– Выпустите меня! – Я ударила по стене кулаком, уже чувствуя знакомый жар, растекающийся по спине: вот-вот все начнется по новой. – Коул! Умоляю… Откройте… Я не смогу это вынести! – Прости, Одри. – Голос Коула, преисполненный сожаления и злости на самого себя, едва просачивался сквозь швы каменной кладки. – Но тебе придется. Все получится. Я люблю тебя, слышишь? Помни, все это не взаправду! Я взвыла, зарываясь носом в ладони, а когда нашла смелость отнять их от лица, то увидела, что башня вновь переменилась. То была камера – стальная клетка с острыми прутьями, плоской подстилкой из сена на голом полу и гроздями цепей, свисающих с потолка. Из окна, перегороженного коваными прутьями, лилась чудесная мелодия скрипки, резко контрастирующая со столь извращенным местом. Камера напоминала еще одну пыточную инквизиции, но в этот раз я была не одна: по углам сидели забитые женщины, скулящие, хнычущие. Среди них затесалась даже пара мужчин. Некоторые лежали бездыханными тушами в собственной крови и моче. Одна была беременна и принялась защищать круглый живот трясущейся рукой, когда к ней подступился один из стражников. Большинство были рыжими и красивыми до умопомрачения, но далеко не все из них являлись ведьмами. На самом деле здесь их было всего две – я и брюнетка лет тридцати со впалыми щеками и порванным корсетом. Она сидела у дальней стены и смотрела на меня, не моргая. Ее глаза, черные и налитые кровью, врезались в мою память, как осколки стекла. Свое имя сказала мне не она, а само прошлое, скользко шепнув на ухо: Агнес Семпсон[10]. – Мама рассказывала о тебе, – вспомнила я. – Ты сестра Анжелики Дефо, восьмой Верховной. Ты отказалась сбегать с ковеном в Америку, полюбив шотландского фермера, а затем… «Одна из многих. Одна из тысячи. Десятилетние девочки, замужние женщины, новоиспеченные матери, ветхие старухи на закате лет… Им было все равно, кого брать, кого предавать огню». «Хочешь быть Верховной? Побудь сначала в шкуре обычной ведьмы!» А затем стражник в латунных перчатках и шлеме, скрывающем его лицо, пришел и за мной. Все повторилось сначала. Дыба. «Ведьмин стул». Железная дева. Раскаленные угли. Подвешивание. «Паук» для вскрытия грудной клетки. Костер. Виселица. Взмах секиры. Самые разные способы причинить ведьме боль – и самые разные способы умертвить ее. И кровь. О Боже, как же много крови… – Вставай, блудница! В какой-то момент я перестала чувствовать что-либо. Кажется, то была пятидесятая смерть на гильотине, отделившей мою голову от туловища. В реальности мое тело оставалось невредимым – там, на задворках сознания, я прекрасно помнила об этом, – но душа билась в конвульсиях. Однако даже смерть становится обыденностью, если случается слишком часто. Охотник, так похожий на Коула, снова склонился надо мной, вылив на меня ведро ледяной воды. Я выплюнула ее остатки вместе с собственной желчью и устало вздохнула, откидываясь на спинку стула. Вот каково было тем, кому не повезло родиться до меня. Вот какой должна быть я, чтобы стать Верховной. «Ты поняла». – Признаешь ли ты свою вину, дева из Шамплейн? Тот же вопрос. Те же глумящиеся лица. Тот же суд и черные вены на моих руках, на которые я смотрела… Смотрела и любовалась. – Да… – ответила я совсем тихо, медленно подняв голову и улыбнувшись так, как улыбается человек, зная, что это его последняя в жизни улыбка. – Да! Я ведьма. И даже будь у меня возможность это исправить, я бы заключила еще тысячу сделок с Сатаной, чтобы ею остаться. Я ведьма, а вы катитесь к Баалу! Чистые руки: чернота всосалась внутрь, исчезнув. Я даже не успела обрадоваться, как все вокруг снова озарило огнем. Меня вновь бросили в пламя так же легко, как я бросила подсолнух в домашний очаг на Остару. Но в этот раз было совсем не больно. Я будто смотрела на все со стороны, чувствовала, как усыхает иллюзия башни, словно растение без полива. Больше не подпитываемая моим ужасом и сопротивлением, она окончательно выдохлась. И, освобожденная из плена собственного разума, я наконец увидела, чьими глазами все это время смотрела на мир. – Агнес, – произнесла я, на этот раз стоя в толпе зевак и глядя на себя – ее? – сгорающую