Станислава д’Асп два года издевалась над графом Венсаном д’Ольтонивалем. Он каждый вечер сидел в кресле партера, когда она пела свои сентиментальные песни, и каждый месяц переезжал вслед за нею в другой город. Розы графа она скармливала белому кролику, с которым выходила на сцену, а его бриллианты закладывала в ломбард, чтобы устраивать попойки товарищам и разнузданной богеме. Однажды он поднял ее на панели: она, шатаясь, вела к себе мелкого журналиста. При этом Станислава расхохоталась. – Пойдемте же вместе, – предложила она графу, – вы подержите нам свечу!.. Не было такого пошлого оскорбления, которого она не нанесла бы злополучному влюбленному. Грубее и циничнее слов, которыми она осыпала его, когда он отваживался приблизиться к ней, не сыщешь на свете. Весь персонал в кафешантане любил несчастного графа, относясь к нему с нескрываемой жалостью. Артисты не отказывались от денег, которые расточала эта развратная женщина, но ненавидели и презирали ее, считая для себя позором выступать с нею на одних подмостках. Они находили ее невежественной и совершенно бездарной, не имеющей в своем активе ничего, кроме телесной красоты. Старший из «Пяти братьев Гобсон», Фриц Якобскеттер из Пирны, однажды разбил ей о голову бутылку от красного вина; белокурые волосы Станиславы залило липкой кровью. Наконец, однажды вечером, когда театральный врач после беглого осмотра грубо заявил Станиславе, что у нее чахотка в терминальной стадии и что через несколько месяцев ее не станет, если она и дальше будет вести такой образ жизни, она позвала графа в свою гримерную. Когда он вошел, она заявила ему, что теперь согласна стать его любовницей. Граф наклонился, чтобы поцеловать ей руку. Станислава оттолкнула его, залилась злорадно смехом, но тот невольно перешел в удушающий кашель. Она долго не могла успокоиться – все кашляла в шелковый носовой платок, опустив голову на стол с гримировкой. Затем поднесла к самому лицу своего поклонника платок, обагренный кровью и желтой мокротой: – Вот, полюбуйтесь! До такого порченого товара вы, идиот, охочи!.. Такова была Станислава д’Асп. Но грубая распутница постепенно превратилась в изящную даму. Граф кочевал с ней по всей Европе, перевозя больную с одного лечебного курорта на другой. Станислава исполняла все, чего от нее требовали граф и врачи; никогда не жаловалась, не обмолвилась ни малейшим противоречием. Она не умерла, она жила за месяцем месяц и за годом год, и даже умудрялась поправляться – очень медленно, но в ее состоянии здоровья нельзя было не отметить улучшений. Все чаще и чаще теперь взгляд ее останавливался на графе. Среди спокойной, однообразно-невозмутимой жизни в сердце у нее зародилось и окрепло чувство признательности. Когда они уезжали из Алжира, врач сказал, что Станислава со временем, быть может, совершенно поправится. Граф отвернулся, но она увидела, как глаза его наполнились слезами. И вдруг, чтобы еще более обрадовать его, она прикоснулась к его руке – и поняла, что он весь дрожит. Тогда она произнесла с усмешкой: – Венсан, я хочу выздороветь для тебя! Она впервые назвала его по имени, впервые обратилась к нему на «ты», впервые сама дотронулась до него. Граф посмотрел на Станиславу и разрыдался, не будучи в силах преодолеть свое волнение. Она же смотрела на его слезы, и глухое озлобление накипало в ее душе. Он казался ей жалким и противным. Тем не менее чувство благодарности к нему – и, вместе с тем, какая-то жалость – с каждым днем возрастали в ней. Она сознавала нравственный долг – ответить взаимностью на его необыкновенную любовь понимала, что не может уклониться от этой обязанности. Вместе с тем она проникалась особенным почтением, почти благоговением к удивительным чувствам, зародившимся в сердце графа, казалось, одномоментно и охватившим сразу всю его жизнь. Сидя в камышовой качалке на морском прибрежье и смотря на зыблющиеся волны, она подолгу думала об этом. В ней все глубже укоренялась