– Он не знает, что должен бояться черного волка, который ночью придет, и велит ему с жизнью расстаться… – Тук-тук! Динь-дон! Это был уже не мой голос, но мелодичный и ровный, как сахарная вата, тающая во рту. Он вторил моему, и я ахнула, отшатываясь от высокой извилистой тени, присоединившейся к песне моего детства. «Ты хотела веселья? Получай!» – подумалось мне, пока я взирала на свою младшую сестру, играющуюся с горсткой камней у соседней стены. Мы обе замерли, глядя друг на друга. Я медленно села – прямо на то самое место, где стояла, не совладав со слабостью в ногах. Эмма отзеркалила мое движение, только согнула коленки и обняла их, как делала это обычно, слушая мамины сказки. Короткие русые волосы со множеством ярких заколок и серые глаза с голубыми прожилками. На ней было шерстяное платье в шотландскую клетку, в котором ее и нашли – разодранное о розы, через которые она бежала, спасаясь от Джулиана. Вокруг изрезанной шеи запеклась кровь, забрызгав конопатое лицо, так и не утратившее детскую пухлость. Улыбаясь мне жутко и отстраненно, Эмма снова пропела первые строчки песни, раскачиваясь. Так продолжалось долго, повторяясь вновь и вновь, пока я пыталась оправиться от ноющей боли в груди – тоска и проглоченные слезы, смешанные с ужасом. Спустя время, счет которому я потеряла, Эмма исчезла. Она так и не двинулась с места – только пела и пела себе под нос, играя с камнями. Темнота, обступающая ее, с каждой минутой подбиралась все ближе, пока они не слились воедино. Мне пришлось долго бороться со своим страхом, чтобы осмелиться подползти к светлячку и обновить заклятие, начавшее угасать. – Маркус, отдай! – Ты еще не дорос до ножей, Ноа. Отец сделал тебе деревянный меч – вот с ним и играй. – Но я хочу этот! Бабочку! Бабочку! – Он называется балисонг, глупый. Я тряхнула головой, путая свои воспоминания с воображением, а воображение – с галлюцинациями. Или это было одно и то же? Мимо пробежал мальчик с разбитой головой и каштановыми волосами, спутанными в крови. Маленький, он едва доходил мне до пояса и оглянулся на бегу, перебирая ножками. Его светлые глаза смеялись, как и рот, беззвучно приоткрытый. У меня затряслись руки, потянувшись к Ноа, но не успев ухватить: мой самый младший брат юркнул в темноту, играя в прятки с моим подсознанием. Затем появился Маркус, зажимающий рукой бок, проколотый охотничьим ножом в десяти местах. Сквозь его пальцы сочилась кровь. Волосы, жесткие и пшеничные, как у мамы, но вьющиеся, как у отца. Следующей пришла Дебора – моя старшая сестра. Обрывки веревки болтались на ее посиневшей раздутой шее. Рядом бежал Чейз, держа игрушечный поезд, с которым и умер в руках. На его плечах висела семилетняя Хлоя – она, задушенная подушкой, выглядела миловиднее всех, почти такая же, какой была при жизни. Разве что лицо казалось неестественно бледным… В ушах сверкали рубиновые серьги, подаренные тетушкой Кларой на день рождения, который она успела отпраздновать всего за два дня до своей смерти. Вся моя семья, улыбнувшись напоследок, взялась за руки и ступила обратно во тьму, из которой и появилась. Та пульсировала, как сердце башни, обещая, что это не конец. К тому моменту я уже исходила холодным потом. Лицо горело, но руки мерзли. Я боялась закрыть глаза, но старалась абстрагироваться от всего этого, глядя в одну точку и игнорируя бесплотных родственников, устроивших в моей пыточной камере проходной двор. – Спасибо, что напомнили, как выглядели мои родные! – раздраженно выкрикнула я в пустоту, вскинув голову к потолку: башня была такой высокой, что его не было видно вовсе. – Но я и не забывала! Это моя история! А Шайя говорила, что вы покажете мне свою. – А ты уверена, что тебе по силам вынести ее? Ко мне вышла Рашель. Точнее, то, что взяло себе ее облик. Медные волосы, паутинка шрамов, широкие скулы… Но не те глаза. То были глаза тысячи женщин, замученных