заживо. Черноволосая женщина, поедаемая огнем, не сводила с меня глаз. Лишь когда огонь добрался до ее лица, обгладывая щеки, она вдруг… улыбнулась. Подул холодный ветер, туша кострище и мир вокруг. – Мне так жаль, – прошептала я, сидя на полу старой заброшенной башни, где не было ни звука, кроме моего собственного дыхания и капания воды. На стене как ни в чем не бывало горело заклятие-светлячок. Неровные крылышки, выведенные моим пальцем, мерцали желтым светом, похожим на солнечный. Сколько часов я провела здесь? Как сильно напугала Коула своими криками? Закончили ли со мной ведьмы? Все это было моим обучением или лишь прелюдией к нему? – Слушать старших – это, конечно, похвально, Одри… Но не стоит слушать полоумных старух, – пробубнила я себе под нос, представляя, как Ворожея сейчас нервно курит свою трубку в шатре, Луна хохочет над моими криками, а невозмутимая Шайя плетет ловцы снов. Собрав в ладони немного воды, бегущей по стене, чтобы промочить горло, я уселась подле светлячка, а затем промыла пальцы, израненные от попыток пробиться сквозь стены. В башне стало наконец-то спокойно, и я даже понадеялась, что она скоро выпустит меня, когда периферийным зрением увидела причудливый блеск. Скрипка Страдивари. Верхняя дека из ели, нижняя – из клена, но обе покрыты льняной олифой и черным лаком. Вдоль грифа тянулась искусная позолота. Эту скрипку мне подарил Барон Суббота. Я хранила ее на прикроватной тумбе в чехле… Но сейчас скрипка почему-то была в башне вместе со мной – лежала прямо в ее центре, блестя от влаги и отражая тусклый настенный свет. Не задаваясь вопросами, я подтянула ее к себе дрожащими руками и прижала к груди, как любимую детскую игрушку. Пальцы ласково перебрали струны, издающие едва уловимое звучание, и на душе потеплело вопреки холоду и мраку, в котором я находилась. Уповая на то, чтобы это не оказалась очередной галлюцинацией, я взяла смычок и глубоко вдохнула, прикладывая скрипку к плечу и судорожно пытаясь отыскать в памяти хоть одну мелодию. Но вместо этого я нашла вдохновение. «Невеста Сатаны!» «Признаешь ли свою вину?» «Одна из многих. Одна из тысячи». – Я услышала вашу историю, – сказала я и повела смычком по струнам. Это была музыка, рожденная из боли, плача и предсмертных криков. Стрекот костра, на котором коптилась плоть, звон стальных цепей, хруст соли и молитвы, которым не верят. Обычная человеческая жестокость. Обычные женщины. Нота за нотой, под моими пальцами сплеталась их песнь – пронзительная и завывающая, как северный ветер Норт-Берика. Башня затихла, будто затаила дыхание, внимая мне, и я почувствовала на себе тысячу взглядов из прошлого. Я играла для тех, чья участь была увековечена в камне, чтобы их души наконец-то упокоились. «Ты не сможешь. Ты не первая, кто пытается…» – Но последняя. От греха в крови и впрямь не отмыться… Но что делают с испорченной кровью? Ее выпускают, – прошептала я и заиграла громче, вкладывая в импровизированную симфонию, собранную из осколков их сердец, все свое сожаление. Я почувствовала, как подушечки пальцев липнут, рассеченные, но продолжила играть. Зажмурилась, рождая музыку пережитой трагедии, незаслуженного прощения и долгожданной свободы. Башня под моими ногами задрожала, окутанная ею, а затем извергла крик тысячи голосов. Я едва не выронила скрипку, оглушенная, но устояла, упрямо играя, пока башня не выпустила весь дух. А затем это случилось: она умерла. Превратилась в обычное сооружение былых времен – безжизненный камень, в котором не было ничего особенного, кроме меня, заточенной внутри. Руки обессиленно упали вдоль тела вместе со скрипкой. Воцарилась тишина – целебная, она обволакивала, неся долгожданный покой. Умиротворение, воцарившееся там, где прежде правил хаос. Пальцы потянулись к шее, обожженной драгоценным жемчугом. Освещенные крыльями мотылька, Вестники даров сверкали так ярко, что слепили – безупречно белые, как звезды на черном бархате неба. Все жемчужины до единой. – Черт! – воскликнула я, подняв к лицу скрипку. – Это что же… Если я хочу сочинять заклинания, мне теперь везде придется со скрипкой таскаться?! – Что поделать. Какая Верховная – такие и