– Нет. Повязку снимали не более чем на десять секунд и строго-настрого запрещали оборачиваться. Я только чувствовала, что у меня за спиной стоит несколько человек. У меня тоскливо заныло под ложечкой. – Так значит, поиск нисколько не продвинулся? Мадемуазель и Фандорин переглянулись – как мне показалось, с заговорщическим видом, и я ощутил укол почти физической боли: они были вдвоем, вместе, а я остался в стороне, один. – Кое-что у нас все-таки есть, – с загадочным видом произнес Фандорин и, понизив голос, будто сообщал некую важную тайну, добавил. – Я научил Эмилию считать скрип колес. В первый миг я понял только одно – он назвал мадемуазель Деклик по имени! Неужто их дружба зашла так далеко? И только затем попробовал вникнуть в значение произнесенных слов. Не получилось. – Скрип колес? – Ну да. Любая ось, даже идеально смазанная, издает скрип, который, если п-прислушаться, являет собой циклическое повторение одного и того же набора звуков. – Ну и что? – Один цикл, Зюкин, – это один поворот. Достаточно сосчитать, сколько раз обернулось колесо, и вы узнаете, какое расстояние проехала карета. Колеса на каретах фаэтонного типа, которым отдают предпочтение п-похитители, имеют стандартный размер – если по метрической системе, то метр сорок в диаметре. Длина окружности, таким образом, в соответствии с законами геометрии, равняется четырем метрам восьмидесяти сантиметрам. Остальное просто. Мадемуазель считает и запоминает количество оборотов от угла до угла. Повороты экипажа легко ощутимы по накрену вправо или влево. Мы не производим слежки за каретой, чтобы не вспугнуть преступников, однако, в каком направлении Эмилию увозят первоначально, видим. Д-дальнейшее же зависит от ее внимательности и памяти. Таким образом, – продолжил Фандорин голосом учителя, излагающего геометрическую задачку, – если нам известно количество и направление поворотов, а т-также расстояние между поворотами, мы можем определить место, где прячут ребенка. – И что, определили? – в радостном волнении вскричал я. – Не так быстро, Зюкин, не так б-быстро, – улыбнулся Фандорин. – Молчаливый кучер нарочно едет не прямым путем, а петляет – видно, проверяет, нет ли «хвоста». Так что задача Эмилии очень непроста. Вчера и сегодня мы с ней прошли пешком по пути следования кареты, сверяя ее наблюдения с г-географией. – И что же? – спросил я, представив, как мадемуазель идет по улице, опершись на руку изящного кавалера. Оба серьезны, объединены общим делом, а я тем временем валяюсь в кровати бесполезной колодой. – Оба раза карета, поплутав по п-переулкам, выехала на Зубовскую площадь – это подтверждают и наблюдения Эмилии, которые слышала в этом месте маршрута шум множества экипажей и гул голосов. – А дальше? Мадемуазель сконфуженно оглянулась на Фандорина (этот короткий, доверительный взгляд снова царапнул меня по самому сердцу) и, словно оправдываясь, сказала: – Месье Зюкин, вчера я смогла запомнить одиннадцать поворотов, сегодня тринадцать. – Она прищурилась и с запинкой произнесла. – Двадцать два, влево; сорок один, вправо; тридцать четыре, влево; восемнадцать, вправо; девяносто, влево; четырнадцать, вправо; сто сорок три, вправо; тридцать семь, вправо; двадцать пять, вправо; сто пятнадцать, вправо (и здесь, посередине, примерно на пятидесятом обороте, шум площади); пятьдесят два, влево; шестьдесят, вправо; потом снова вправо, но сколько – уже не помню. Я очень старалась, но все равно сбилась… Я был потрясен. – Господи, да как вы и столько-то запомнили? – Не забывайте, мой друг, ведь я учительница, – мягко улыбнулась она, а я покраснел, еще не решив, как следует истолковать это обращение, «mon ami», и допустима ли при наших отношениях подобная фамильярность. – Но завтра все повторится, и вы снова собьетесь, – сказал я, на всякий случай принимая строгий вид. – У человеческой памяти, даже самой развитой, имеются свои пределы. Улыбка, которой Фандорин встретил это мое замечание, мне очень не понравилась. Так улыбаются лепету несмышленого ребенка. – Эмилии не придется все запоминать с самого начала п-пути. После Зубовской площади карета оба раза