Культя оскалил щербатый рот: – Ништо, Топорик, у тебя такой слам будет, что басурманы сами по-твоему балакать станут. Верьте, братва, Культя пустыху не гоняет. Намаслимся так – кажному маслица до гроба хватит. – А не ссучит нас твой большой человек? – с сомнением спросил все тот же скептик. – Не из таковских. Самый честной голован во всем белом свете. Наш Король против него тля. – Собой-то он каков, человек этот? Поди, орел? Я заметил, как напрягся Фандорин в ожидании атаманова ответа. Вопрос привел Культю в явное смущение. Он поковырял вилкой в зубе, словно колеблясь, говорить или нет. Но все-таки решился: – Полоскать не стану – не знаю. Это такой человек, что запросто к нему не подсыпешься. С ним свои фартовые причамали – вот уж те орлы, не вам чета… Человек этот по-нашему вовсе не говорит. Видел я его один раз. В подполе навроде нашего, только помене и мало без света. Говорю вам, человек сурьезный, воздух зря не трясет. Сидит впотьмах, личности не видать. Шепнет толмачу, тот по-нашему пересказывает. Это наш Король глотку дерет. А тут Европа. Шепот – он послышней крика будет. Это замечание, хоть и прозвучавшее из уст законченного преступника, поразило меня своей психологической точностью. В самом деле, чем меньше человек повышает голос, тем больше к нему прислушиваются и лучше слышат. Вот покойный государь никогда ни на кого не кричал. И обер-прокурор Синода, всесильный Константин Петрович тоже тихонько так шелестит. Да взять хоть Фандорина – до чего нешумен, а как начнет говорить, августейшие особы каждому слову внимают. – Ишь ты, важно. А где у тя с человеком энтим стреха была? Фандорин привстал, я тоже задержал дыхание. Неужто скажет? В это самое мгновение раздался оглушительный треск, отозвавшийся заполошным эхом под сводами подвала, с каменного потолка прямо на стол посыпалась каменная крошка. – Ни с места, меррррзавцы! – донесся оглушительный, многократно усиленный рупором голос. – Я полковник Карнович. Вы все на мушке. Следующая пуля – тому, кто дернется с места. – М-м-м-м, – услышал я страдальческий стон Фандорина. Полковник и в самом деле появился как-то очень уж не ко времени, но, с другой стороны, арестование всей шайки, и, главное, самого Культи должно было дать лазейку к доктору Линду. Ай да Карнович, как ловко он прикинулся, что полученные от меня сведения нисколько его не интересуют! Бандиты разом обернулись, но я не успел толком разглядеть их лиц, потому что Культя крикнул: – Суши светило! – и разбойники кинулись врассыпную, опрокинув все три факела. В погребе стало темно, но совсем ненадолго. Через секунду черноту со всех сторон пронизали длинные, злые сполохи огня, а грохот поднялся такой, что у меня заложило уши. Фандорин дернул меня за руку, и мы оба повалились на пол. – Лежите тихо, Зюкин! – крикнул он. – Тут уже ничего не сделаешь. Мне показалось, что стрельба не утихала очень долго, время от времени перемежаемая воплями боли и громогласными командами Карновича: – Корнеев, ты где? Давай со своими вправо! Миллер, десять человек влево! Фонарей, фонарей сюда! Вскоре по подвалу зашарили лучи света – по бочкам, перевернутому столу, двум неподвижным телам на полу. Пальба прекратилась так же внезапно, как началась. – Выходить с поднятыми руками! – крикнул Карнович. – Все равно никуда не денетесь. Дом оцеплен. Культя первый! – Вот те Культя! Из дальнего угла вновь выплеснуло языком пламени, и лучи разом метнулись к тому месту – я увидел перевернутую бочку, а над ней силуэт головы и плеч. – Убьют, б-болваны, – зло процедил Фандорин. Грянул оглушительный залп, и от бочки во все стороны полетела щепа, потом снова и снова. Из угла никто больше не отстреливался. – Сдаемся! – крикнули из темноты. – Начальник, не пали! Один за другим, высоко воздев руки, на открытое место вышли трое, причем двое едва держались на ногах. Культи среди них не было. Эраст Петрович поднялся и вышел из укрытия. Мы с Масой последовали за ним. – Добрый вечер, – иронически приветствовал Фандорина полковник, со всех сторон окруженный рослыми молодцами в статском платье. – Какая неожиданная встреча. Даже не взглянув на начальника дворцовой полиции, Эраст Петрович направился к перевернутой бочке, из-за которой высовывалась безжизненно откинутая рука. Присел на корточки и тут же поднялся. Вокруг откуда ни возьмись появилось очень много людей. Одни надевали наручники на сдавшихся разбойников, другие сновали между бочек, третьи зачем-то шарили по полу. Повсюду скользили электрические лучи, их были десятки. Воздух терпко пах гарью и порохом. Я зачем-то посмотрел на часы. Было без семи двенадцать, а это означало, что с того момента, когда мы проникли в подвал, прошло всего шестнадцать минут. – Вы всё испортили, Карнович, – сказал Фандорин, останавливаясь перед полковником. – Культя нашпигован п-пулями, а он один знал, где искать Линда. Откуда вы только взялись, черт бы вас побрал! Вы за мной шпионили? Вид у Карновича был несколько сконфуженный. Он покосился в мою сторону и ничего не ответил, но Фандорин и так понял. – Вы, Зюкин? – тихо произнес он, глядя на меня, и покачал головой. – Как глупо… – Карэ да! – визгливо выкрикнул господин Маса, находившийся от меня на некотором отдалении. – Урагиримоно! Словно во сне, я увидел, как он разгоняется, высоко подпрыгивает и выбрасывает вперед ногу. Очевидно, мое зрение работало гораздо быстрее мысли, потому что я успел очень хорошо рассмотреть стремительно приближающийся к моему лбу ботинок японца (маленький, желтой юфти, со стоптанной подметкой). И тут 10 мая для меня закончилось. 