– Давай. – Тебя. С длинными волосами, распущенными как летом. Вижу, как ты гуляешь на солнце. – Я что, сгорела? – Не совсем. Скорее, загорела. И мне нравится твое платье. Платье. Она чувствует, как подол платья касается ее бедер. – Такое армейское платьице, или сафари, – говорит он, и она знает, что он имеет в виду: ее старое платье, которого уже давно нет. – И ты выглядишь… готовой. – Готовой? – Да, готовой действовать. При этих словах она чувствует себя сильнее. Достаточно сильной, чтобы открыть глаза. – Теперь, – говорит он, – твоя очередь. Расскажи мне, что ты видишь. – Она смеется в ответ. – Ладно, как скажешь, так и будет. – Хорошо. Правда, хорошо. – Она протягивает руку и дотрагивается до него. На нем такая же футболка, что и на ее теле, в постели Льюиса. – Она у меня все еще хранится, эта футболка. Ты любил носить ее. Эта футболка с фестиваля, на который они ездили летом, после окончания школы; кто на ней изображен, разобрать уже нельзя, рисунок выцвел почти до невидимости; хлопчатая ткань стиралась так много раз, что совсем вытерлась, и, когда ее надеваешь, кажется, будто на тебе ничего нет. Теперь дождь барабанит по крыше их фестивального шатра; сквозь рубашку она чувствует каждую частичку его. Выступ его плеча. Жесткий изгиб мышц его руки, на уровне груди. Бугорок его соска, ритм его ребер, диафрагмы. Стараясь не думать о том, что в бодрствующем мире все это потеряно, она кладет руку ему на грудь, чувствуя себя все ближе к его коже: только мягкое знакомое скольжение ткани разделяет их. Его сердце бьется сильно и ровно, прямо в ее ладонь. – Это ты, – шепчет она. Они вместе, одно целое. Футболка, платье… вся одежда не имеет значения. Тепло и свет пульсируют от того места, где он заперт внутри нее. Его запах наполняет ее, небесно-голубой над теплой золотистой кожей. Она вдыхает глубже, глубже, вдыхает такой родной запах. Его подбородок касается ее головы, ее лицо прижато к его шее, но вот она отстраняется, чтобы увидеть их. Детеныши обезьян, прижавшиеся друг к другу. – Мы так и останемся? Останемся здесь? Ее «да» обрушивается на них обоих: нет нужды говорить об этом. – Только, – говорит она, – не знаю, сколько времени осталось. Теперь я не могу уходить из реального мира, как раньше. Наверное, не смогу, как раньше… – Реальный мир… Почему ты так называешь его? – Потому что этот мир не… – Она останавливается на полуслове. Она не может сказать, что этот мир нереальный, потому что именно таким он и должен быть. Потому что здесь есть Алан, и они вместе. А там, в запертой палате, в глуши, раскачивается взад-вперед дурная насмешка с кровью под ногтями. – Ты же знаешь, я верю в тебя. Но, если ты настоящий, как насчет… другого тебя? – Не думай о нем. Он – ошибка. Он – не я. – Но ты здесь из-за него. Так? То, что сделали с ним, означает, что теперь мы можем быть вместе. – Она протягивает руку, гладит его золотисто-рыжие волосы, проводит пальцами по коже его головы. Кожа за ухом гладкая. Никакого отека. Никакого шрама. Никакой крови. – Я же сказал тебе… – И его рука накрывает ее руки. – Я – не он. – Они хотели, как лучше, – отвечает она. – Пытаются вернуть тебя обратно. Но не получается, не могло получиться, иначе… Слишком тяжело, у нее кружится голова. Она хочет сказать, что, если бы лечение прошло успешно, он снова стал бы самим собой и не сидел бы взаперти в палате. Но он и тот, и другой: он сам и не сам. Тот, который спит на узкой кровати в палате, и тот, который стоит рядом с ней у водопада. Она не может верить в одного и не верить в другого. Не может выбрать своего Алана и повернуться спиной к другому. Нужно так много спросить, но вопросы ускользают, будто рыбки. И совсем не хочется думать. Хочется только верить. Она отстраняется и смотрит на Алана, заглядывая ему в лицо, но он закрывает глаза, словно отворачивается от нее. – Похоже, ты уверена, что у меня есть ответы. – Но ты же наверняка знаешь. Чего он боится. Что с ним происходит. С вами обоими… – Не делай этого, – говорит он. – Перестань, просто будь здесь. Мы вместе. Ну же, это не он ждет тебя, не он пришел увидеться с тобой, не он знает, куда идти… Теперь она чувствует, как края того места, где они стоят, начинают колоться, как шипы. За ее спиной – темнота. – Не делай