– Нет, не придумаем. Таково будущее. Я шепнула «Torri», открывая старый заживший шрам, и протянула ладонь Джулиану, поставив на кон все. – Да будет так, брат. Он медленно высвободил сломанную руку из захвата Коула и с опаской подал ее мне. На той скопилось достаточно крови, даже не понадобился порез: клятвой станет один из тех порезов, что оставил ему Коул. – Да будет так, сестра. Я пошатнулась, но устояла на ногах, позволяя нашей крови смешаться и запечатлеть еще один уговор. Коул окончательно освободил Джулиана и отступил ко мне, вытянув навахон так, чтобы его широкое разложенное лезвие загородило меня от него. Подобрав с земли позолоченный протез, Джулс вернул его на место и поднялся, наградив нас высокомерным взглядом серых глаз, слишком красивых для такого испорченного существа. – И что теперь? – спросил он. – Помнишь, как на Имболк мы играли для мамы дуэтом? Джулиан остановился в клетке из розовых кустов, куда я привела нас троих, ступая по вымощенной дорожке. Сквозь по-летнему зеленые ветви и пышные бутоны сюда доходил озерный бриз, пробирающий до костей. Запах сырости смешался с ментоловой свежестью и цветочной пыльцой, а взошедшее солнце озолотило сад, превратив его в Благой двор. Красиво и холодно – идеальное место для того, чтобы расстаться с самой собой. – Держи. Я закрыла глаза, очертила в воздухе два причудливых инструмента, знакомых нам с детства, а затем впихнула одну из скрипок Джулиану. Тот скривился, исследуя ее пальцами, чтобы вспомнить, как это делается. Он никогда не любил играть, а потому даже не притрагивался к инструменту с тех самых пор, как Виктория ушла на тот свет. Скрипка, пролежав все эти годы на чердаке особняка, забытая, как и сам дом, завибрировала в ответ на прикосновения хозяина. Из коричневой ольхи с рифленым грифом, она идеально легла ему в руки. Джулиан надавил на струны металлическим пальцем, и его лицо просияло. – Я так долго готовился к этому дню… И вот он настал. Значит, такова твоя магия Верховной? – с восхищением произнес он. – Музыка… – Верно, но это еще не все. Я поставила свою скрипку Страдивари на землю и спустила до пояса платье, оставшись в кружевном белье. Джулиан склонил голову набок, беззастенчиво рассматривая меня, а Коула бросило в жар. – Этого я уж точно делать не стану! – Он затряс головой, когда я вытащила из ножен его навахон и, заставив взять, повернулась к нему спиной. – Я не буду… – Будешь. Ты – часть ритуала. Пожалуйста, Коул. Мой голос дрогнул, как дрогнула и его рука, когда он поднес лезвие к моим голым лопаткам. Джулиан, стоящий напротив, судорожно вздохнул… И улыбнулся. Неловко расстегнув протезом свою рубашку и нечаянно оторвав несколько пуговиц, он скинул ее, дожидаясь своей очереди. – Не бойся, Коул, – приободрила я и услышала, как он коротко вздохнул, прежде чем холодное лезвие наконец воткнулось в кожу, впуская магию и выпуская кровь. Была ли то связь атташе, приковавшая его волю к моей, или же такой была та безграничная любовь, что в сказках разрушает любые чары? Как бы то ни было, но Коул не мог ослушаться. Превозмогая отвращение к себе, он увел меч в сторону, вырезая круг и на моем теле, и на моей душе – клеймо, которое я знала с детства. Солнце, разделенное пополам. Глаза Джулиана удивленно округлились. Работа навахона, рисующего на моей спине проклятый знак, едва вызывала дискомфорт. Все это было лишь жалким эхом той боли, которую мне довелось пережить, будучи запертой в башне. Ведьмы показали мне, что есть боль на самом деле: когда тебя рвут на части, калечат и увечат, используют твое бесправное тело, как хотят, а затем предают огню за то, чего ты не совершала. То, что делал со мной сейчас Коул, и отдаленно не напоминало те пытки. К тому же никто не резал людей так нежно, как это делал он, стирая каждую струйку крови, будто вымаливая прощение. Он хорошо помнил то солнце, оставленное на телах десятка новоодаренных ведьм в Берлингтоне, а потому и выводил его так безукоризненно. Последний луч протянулся до ребер, а затем Коул разделил солнце на две симметричные половины одним точным и быстрым взмахом. Я закрыла глаза и, прислушавшись к ощущениям, выдохнула – все было готово. – Кровь не останавливается, – сипло прошептал Коул мне на ухо, и его расширенные черные