11 мая Субботы для меня не было, потому что ночь, день и еще ночь я пролежал в глубоком обмороке. 12 мая Очнулся я сразу, безо всякого предварительного блуждания меж забытьем и явью – то есть совсем не так, как возвращаются из обычного сна. Только что видел перед собой озаренный ползающими лучами погреб и стремительно приближающийся желтый ботинок, потом отчего-то прикрыл глаза, а открыл их уже в совершенно ином месте: свет дня, белый потолок, и сбоку, на краю обзора, два лица – мадемуазель Деклик и господин Фандорин. Никакого значения этому явлению в первый момент я не придал, просто отметил – сидят, смотрят на меня сверху вниз, а я лежу в кровати. И лишь затем уже ощутил, как странно затекло все тело, услышал ровный шум дождя за окном и встрепенулся: почему это они касаются друг друга плечами? – Grâce a Dieu! – сказала мадемуазель. – Il a retrouvé sa conscience. Vous aviez raison[23]. Я перевел взгляд с нее на Фандорина и почувствовал, что должен его о чем-то спросить. – Что такое «урагиримоно»? – повторил я запомнившееся звучное слово – как мне казалось, только что прозвучавшее. – По-японски оно означает «п-предатель», – спокойно ответил Эраст Петрович, наклоняясь надо мной и зачем-то оттягивая мне пальцами нижние веки (я просто обмер от подобной бесцеремонности). – Я рад, Зюкин, что вы живы. После такого удара можно было и вовсе не очнуться. У вас толстая черепная к-коробка, даже сотрясения нет. Вы пролежали без чувств почти сорок часов. Попробуйте-ка сесть. Я сел без особого усилия и вдруг смутился, потому что увидел, что на мне только нижняя рубашка, да к тому же распахнутая на груди. Мадемуазель, заметив мое стеснение, деликатно отвела глаза. Фандорин протянул мне стакан воды и все тем же размеренным тоном сообщил сведения, окончательно вернувшие меня к реальности: – Вы, Зюкин, сильно повредили делу, сообщив о нашем плане Карновичу. Многообещающая нить оборвана. Культя убит. Четверо из его банды, включая оглушенного мной часового, взяты живьем, но толку от них никакого нет. Один использовался для с-слежения за Эрмитажем. Другой был кучером на карете, за которой вы пытались гнаться. Это он стегнул вас кнутом, помните? Но кто сидел в карете, он не знает, даже детского крика не расслышал. Культя велел ему сесть на козлы на Николо-Ямской, проехать определенным маршрутом и потом слезть у Андроникова монастыря. А там он уступил место другому кучеру, по виду нерусскому. Вот и всё. Культя, по крайней мере, знал, г-где у Линда логово. А теперь мы остались с пустыми руками. Так что гнев Масы можно понять. Теперь, когда ясно, что вы живы и почти целы, моего помощника наконец выпустят из-под ареста, а то я без него как без рук. Я потрогал лоб и нащупал изрядную шишку. Так мне и надо. – И что, нет совсем никаких зацепок? – Мой голос дрогнул от сознания всей тяжести допущенной ошибки. – Теперь остается уповать только на м-мадемуазель Деклик. Моя фантазия, увы, исчерпана. Сударыня, расскажите Афанасию Степановичу о ваших поездках к Линду вчера и сегодня. – Как, вы с тех пор уже успели побывать у него дважды? – удивился я и обернулся к серому окну. Который же нынче час? – Да, сегодня встхеча была хано утхом, – ответила мадемуазель. – Вы позволите мне говохить на фханцузски? Это будет более быстхо. И, действительно, в пять минут изложила мне события, произошедшие за время моего вынужденного неприсутствия. Вчера, в субботу, ее вновь вызвали из церкви запиской. Карета (не та, что накануне, но очень на нее похожая и тоже с заколоченными окнами) ждала в соседнем переулке. Кучер был тот же – бородатый, безмолвный, в низко надвинутой шляпе. Пятьдесят четыре минуты спустя (на сей раз мадемуазель получила от Фандорина часы с фосфоресцирующими стрелками) ей снова завязали глаза, и она оказалась в уже знакомом подземелье. На сей раз повязку на несколько мгновений сняли, чтобы она могла взглянуть на Михаила Георгиевича. Мальчик лежал с закрытыми глазами, но был жив. Оглядываться гувернантке запретили, и она увидела лишь голую каменную стену, тускло освещенную свечой, и сундук, который заменял его высочеству постель. Сегодня с утра всё повторилось. Доктору Линду достался эгрет-фонтан из бриллиантов и сапфиров. В те несколько секунд, когда мадемуазель была без повязки, она успела рассмотреть маленького пленника получше. Он был по-прежнему в забытье, сильно осунулся, левая ручка забинтована. Мадемуазель коснулась рукой его лба и ощутила сильный жар. В этом месте рассказ мадемуазель прервался, но она быстро взяла себя в руки. – Скорей бы всё это закончилось, – сказала она с восхитившей меня сдержанностью. – Долго такого существования Мишель не выдержит. Он крепкий, здоровый ребенок, но всему есть предел. – Вы видели Линда? Хотя бы краешком глаза? – с надеждой спросил я.