этого, – повторяет он, но она отворачивается от него и идет туда. Она должна знать. Грохот водопада расползается, сглаживается, изображение становится почти статичным. Сквозь пелену его брызг слышатся голоса: тихие, бормочущие, клокочущие и вонзающиеся, словно бур, глубоко внутрь. Она протягивает руку, пальцы касаются чего-то мягкого, без кожи, податливого и влажного. Разлагающегося. Гнилого. Отдергивает руку, но оно крепко прилипло, и вот уже оно повсюду вокруг нее. Воздух – как горячая смола, как горящая резина. Тьма лезет в нос, покрывает рот, превращается в свинец в ее легких. Она мертвым грузом тянет вниз, подбираясь все ближе и ближе. Хочет удержать ее. Вселиться в нее. Крепко охватывает ее лодыжки, запястья, рот и нос. Втягивает ее в себя, вниз… а она отчаянно сопротивляется, отбивается изо всех сил, стараясь вырваться к свету, который есть Алан, его сияние, его светящаяся кожа, его яркие золотистые волосы. Она борется, ругается, зовет на помощь, понапрасну расходуя дыхание. Судорожно хватает ртом воздух и не находит ничего, чем можно дышать, нехватка воздуха, как нож, в ее легких… Алан. Она сосредотачивается на нем, ярком пятне, напрягается, стараясь усилить этот свет. Это же ее Игра Воображения! Она контролирует ситуацию или нет? Кэсси пытается сконцентрироваться, заставить свет разлиться и оттолкнуть тьму… «О Боже, – шепчет она, с трудом в очередной раз втягивая воздух в легкие. – О Боже! Неужели у него вот так все происходит?» Он ловит и удерживает ее, и ее грудь вздымается к нему. Его сердце уверенно бьется для нее, но собственное стучит в три раза быстрее. Липкая гниль пачкает руки и аккуратно подстриженные ногти… Ее охватывает паника, она пытается стряхнуть мерзкую черную слизь. – Кэсси, – обращается он к ней, – все по-настоящему в порядке. Она заставляет себя подстроиться под ритм его дыхания. Смотреть на него. Открыться. Позволить ему видеть то, что у нее внутри. Показать ему все самое худшее в себе. Показать побег, который она хотела бы, чтобы он совершил. Побег, от которого и он, несомненно, не отказался бы, поскольку его жизнь стала так незначительна, так похожа на одну сплошную пытку. Побег из этого тела, из той палаты, прямо сейчас… от ползущей, поглощающей тьмы, которую она все еще ощущает. Которую видит краем глаза, за пределами света, листьев и воды. – Все в порядке, – повторяет он, – если ты жалеешь, что я не умер. – И она качает головой, зажмуривается, но он не дает ей притворяться. – Ты же не хотела, а даже если и так, то все в порядке. Потому что это не я, а он, да? Он – ошибка. Уж я-то знаю. Но всё далеко не в порядке: и то, чего она желала для него, и подстерегающая тьма. И всё становится не в порядке. И это «не в порядке» затвердевает внутри нее. Втягивает ее в себя, отрывая от Алана. – Я знаю, что у тебя на уме. Строишь планы, как спасти его. Хочешь стать солдатом в армейском платьице… – Неужели ты не понял? Что я должна? Я не могу оставить его… тебя… вас обоих… – Кэсси, прошу. Останься. Сколько сможешь, сколько нам отведено. – Но… – Она качает головой, и его лицо начинает расплываться. Больше не чувствуется его тепло, не слышен надежный стук его сердца. – Я должна попытаться. Помочь ему. Это не значит… я обязательно вернусь… Теперь его голос звучит словно издалека, будто он стоит по другую сторону водяной стены. – Я здесь из-за тебя, – доносится до нее. – Потому что ты меня знаешь. И именно так ты и спасаешь меня. Останься здесь. Если тебя здесь нет… Его слова теряются. Рев воды превращается в белый шум, и ей нельзя больше оставаться, когда тьма плещется совсем близко. «Стоп, – думает она, – стоп!» И команда сливается с белым шумом, и, возможно, именно поэтому она звучит так вяло: вместо плавного перехода в мир, который называют реальным, возникает затянувшийся миг раскачивания двух миров – головокружительное, тошнотворное наложение их друг на друга, какого она никогда раньше не чувствовала, одна реальность переходит в другую, а затем… СТОП. Глава двадцать пятая Ты проснулась в реальном мире, замерзшая, одеревеневшая… Шум не прекращался. Пронзительный, настойчивый, не дающий погрузиться в сон. «Алан, – подумала она, а потом: – Льюис». Это его квартира. Его входная дверь. Кто-то настойчиво тыкал в дверной