я крякнула, когда Тюльпана ткнула меня в бок, щекоча. Спрятав в карман клубок пряжи, она довольно улыбнулась. Наши ноги утопали в холодной воде и влажном податливом песке, но мы обе больше не мерзли, согретые осознанием того, что все кончилось. – Крутой ритуал, – сказала я, заметив, как Тюльпана косится на меня, дожидаясь этих слов. – Крутой план, – ответила она. Я почувствовала тяжелую руку Диего в перстнях, опустившуюся мне на плечо. Тюльпана поморщилась, но не сбросила его вторую ладонь с себя, приняв тесные объятия вместе с Морган, встрявшей между нами. – Зои так и не пришла, – озвучила я, с тревогой глядя на темный горизонт. – И Гидеон… Что с ним? – Давай решать проблемы по мере их поступления. Вы ведь понимаете, что Ферн могла выжить? – осторожно спросила Тюльпана. – Ковен Шепота не закончил… Остался последний узел… – Если выжила, ей же хуже. Магии у нее не осталось, а ведьме без умения колдовать тяжко придется, – ядовито протянул Диего. – А где мы жить теперь будем? – поинтересовалась Морган, подперев его подбородок своей макушкой.