уверенность, что для такой любви нет ничего невозможного; она нашла нечто столь великолепное, столь чудесное, что бывает единожды во многие века. И когда она потом начала любить, и когда полюбила, то любовь она испытывала не к самому Венсану, а к его великой любви к ней. Она ничего не сказала ему об этом – знала, что он не поймет ее. Но она стала делать все, чтобы доставить ему счастье, и только один раз огорчила его отказом. Это случилось, когда он попросил ее стать его женой. Граф, однако, не угомонился, продолжал настаивать. Она пригрозила, что напишет его родным, если он не перестанет удручать ее своими просьбами. Тогда он написал сам, сообщив в письме о своем обручении. Сначала явился двоюродный брат, потом – дядя. Они нашли ее очаровательной и очень умной, а его – совершенным дураком. Граф посмеялся, но сказал, что все-таки сделает по-своему. Затем приехала его старая мать; тогда Станислава д’Асп пустила в ход свой козырь. Кем она была – ему было отлично известно, и он сам мог рассказать об этом своей родительнице; но она показала все документы и заявила, что ее зовут в действительности Лия Леви и что она рождена вне брака, и притом она – еврейка, и останется еврейкой всю свою жизнь. Если и после этого граф Венсан д’Ольтониваль, маркиз де Ронваль, благочестивый отпрыск христианского нормандского знатного рода, все-таки пожелает на ней жениться, пусть поступает как ему угодно. Этот выпад она досконально обдумала заранее. Она изучила графа, твердо знала, до какой степени сохранил он нетронутой свою детскую веру: вставая, ложась спать, садясь за стол, он никогда не забывал молитвы. Он зачитывал ее таким тихим шепотом, что никто со стороны и не замечал ничего. Она знала, что он ходит прослушивать мессы и на исповедь, знала и то, что он делает это по глубокому, искреннему побуждению. Ей было известно также, как дорога ему мать, как сильно он ее любит и почитает. Умная старая женщина уговорит его, внушит ему, что этот брак невозможен; она скажет сыну, что он опорочит себя в глазах людей своего круга, обидит мать и согрешит против своей веры… Станислава стояла на своем балконе и ждала. Ей было известно все, что скажет мать – она сама говорила не раз то же самое. Ей хотелось бы самой присутствовать там и, точно суфлер, подсказывать графине нужные весомые доводы. Надобно вскрыть всю ту бездну «нельзя» и «невозможно», пролегшую между ней и его любовью, а затем… затем он все-таки должен… Вдруг ее точно осенило. Она пробежала через комнату, рванула на себя дверь в покои графа, бросилась, задыхаясь от волнения, к старой даме. Жестко и вызывающе сошли с ее уст в полумраке сумерек все слоги произнесенного с надрывом возгласа: – И мои дети – если у меня когда-нибудь будут дети – должны быть евреями, они будут исповедовать иудейскую веру – так же, как я! Не ожидая ответа, она стремительно вернулась в свою комнату и тяжело рухнула на софу. Теперь всему конец! Ее слова должны уничтожить этого глупого молодого человека, этого сентиментального аристократа из чуждого ей мира, этого христианина, взявшегося за роль сиделки, полного веры и любви! И ею овладело чувство удовлетворения при мысли о том, что наконец-то найдены железные врата, несокрушимые даже для этой беспредельной любви, которую она всегда чувствовала, но никогда не могла во всем объеме понять. Она знала, что бросит теперь графа. Ей предстоит снова скитаться по подмосткам кафешантанов, опуститься, быть может, еще ниже, до домов терпимости, либо броситься вниз головой с этих соррентинских утесов. Пусть! Зато она сознает свою силу, свою правоту – сколь безупречен был инстинкт, заставлявший ее прежде издеваться над графом, бросать ему в лицо гнусные оскорбления! Граф проиграл партию: она опять, и уже безвозвратно, превратится в продажную распутницу, в презренную жалкую тварь – никакая небесная сила не в состоянии вырвать ее из этого грязного омута! Дверь раскрылась. Станислава