заклинания… Я вздрогнула от этого голоса, и мне в спину что-то вонзилось. Лезвие разодрало кожу вместе с кофтой, вырезая на мне причудливые фигуры, как на хеллоуинской тыкве. Я поперхнулась собственным визгом, согнувшись к земле, но чувство никуда не делось. Лезвие повело в сторону: оно выточило на мне ровный круг, а затем безукоризненной линией разделило его на две симметричные половины. Я не видела, но ощущала: эти движения, вырванные из нашего с Джулианом детства, нельзя было ни с чем спутать. Только если раньше он рисовал кистью и хной, теперь же это был нож. Знак близнецов. – Мы – одно целое, – прошептал Джулиан, стоя позади, и висок обожгло горячим дыханием и запахом мятной жвачки и кофе. – Слушай Нимуэ. Слушай будущее. Ты знаешь, какую мелодию должна мне сыграть. Рожденное вместе, оно должно и умереть вместе. Я упала на колени, а когда нашла в себе силы встать и дотянуться дрожащей рукой до спины, видение исчезло. Как последний вздох башни, оно было ее напутствием. Это видение забрало с собой и парализующую боль, и набежавшую кровь, и татуировку из шрамов, которая когда-то воплощала нас с Джулианом. Ныне же символ уродства и зверств, эта татуировка все расставила по своим местам. Близнецы. Две половины того, что должно было быть идентичным, но не было. Лазейка. Новое заклятие. Пальцы зачесались, потянувшись к скрипке, но я сдержалась, подобрав ее под мышку и кинувшись к стене. – Я придумала… Придумала… – зашептала я, судорожно рисуя пальцем на двери отпирающий знак. – Надо выбираться отсюда, пока совсем чердак не потек… Перестань разговаривать сама с собой, Одри! Ты же не хочешь напугать Коула? Не хочешь!.. А что, если… Все, замолчи! Я прикусила себе язык и, сконцентрировавшись, открыла дверь. Точнее, просто пробила стену: она осыпалась крошкой, образовав дыру высотой в мой рост, и я вышла из башни, встреченная ярким солнечным светом и Ворожеей. – Ты опоздала, – сказала она, стоя под пихтой со спиралевидными узорами, светящимися на коже, и в утепленной накидке с цветами Самайна. Я почувствовала жжение, расползающееся вокруг запястья, и поднесла к глазам руку: метка атташе стремительно белела. XIII Мелодия Самайна Самайн – триумф мертвецов. Он вовсе не о карамельных яблоках, детском смехе и леденцах. Это смерть природы во всполохах сумрака и начало темной половины года. Грань между мирами стирается, и к смертным выходят пировать божества с острова Тир нан Ог – вечно молодые, а потому вечно мертвые. Именно поэтому в день Самайна всегда умирает чуть больше людей, чем в любой другой, – веселясь с жителями Тир нан Ог и сами того не ведая, живые уходят вслед за ними, соблазненные реками пряного пунша и тыквенным пирогом, но уже не возвращаются. Самайн забирает души. Он же забрал и мою. – Нет-нет-нет! Черная метка вокруг запястья начала тлеть и стираться, как пороховая дорожка. После долгого заточения в башне, не пропускающей солнца, моя кожа казалась прозрачной, а оттого расползающийся рубец светился на ней, неестественно яркий. Вопреки этому, рука совсем не ныла – в конце концов, это ведь не от нее отрезали кусок. Его отрезали от моего сердца – именно поэтому болело там, глубоко внутри, откуда рвался иступленный шепот, тонущий в шорохе листьев: – Нет… Этого не может быть! Я не верю! Я выронила скрипку и вцепилась ногтями в запястье, судорожно растирая его, будто могла остановить процесс. Метка белела так медленно, будто глумилась надо мной, миллиметр за миллиметром… Ровно до выпирающей косточки сбоку, делящей татуировку на две половины. Поглотив одну из них, смерть вдруг передумала и остановилась. Затаив дыхание, я присмотрелась: на внутренней стороне запястья черная линия была ровной и незыблемой, но на внешней начинала рубцеваться. Это было неправильно… Неправильно и замечательно! – Коул жив? – выдавила я не своим голосом, боясь выпустить вздох облегчения раньше времени. – Или мертв?.. Ворожея, хранящая неуместное молчание, бросила задумчивый взгляд на небо. Ее костяные серьги раскачивались от ветра, поднятого мной. – И то и другое. – Как такое может быть? – Мы живем в Завтрашнем дне… А Коул ушел в сегодняшний. Здесь он мертв, а там – еще нет.