звонок, звук которого высверливал мозг. Она протянула руку к Льюису, вернее, попыталась протянуть. Ее рука осталась неподвижно лежать на кровати. «Сядь!» – приказала она себе. И осталась лежать, словно замороженная. «Льюис», – снова подумала она, будто он мог услышать свое имя, произнесенное в мыслях, и вытряхнуть ее из этого паралича. Если бы только удалось пошевелить пальцем, хотя бы одним… Собрав всю силу воли, она сфокусировала все внимание на указательном пальце правой руки, напрягаясь в ожидании ответа. Обездвиженность прошла внезапно: кисть руки судорожно дернулась, хватка ослабла, позволяя ей сесть прямо. Она сидела на пустой постели. – Льюис? – Из-за надрывающегося звонка ее голос казался призрачным, едва слышным. Прочистив горло, она снова позвала: – Льюис! Жалюзи закрыты, но между ними виднеется полоска света. В полумраке комнаты видно, что его сторона постели смята, и подушка еще хранила неглубокую вмятину, в которой лежал приемник. Проверяя, она поднесла руку к своему приемнику: он по-прежнему там, куда она прикрепила его. Она сняла его с уха и положила рядом с приемником Льюиса. В дверь не прекращали настойчиво звонить. Она встала, заглянула в ванную, затем – в кухню. Включила свет в гостиной: кошка, свернувшись на диване калачиком, открыла один глаз и снова закрыла его. В квартире больше никого, лишь резкий звон отражался от стен. Теперь звонили какими-то всплесками – тире и точками. На мгновение ей показалось, что там, за дверью, стоял Алан. Он пересек границу между мирами и ждал по другую сторону двери, вызванивая для нее сообщение азбукой Морзе. Хотя, конечно, это не Алан, а Льюис. Вышел за молоком или круассанами, а ключи забыл дома. Ему ли не знать, как трудно вытряхнуть другого из Игры Воображения. Она подошла к двери и, наклонившись, посмотрела в глазок. На площадке стоял не один человек, а двое: один высокий, другой пониже. Хотя их очертания искажались, тот, что пониже, определенно был женщиной. Кэсси повернула защелку и открыла дверь. Женщина, стройная и светловолосая, в темно-синем брючном костюме, отступила в сторону. Пока Кэсси смотрела на мужчину, молодого, ухоженного, с дежурной улыбкой консультанта по ипотечным кредитам, женщина обошла ее сзади, просунула руку между Кэсси и дверным проемом, и той ничего не осталось, как шагнуть вперед, уступая ее безупречному виду и спокойной деловитости. Не успела Кэсси сообразить, что происходит, как оказалась босиком на бетонной лестничной площадке, и дверь в квартиру закрылась. – Эй! – бросилась она к захлопнувшейся двери и, потеряв равновесие, с глухим грохотом упала на нее. Из квартиры доносилось, как по половицам деловито стучали каблуки женщины. Вдоль по коридору, затем звук замирал у входа в каждую комнату и, наконец, затих в спальне. Кэсси поднялась, держась за дверной косяк. Перед глазами проплыли оставленные при покраске кистью отметины: краска затекла в выемки отделки. Затем она со всей силы принялась колотить по деревянной двери, сотрясая дверную коробку. – Мисс Макаллистер, – обратился к ней «ипотечный консультант». Занеся кулак, Кэсси замерла, готовая ударить снова. – Это ваша квартира, мисс Макаллистер? Она повернулась, опустила руку и, открыв рот, пристально посмотрела на него, подыскивая слова: «Кто вы такие? Откуда вы знаете? Не ваше дело! Мой друг вернется с минуты на минуту!» Но не успела она выбрать подходящий вариант для ответа, как за спиной снова послышался стук каблуков по половицам. И она развернулась обратно к двери, готовая с боем пробиваться обратно внутрь. – Это квартира вашего друга, да? Зачем же вы впутываете его? – В его голосе не было угрозы. Таким же тоном он мог бы спросить: не хотите еще раз провести расчеты по другому ипотечному продукту? Но его слов оказалось достаточно, чтобы она потеряла уверенность и позволила женщине выйти на лестничную площадку, захлопнув за собой дверь. В одной руке та держала пиратские приемники, в другой – кроссовки Кэсси. – Наденьте обувь, пожалуйста! – Протягивая кроссовки, она держала их за задники – там, где подкладка протерлась до дыр. Шнурки болтались, потрепанные и серые; белые резиновые подошвы почти почернели от грязи. Кэсси схватила кроссовки обеими руками, и все трое замерли, выжидая, что будет дальше.