зрачки почти проглотили ореховую радужку. – Ничего страшного, – утешила Коула я, погладив его тыльной стороной ладони по щеке, заляпанной красным. – Так и должно быть. Пусть бежит. На дрожащих ногах он подошел к Джулиану, но быстро пришел в норму, встретив его глумливый взгляд. С ним Коул так не церемонился: его рука с навахоном порхала, рассекая плоть невыверенными безразличными движениями. Джулиан рычал: привыкший причинять боль другим, он никогда не испытывал ее сам, а оттого едва терпел. – Мог бы и поаккуратнее! – огрызнулся он, на что Коул лишь замахнулся еще раз. Сказать, что он не получал от этого удовольствия, было бы ужасным преуменьшением. Джулиан поперхнулся, сгибаясь пополам и почти заваливаясь на бок. Рисунок был закончен, а спину заливала темная кровь. Когда я уже понадеялась, что он потеряет сознание, Джулиан выпрямился и подобрал скрипку. Его острые лопатки прорезались сквозь тонкую бледную кожу, а мускулов было ничуть не меньше, чем у греческого атлета. Неудивительно, что Коулу было так сложно его победить. Рожденные вместе, выросшие вместе, помеченные вместе. Мы с Джулианом еще никогда не были так похожи. Смычок грозился выскользнуть из окровавленных пальцев, липкий, окоченевший, как и мое полуобнаженное тело. Знак на спине начал нестерпимо жечь, и все, о чем я могла думать, – это как бы не расплакаться и дожить до успокаивающей ландышевой настойки, литр которой непременно сварю и осушу залпом, если выживу. – Ну что, сыграем, души моей тень? – спросила я, прикладывая к плечу скрипку. Джулиан размял спину и шагнул ко мне навстречу. Его человеческая рука была сломана, из-за чего шейка скрипки то и дело соскальзывала вниз. Металлическим пальцам же не хватало изящества, чтобы обращаться со смычком так же виртуозно, как в былые времена. Превозмогая боль и свою неуклюжесть, Джулиан глубоко вдохнул в себя мороз, а выдохнул чистое электричество – магия, заключившая нас в центр неосязаемого круга и связавшая вместе точно так же, как связывала материнская утроба. – Сыграем, душа моя. И следом за кровью полилась музыка. Я неотрывно смотрела на цветы, будто вбирая в себя то колдовство, что зрело в их корнях, подпитывая. Я думала о побережье Шамплейн, подарившем моему роду убежище; о своем ковене, не знающим, что их ждет; о Коуле, который заслуживает мемориал в свою честь за то, что терпит меня; о матери, которая передала Верховенство напуганному ребенку, каким я была, и о том, что ждет меня за чертой видений, когда сбудутся они все. Нота за нотой я плела заклятие, посетившее меня в башне вместе с призраками прошлого, призванное разделить то, что делить было противоестественно. Симфония, сотканная из теплоты «Лета» Вивальди, из дикости Лало, из любимой мелодии нашей матери – колыбельной, которую она сочинила для своих детей. Джулиан не знал моего этюда и не мог знать – я писала его здесь и сейчас. Пение моей души, текущее в пальцы, а затем в скрипку. Музыка искрилась в воздухе, протягивая между мной и Джулианом нить, которую могли разрезать лишь греческие мойры ножницами судьбы. Потому руки Джулиана двигались сами по себе, будто отдельно от остального тела: он вторил моей мелодии, зеркально отражал ее, как отражал все мое существование и естество. Не знал, что играл, но делал это, не отводя от меня глаз, пока я даже не открывала своих. Смычок витал над струнами, а тело раскачивалось в такт магии, бьющей из меня ключом. Кто бы подумал, что музыкальное заклятие, лишающее Верховенства, такое нежное и тоскливое? Спустя некоторое время я почувствовала, что силы мои истончаются, а вместе с ними – музыка. Каждая нота будто выжимала из меня их, как сок, и та капала в траву вместе с кровью, градинами скатываясь по спине. Но кровь все не останавливалась, и я тоже: играла сквозь головокружение, тошноту и слабость, от которой немели руки. Смычок начал срываться, задевая не те струны, и музыка сделалась прерывистой, лихорадочной, пока не оборвалась вовсе. В какой-то момент вместе со скрипкой я рухнула там же, где стояла. Коул поймал меня, не дав напороться на острые шипы роз, и прижал к своей груди, укутывая в платье. Перед глазами плясали разноцветные круги, а спина ныла – боль эта сделалась тупой, как кошачья царапина, и очень изматывающей. Едва