и загубленных: зеленые, серые, синие, голубые, карие, аметистовые, рубиновые, черные. Радужки смешались, играя всеми цветами, и от взора, читающего меня, как раскрытую книгу, засосало под ложечкой. – Как ты могла? – спросила Рашель голосом, который звучал так же многогранно, как хоровой оркестр. Я инстинктивно отступила назад, но дальше было некуда – стена. Сжав руки в кулак и напомнив себе, что башня – всего лишь сосредоточие чужой боли, которая никак не может излиться, а потому кипит и пытается сварить меня заживо, я взяла себя в руки и приняла ее правила игры. Все, чтобы стать сильнее. Все, чтобы дойти до конца. – О чем вы говорите, ведьмы? Уголок губ Рашель дернулся вверх от моего обращения, но быстро опустился под гнетом злобы. Та разъедала их души и заставляла делать с каждым визитером то, что они делали сейчас со мной. – Как ты могла отдать свое тело и сердце тому, чей народ содеял с нами это? – Коул никогда не охотился на ведьм, – прошептала я. – Уверена? Где-то поблизости, вырываясь из оков мрака, зазвучала симфония скрипки, похожая на мамину колыбельную. Я повернулась, ища ее источник, чувствуя непреодолимое влечение к чему-то родному и близкому… И, воспользовавшись моментом, Рашель прыгнула на меня. Я упала, но не на пол, а куда-то в прошлое. «Все мы – круги на воде, расходящиеся от камня, упавшего в реку давным-давно. Позволь показать тебе, кем он был когда-то и кем станет однажды вновь». Когда я наконец сумела отбиться и, сбросив с себя Рашель, открыла глаза, башня вокруг переменилась. Увешанные факелами, стены без единого изъяна стали сухими и прочными. Здесь даже появилась дверь: добротная и кованая, с шотландской геральдикой на косяках. То тут, то там пищали крысы, а наверху я увидела несколько крюков и подвешенные на них клетки – пустые, но хранящие человеческие останки в виде лоскутов одежды и костей. – Хорошо, давай попробуем еще разок. Я завизжала так громко, что эхо, отразившись от стен, оглушило меня. Боль казалась реальной и настолько сильной, что сначала я даже не поняла, что именно болит. Виной всему оказалась раскаленная кочерга, прижавшаяся к щеке. Кожа запузырилась, и в воздухе запахло горелой плотью. Во рту скопилась кровь, когда стоящий надо мной мужчина чиркнул кочергой, проводя ею по раскрытым губам. – Думаю, теперь, когда ты растеряла былую красоту, Дьявол больше не захочет тебя в невесты. На нем была бархатная красная накидка с черной тесьмой, заляпанная моей кровью, подпоясанная рубаха и кожаные перчатки с железными вставками на костяшках пальцев. Он потер ими мой подбородок, запрокидывая мое лицо кверху, чтобы полюбоваться творением своих рук. Зубы стучали – не то от многочисленных ожогов, не то от холода, когда кто-то вывернул на меня ведро ледяной воды, приводя в чувства. Но я и так хорошо соображала: руки были гвоздями прибиты к подлокотникам деревянного стула, шея привязана к спинке веревкой, а платье порвано. Внутренняя сторона бедер кровоточила, давая понять, что пытки длятся уже долго и что некоторые из них были приятны инквизиторам куда больше, чем другие… Тени глумящихся вокруг мужчин дрожали, перешептывались, подсказывая моему мучителю, как лучше выудить из ведьмы имена моих «сатанинских сестер». Но страшным было вовсе не это. Не извращенный садизм, не святые распятья в углах и не дым церковного ладана, из-за которого щекотало в носу. Даже стоны и крики женщин, терзаемых где-то по соседству, не пугали меня так сильно, как знакомые карие глаза, упивающиеся моими страданиями и жаждущие их продолжения. – Коул! – вскрикнула я, пока он накалял кочергу над огнем, чтобы затем окунуть ее в мешок с морской солью. – Это же я, Коул! Что ты делаешь? Это я! Кофейные кудри, которые было не расчесать поутру. Созвездия родинок и веснушек на лице, более остром, чем ему положено быть, более грубом и выжженном битвами. Как теперь и