вскочила с кровати – ожесточенная, с прежней едкой усмешкой на губах. В голове у нее роились грубейшие, давно позабытые выражения. О, она знает, как принять графа! Вошла старая дама. Тихо приблизилась графиня к молодой женщине, присела к ней на кровать, привлекла Станиславу к себе. Та слышала ее слова, но почти не понимала их. Ей мнилось, что издалека доносится музыка органа, и эти звуки говорили с ней, а она лишь чувствовала, чего они хотят от нее. Она может делать все что ей угодно – решительно все, лишь бы она вышла замуж за ее сына, лишь бы сделала его счастливым. Она сама – его мать – приходит просить за него. Потому что любовь его столь велика… Станислава поднялась и повторила: – Любовь его велика. Она дала отвести себя к графу, дала себя целовать ему и его матери. Она чувствовала – это искупление и возрождение тела и души. Потому что ее жизнь превратилась лишь в сосуд, хранящий драгоценность: веру в его великую любовь. Станислава вышла замуж за графа, и потянулись месяцы их странной жизни вместе. Она понимала, что не любит мужа, но ее рядом с ним точно овевает теплом от уютного камина, нежит в постоянной сладкой истоме. Тело, усталое и холодное, будто понемногу оттаивает, дни мелькают в полусне – ее убаюкивает его согревающая любовь. Он целовал ее руки, когда лицо ее озарялось довольной улыбкой; он думал, что теперь она счастлива. Но не счастье вызывало ее улыбку, а все та же мысль об этой непонятной любви, которая была безбрежна, как вселенная, и которая обвевала ее со всех сторон и окружала теплом и негой, словно листик, нежно поднятый южным полуденным ветерком. В эти дни замирали в ней все страсти, уплывало куда-то вдаль все туманное прошлое. И вера ее росла, ибо она знала, что покоится на непоколебимом основании и что во все последующие дни, сколько бы их ни было, не будет ничего, что любовь графа не совершила бы ради нее. Иногда – правда, очень редко – Станислава кичилась этой дивной любовью, этой таинственной силой, которая может все. В Отейле, на скачках, она поставила несколько золотых на какую-то плохую лошадь. – Не играй на нее, – посоветовал граф, – она никуда не годна! Станислава одарила его глубоким, помраченным взором: – Однако, Венсан, ведь она все-таки выиграет? Я бы хотела ее победы. Когда начался забег, она, не глядя на лошадей, не сводила глаз с графа – и видела, как он сложил руки, как губы его тихо шевелились. Она поняла: ее супруг молится. И когда выяснилось, что фавориты публики все остались за флагом, а жалкая лошадь, на которую все плевались, пришла к финишу первой, Станислава приписала это его молитве – и силе великой любви. II И вот настал час, когда в жизнь Станиславы проник Ян Олислагерс, фламандец. Он сблизился с графом на школьной скамье, и годы нисколько не ослабили дружбы. Олислагерс скитался по свету, никогда нельзя было узнать, куда его забросило, а потом вдруг приходила открытка от него со штемпелем Кохинхины, Парагвая или Капштадта. Он вернулся, наконец, в Европу, и граф пригласил его к себе в замок Ронваль. Остальное произошло очень быстро. Фламандцу понравилась супруга графа, а он имел привычку брать все, что ему нравится. Как-то, много позднее, кто-то упрекнул его, что он отобрал жену у своего близкого друга, даже не любя ее, на что Олислагерс ответил: – Он был мне другом, но разве от этого перестал быть ослом? И кроме того, разве когда-нибудь одна женщина владела мной всецело? Почему же он должен был пользоваться исключительным правом на нее? Фламандец взял Станиславу так же, как ездил на лошади графа, катался на машине из его гаража, ел его хлеб и пил его вино. То, что он делал, казалось ему естественным, не возбуждающим никаких сомнений. Столь же просто овладел он женой графа, не явившей никакого сопротивления, даже не пытавшейся бороться. При этом в ней ни на одно мгновение не проснулись прежние инстинкты доступной дамы. Ян Олислагерс пленил графиню д’Ольтониваль, а вовсе не Лию