подчиняя себе ватные конечности, я открыла глаза и увидела Джулиана. Он, стоя напротив, часто дышал, металлические пальцы нечаянно переломили гриф скрипки. Сила, что перетекла к нему через музыку, распирала его изнутри. Я, лишенная половины своей души, и он, получивший ее взамен души собственной. – Adennill, – прошептал Джулиан, вправляя сломанные пальцы, и кости его срослись как ни в чем не бывало. Затем он моргнул и оглянулся, впервые глядя на мир глазами Верховного колдуна – серыми, сияющими и с искрами беспрекословного господства, что могли сжечь здесь все дотла. – Ты как? – спросил Коул, судорожно осматривая меня. Моя часть клятвы была свершена, и шрам, перечеркивающий правую ладонь, больше не довлел над моей волей. Я снова принадлежала одной лишь себе, чувствуя небывалую легкость в теле вместе с внутренней опустошенностью. – Не злись на меня, – прошептала я вдруг, и Коул удивленно повел бровью, еще слишком напуганный тем, что видел минуту назад. – Обещаю, когда все закончится, я буду слушаться тебя до конца наших дней. Но… Еще не все. – Что? О чем ты? – Молодец, маленькая бывшая Верховная, – перебил его Джулиан, сделав акцент на предпоследнем слове и, к счастью, не расслышав, о чем мы говорили. Подняв с земли рубашку, он натянул ее, когда безобразный рисунок на спине затянулся и исцелился так же, как и его рука. – Раз мы закончили с делами… Что насчет того, чтобы вернуться в дом и отпраздновать Самайн, как подобает семье? XIV Дом Цербера Самайн – великий день и для мертвых, и для живых. Далеко отсюда, в Берлингтоне, дети уже наряжались для вечерних колядок и готовили ведерки для сладостей. Они веселились, не зная, что в эту ночь тьма сгустится под их кроватками и будет мечтать перекусить хотя бы детскими пальчиками, высунувшимися из-под одеяла. Та же тьма сгущалась и в лесу: я видела ее, предвкушающую закат, проступающую между деревьями и подбирающуюся все ближе к особняку. Дойдя до крыльца, она принесет с собой мою расплату – лакричные конфеты с начинкой из кантареллы[13]. – Почему именно лакричные? Потому что я не люблю лакрицу? Что за вздор! Ферн – это скорее лимонные дольки… – Одри, с тобой все нормально? Я вздрогнула и обернулась. Коул мялся на пороге балкона, будто не хотел прерывать беседу, что я вела сама с собой. Лишь тогда меня осенило: в какой именно момент я начала разговаривать вслух? И главное, почему я этого даже не заметила?! – Господи, – прошептала я, обхватив голову руками. – Луна была права. Башня свела меня с ума. – Да, я понял это еще в тот момент, когда ты решила сделать Джулиана Верховным. Я нервно хихикнула и прикрыла глаза, втягивая в себя сладкий запах какао, варящегося на кухне, и терпкий мороз, от которого клубилось дыхание. Руки Коула опустились мне на плечи, но не успела я замлеть, как он развернул меня к себе и встряхнул, будто шейкер для коктейлей. Такой реакции и следовало ожидать. После передачи Верховенства мне потребовалось несколько часов, чтобы вразумительно объяснить свой поступок ковену и убедить их, что я не спятила и полностью отдаю отчет своим действиям. Все это время Коул терпел, дожидаясь удобного момента, чтобы устроить мне взбучку. Немудрено, что он воспользовался им сразу же, как поднялся следом за мной на второй этаж – лишь здесь я могла укрыться от назойливого Джулиана и взглядов, в которых читалось открытое: «Ты идиотка, Одри». Но Коул оказался удивительно тактичен, поэтому вслух прозвучало лишь: – В гостиной я ни черта не понял из твоего плана! Зачем ты передала Джулиану Верховенство?! – Потому что только с его помощью мы можем победить Ферн. – И как именно ты планируешь это сделать? «Он испугается, если скажешь правду». – У меня несколько идей… – Идей?! Так ты еще не сочинила заклятие?! Как ты планируешь делать это теперь, когда ты больше не Верховная? Сама ведь говорила, дар сотворения подвластен только им… Вместо ответа я прижала указательный палец к своим губам, заговорщически подмигнув. Мне казалось, что мои мысли предельны понятны, но, когда я пыталась выразить их, выходил полный сумбур. Интересно, все дело в башне или я всегда была такой чокнутой? «Всегда». – Боже! – взорвался Коул. – Я уже ничего не понимаю. Умоляю, скажи, что ты знаешь, что делаешь! – Я знаю, что делаю.