на мне, на нем тоже было множество шрамов: несколько пересекали брови и переносицу, а один разделял лицо на две половины. Подбородок зарос дремучей щетиной, а на поясе висели ножи разных форм и размеров – могу поспорить, все они предназначались мне. Я с замиранием сердца узнала его фамильный навахон с палисандровой рукоятью, передающийся из поколения в поколение. Коул не обращал на мои вопли и метания на стуле никакого внимания. Он ни секунды не сомневался в том, что делал и вот-вот сделает снова. Подготовив кочергу, Коул приблизился ко мне. – Пожалуйста! – снова воскликнула я, захлебываясь в слезах, которые больше не могла сдерживать. – Коул, я же люблю тебя! – Хорошая попытка, ведьма, но я не конюх Лука – на меня твои чары не действуют. Я крепко зажмурилась, мысленно обращаясь ко всем высшим силам, чтобы это закончилось и чтобы я вернулась в ту забытую Богом башню, какой она должна быть сейчас. Уж лучше сходить с ума в тишине с неугомонными призраками прошлого, чем здесь, раздираемой заживо тем, кто выглядел как мой защитник, но являлся моим палачом. – Dagaz! – прошипела я, взбрыкнув на стуле, однако цепи, как им было велено, не разжались. Что-то сдерживало магию, и, судя по ехидному оскалу Коула, этим чем-то был он сам. Очевидно, неуязвимость к магии прошлых поколений охотников была гораздо сильнее, чем нынешних: она будто тянулась за ним шлейфом, сковывая и обезоруживая все, до чего могла дотянуться. Как же ведьмы умудрялись выживать раньше?! – Братьям нравится смотреть, как вы воспеваете Дьяволу оды на своем богохульном языке, – прошептал он. – Но не мне. Я бы с радостью лишил тебя способности говорить. Жаль, что это нельзя сделать до суда… Жар от протянутой кочерги обласкал мою щеку, и я съежилась, готовясь к боли. Но вместо нее распаленное лицо остудил сквозняк: в проходе возник мужчина с такими же кудрями, как у Коула, но глазами, как талый лед. Шрамов на нем было в два раза больше, как и морщин. Он окинул меня безразличным взглядом и брезгливо поморщил нос. – Я почти закончил, отец, – бросил Коул ему через плечо, даже не глядя на отворившуюся дверь, что даровала мне еще минуту жизни. – Поторопись, Ксандрий. Инквизитор хочет знать имена к сегодняшнему закату. Добейся признания любой ценой! А когда закончишь, веди эту шлюху к Фредерику. Толпа скоро взорвется от нетерпения. Коул кивнул, не сводя с меня глаз: ореховых, чистых, но впервые не выражающих ничего. Даже человечность. Они порочно умаслились, как у Джулиана в худших его порывах, когда Коул вдруг отложил кочергу и взялся за длинные ржавые клещи. – Пальцы, – сказал Коул, ухмыльнувшись. – Совсем забыл, что у тебя их целых десять. Говорят, без них ворожеям куда сложнее колдовать… Я жалобно всхлипнула, плотно закрывая глаза, и вцепилась пальцами в подлокотники, чувствуя, как мужские руки насильно выпрямляют и вытягивают их, чтобы отрезать. – Это все башня, – повторяла я себе под нос. – Это все не по-настоящему… Но нет, боль была вполне настоящей. Она выкручивала, разрывала на части. Следом за клещами Коул опробовал на мне жгут, затем – обычные швейные ножницы, а после – коленодробилку и «вилку еретика», впивающуюся в шею при малейшем наклоне головы. Фантазия у него все не кончалась и не кончалась… А когда все-таки начала иссякать, ему на помощь пришли другие охотники. Множество пыток смешались в одну, а час будто перетек в дни. Возможно, так оно и было. Взирая на кровавое месиво, в которое превратилось мое тело, и грязное платье из серой парчи, я не могла понять, откуда натекло столько крови – из обрубленных пальцев, порванного уха или из-под юбки? Хотя одно было ясно точно: ничего не кровоточило сильнее, чем моя душа. А карие глаза все смотрели… Смотрели и упивались. «Бедная девочка… Была ли это ты? Или то была одна из нас? Его любовь – искупление грехов, которые он не помнит? Или то был не он, а лишь тот, от