Леви – последняя, скорее всего, не обратила бы на него никакого внимания и тем более не влюбилась бы, тогда как в графине он воспламенил всю кровь до последней капли. Не потому, что он хорошо ездил верхом – граф смотрелся в седле гораздо лучше; но на лошади Ян преображался в совсем другого человека, столь удивительно непохожего на того, который только что был у Станиславы на виду. На охоте или за картами граф оставался всегда одинаков; этого же человека изменяло на новый лад все, за что он брался. Все ему казалось игрой, и играл он во все одинаково хорошо. Ни к чему в мире не относился Ян серьезно; интересуясь словно бы всем подряд, он, в сущности, не расточал свое сердце ни на что. Единственной страстью – страстью к жизни – был напитан он до самых основ, и так она была в нем сильна, что волей-неволей передавалась и окружающим. Быть может, в том и заключалась тайна его побед. Фламандца забывали вскоре после разлуки, но пока он был рядом – властвовал безгранично. Станислава д’Асп нашла в нем новый и более широкий мир, полный дразнящих тайн и загадок, закрытых ворот и дверей, которые Ян, по-видимому, и не собирался отпирать. В графе все было ясно и просто – она разбиралась в нем так, как если бы гуляла по тихому парку замка. Каждая клумба знакома, каждый розовый куст, а за могучими дубами, коих не выкорчевать никакому урагану, его великая любовь, столь же величавая и стихийная. Ян же напоминал ей заколдованный лабиринт с тысячей дорожек. Стоило Станиславе д’Асп прельститься в нем какой-нибудь аллеей, на первый взгляд красивее всех прочих аллей, как тут же оказывалось, что ведет она не в бесконечную, как казалось, даль, а кончается тут же, в нескольких шагах, – упирается в тупик, в непроходимые тернии. Сворачивая на другую тропу, она находила какого-нибудь нелепого зверя преграждающим путь и вскоре совсем путалась, плутала. Тяжелый запах цветов, росших в этом саду разбегавшихся троп, кружил ей голову, бередил задремавшую чувственность. Фламандец, тем часом, ничего более не хотел от этой женщины. Как-то раз вечером, за ужином, он сказал, что провел несколько восхитительных недель в мирном замке и от всей души благодарен своему другу и радушной графине, но пора прощаться, странствия зовут, завтра утром он отбывает в Бомбей. Ян сообщил об этом как-то вскользь, но было ясно, что намерения его тверды. Граф стал упрашивать его погостить еще какое-то время; графиня не произнесла ни слова. Лишь когда они встали из-за стола и граф стал отдавать слугам приказания касательно отъезда гостя, она попросила Олислагерса пройтись с ней по саду. Она сказала, что уедет вместе с ним. Фламандец ожидал бурной сцены, но не этого. Неожиданное предложение застало его врасплох. Стараясь найти благовидный предлог по отсечению докучной и опасной связи, он высказал кое-что, от чего, вероятно, воздержался бы в других условиях. Не мог же он прямо заявить ей, что не желает видеть ее рядом с собой, что в огромных чертогах воспоминаний ей отведен незаметный, глухой уголок, что она – лишь цветок, мимолетно сорванный, пристроенный в петлицу и без раздумий отброшенный по окончании вечера. Ему пришлось придумать довод, в котором графиня могла признать долю правды. С большими оговорками и дрожью в голосе Ян сообщил, что долго боролся с собой, что у него сердце разрывается на части, но делать нечего – он слишком привык к расточительной жизни, не в силах сократить свои расходы, состояния же его едва хватает на одного человека, что совершенно не соответствует потребностям графини. Оба они так свыклись с роскошью и комфортом, что не перенесут лишений… И когда-нибудь все равно надо будет расстаться, поэтому он уезжает сейчас, чтобы разлука не горчила сильнее… Как и всегда, он верил в эту минуту тому, что говорит; он был убежден, что графиня взвешивает каждое его слово. Станислава молчала; тогда Ян рискнул приобнять ее. Он уже собирался произнести еще несколько слов «под занавес» – не нужно слез, против судьбы не пойдешь, вдруг еще увидимся… Но графиня вырвалась от него. Она выпрямилась во весь рост, пристально взглянула ему в глаза и произнесла спокойно: – Венсан даст нам все, что нужно. Ян онемел – слова замерли у него на губах. – Что? Да ты с ума… Но Станислава, больше его не слушая, медленно зашагала к замку. Она была так уверена в своей удаче, так непоколебимо верила во всемогущую любовь графа, который должен был принести ей и эту жертву, самую большую из всех, что промолвила, с улыбкой обернувшись к фламандцу с высокой лестницы: – Подожди здесь всего минутку. В этой реплике прозвучало столько почти что царственного величия, что Ян готов был снова признать эту женщину обворожительной. Он ходил взад и вперед по дорожкам парка, залитым лунным светом, и смотрел на замок, стараясь найти хоть одно освещенное окно, но ни в одном не горел свет. Он подошел ближе к замку, надеясь услышать хоть какие-нибудь голоса, крики или истерические рыдания, но в окрестностях было неожиданно тихо. Ничуть не шевельнулось в нем желание проникнуть внутрь замка, вслед за Станиславой: он питал инстинктивное отвращение ко всему, что неприятно. Он обдумывал, как отделаться от этой женщины, если граф окажется настолько полоумным, что отдаст ее, еще и снабдив деньгами. Как отвадить ее, не проявив ни грубости, ни жестокости? Несколько раз его пробрал смех – Ян не мог не отметить, что во всей этой истории есть доля комизма (не настолько значительная, впрочем, чтобы можно было ей всерьез наслаждаться). С разных сторон рассмотрев вопрос и все-таки не найдя никакого решения, Ян понял, что утомлен проблемой. После пары часов блужданий по тихому парку им овладело такое настроение, точно все это больше его не касается, точно все это произошло давно, в незапамятные времена, или вовсе не с ним, а с кем-то другим. Он стал зевать, затем поднялся по длинным коридорам и лестницам замка в свою комнату, разделся, насвистывая нехитрый мотивчик, и лег в кровать. Рано утром его разбудил камердинер, доложивший, что машина подана и все вещи собраны. Ян Олислагерс не спросил его относительно господ, но сам присел к столу, чтобы написать графу. Он сочинил, одно за другим, три письма – и все три разорвал. Когда экипаж миновал ворота парка и погрузился в утреннюю мглу, он вздохнул с облегчением: – Слава тебе, Господи! III Он уехал в Индию. На этот раз он не посылал больше открыток. Через полтора года он получил одно письмо, которое долго путешествовало вслед за ним, адресованное ему в Париж. Адрес был писан рукой графа; в конверте находилось извещение о смерти графини. Ян Олислагерс тут же ответил; он написал красноречивое, умное послание, коим остался очень доволен. Однако на него он не получил ответа. Только год спустя, когда фламандец снова попал во Францию, до него дошло второе письмо от графа. Письмо было короткое, но сердечное и теплое, как в былые времена. Граф просил его именем их старой дружбы при первой возможности приехать к нему в Ронваль. Дело касалось завещания графини. Ян Олислагерс понимал, что эта поездка не обещает ничего приятного. Он не питал ни малейшего любопытства к развязке семейной драмы, давно уже сделавшейся для него совершенно чуждой. Когда он, наконец, решился поехать, в нем в самом деле заговорили голоса памяти о старинной дружбе. Граф не встретил его на вокзале, но слуга, который привез гостя в замок, сейчас же по прибытии пригласил его в библиотеку, где ожидал господин. После такого приема Ян Олислагерс уже не сомневался, что новое посещение замка не сулит ему добра. Поэтому он, вместо того, чтобы сразу отправиться к хозяину, поднялся в приготовленную для него комнату, твердя себе, что с неприятностями – чем позже, тем лучше. Он принял ванну, без спешки переоделся и, почувствовав голод, велел подать себе в комнату какой-нибудь снеди. Был уже поздний вечер, когда он отважился-таки пойти поздороваться со своим другом.