кого распустился его род подобно древу? Есть ли разница? Нет. Грех есть грех. Неся его в своей крови, уже не отмыться». Когда я решила, что это никогда не кончится, боль отступила. Я моргнула и окунулась в темноту сырой крошащейся башни, по которой уже успела так истосковаться. Но не прошло и секунды, как все завертелось вновь. Я даже не успела обшарить руками собственное тело, чтобы нащупать целые конечности и знакомые джинсовые шорты, как снова оказалась в незнакомом месте. То была уже не башня, а каменный коридор, по которому меня тащили за волосы. Меня бросили в ноги судьи, и я расшибла нос, покатившись кубарем. Присяжные ликовали. Ими были все те же мужчины с охотничьими ножами и ядовитыми оскалами. Среди них затесалось всего несколько крестьян, но и те отличались не меньшей кровожадностью. Судя по возгласам, их единственным желанием было поскорее увидеть мою голову на пике. В конце концов, чем еще заняться в Средневековье? Казни – их любимое шоу. – Признаешь ли ты свою вину, дева из диких земель, которые ты зовешь Шамплейн? Сговаривалась ли ты с Дьяволом? Наводила ли порчу на дома селян? Губила ли скот и делила ли ложе с инкубом, как утверждает сир Редрих? Ты признаешь свою вину?! Это снова было не мое тело. Не моя жизнь и не моя судьба, но душа… Душою я была здесь. Как страшный сон, в котором ты контролируешь происходящее лишь наполовину. Именно поэтому я воскликнула, преисполненная чувствами, которые были и мои, и не мои одновременно: – Нет, не признаю! Я не виновна. Я не ведьма! Отпустите меня! Морщась от смрада, что источали моя гниющая плоть и задеревеневшая от крови одежда, седовласый стражник схватил меня за скованные руки и вывернул их до скрипа суставов. – Что же тогда это такое, если не метка Сатаны?! Я опустила глаза на черные вены. Пульсирующие, толкающие густую тьму вместо крови, они выдавали меня с потрохами. – Я не ведьма… – повторила я шепотом, и вен стало в два раза больше. – Я не хочу… «Признавать, кто ты есть, даже зная, что за этим последует, – вот что значит быть ведьмой. Ты никак не можешь понять. Поэтому…» – Да смилуется над тобой Господь, дитя. Я успела лишь вскрикнуть, когда меня снова схватили за волосы и выволокли из зала. Глядя на свои почерневшие босые ступни, которые лизал огонь, я могла только плакать и ненавидеть. Солома медленно тлела, продлевая мою агонию, а толпа буйствовала, встречая аплодисментами каждый крик. Чумазые лица улыбающихся детей, жующих хлеб, беззубые стражники и свистящие крестьяне. Я была для них развлечением, а для инквизиторов, наблюдающих за казнью с высокой платформы, – лишь еще одной печатью в их длинном списке. Всполохи огня жалили кожу, как брызги кипятка. Когда пламя перебросилось с юбки мне на ноги и я почувствовала запах жженого мяса, то поняла, что брыкаться и извиваться, силясь порвать веревки, бессмысленно. Кровь капала с натертых запястий, но не могла потушить костер, сжирающий меня заживо. Очередная вспышка нестерпимой боли выбила из меня дыхание, и сердце, не выдержав, остановилось. Казнь состоялась. Я распахнула глаза и вытошнила на пол башни тот несуществующий дым, которого наглоталась, умерев на том костре. «Кричи, Верховная Одри… Как кричали ведьмы, что были до тебя. Как кричали те, кого они судили, ведомые Богом, который отвернулся от своих истинных детей. Гори, как горела наша плоть. Страдай, как страдали мы. Чувствуй то, что чувствовали мы!» – Хватит… – выдавила я, царапая колени о холодный камень, пытаясь отползти как можно дальше от теней, вновь сгущающихся у одной из стен. – Пожалуйста… Я поняла… Вам было больно… Остановитесь… Нет! Я успела увернуться, когда жидкие черные щупальца вновь потянулись ко мне, чтобы ухватить за лодыжку и втащить в очередной кошмар. Перекатившись на спину, я отпрянула назад и прижалась ухом к стене. Мой собственный крик пронзил воздух, застревая в башне.