двигалась одним и тем же маршрутом, и последний п-поворот, твердо запомнившийся нашей разведчице – стык Оболенского и Олсуфьевского переулков. Куда экипаж отправился далее, мы не знаем, но эта точка определена совершенно точно. Оттуда до конечного пункта уже недалеко – каких-нибудь десять-пятнадцать минут. – За пятнадцать минут карета может отъехать на добрых три-четыре версты в любом направлении, – заметил я слишком уже заносчивому Эрасту Петровичу. – Вы что же, станете обыскивать такое огромное пространство? Да это побольше всего Васильевского острова! Он улыбнулся еще несносней. – Коронация, Зюкин, послезавтра. Тогда мы должны передать доктору Линду «Орлова», и игра закончится. А завтра Эмилия отправится в з-заколоченной карете еще раз, чтобы внести последний взнос – какую-то диадему-бандо из желтых бриллиантов и опалов. Я невольно застонал. Бесценное бандо в виде цветочной гирлянды! Да это наиглавнейшее сокровище во всем coffret ее величества! – Разумеется, мне п-пришлось дать императрице слово чести, что и бандо, и все предыдущие безделушки будут возвращены в целости и сохранности, – с неподражаемой самоуверенностью заявил Фандорин. – Кстати говоря, я, кажется, не упомянул одно существенное обстоятельство. После того, как Карнович вломился в нашу с вами хитровскую операцию, будто слон в посудную лавку, общее руководство д-действиями против Линда поручено мне, а начальнику дворцовой полиции и московскому обер-полицмейстеру запрещено вмешиваться под страхом суда. Неслыханно! Доверить расследование, от которого без преувеличения зависит судьба царской династии, частному лицу! Это означало, что Эраст Петрович Фандорин в настоящий момент является самой важной фигурой во всем российском государстве, и я взглянул на него уже совсем по-иному. – Эмилия начнет отсчет от п-поворота с Оболенского на Олсуфьевский, – уже безо всякой улыбки, с серьезнейшим выражением лица пояснил он. – И тут уж мадемуазель с ее великолепной памятью ни за что не собьется. – Ваше высокородие, но как мадемуазель Деклик поймет, что достигла нужного поворота? – Очень просто, Зюкин. Я увижу, в какую карету ее посадят на этот раз. Следить за ней, разумеется, не стану, а сразу в Олсуфьевский. Когда увижу, как подъезжает экипаж, зазвоню в колокольчик. Это и будет сигналом для Эмилии. – Но не покажется ли это кучеру подозрительным? С чего это вдруг прилично одетый господин вроде вас станет звонит в колокольчик? А может быть, просто арестовать этого кучера и пусть расскажет, где прячется Линд? Фандорин вздохнул. – Именно так, вероятно, и поступил бы полицмейстер Ласовский. Линд наверняка предвидит подобную возможность, однако почему-то совсем ее не б-боится. У меня есть на этот счет некоторые предположения, но не стану сейчас в них вдаваться. Что же до приличного господина, то вы меня, право, обижаете. Вы ведь, кажется, видели, что я отлично умею преображаться. Я ведь, Зюкин, буду не только в колокольчик звенеть, но еще и кричать. И вдруг пронзительно загнусавил с сильным татарским акцентом, делая вид, что трясет колокольчиком: – Старьем берем – копейк даем! Бумажка-стекляшка берем! Рваный порток-морток! Ржавый ложка-поварешка! Барахло даешь – деньга берешь! Мадемуазель засмеялась – по-моему, впервые за все эти дни. Во всяком случае, в моем присутствии. – Ну, месье Зюкин, вы отдыхайте, а мы с Эрастом совершим небольшую прогулку: побродим вокруг Девичье Поле, Цахицынская, Погодинская, Плюсчиха, – старательно выговорила она названия московских улиц, а у меня отозвалось только Эраст. Какой он ей «Эраст»! – Я совершенно здоров, – уверил я их обоих, – и желал бы составить вам компанию. Фандорин поднялся, покачал головой: – Компанию нам составит Маса. Боюсь, что он на вас все еще сердит. И за время, проведенное в к-каталажке, вряд ли подобрел. Лежите уж. * * * Лежать я, разумеется, не стал, но и занять себя было нечем, ибо Сомов окончательно завладел всеми моими обязанностями и, следует отдать ему должное, недурно с ними справился – во всяком случае, я не обнаружил каких-либо серьезных упущений, хотя тщательнейшим образом проверил и порядок в комнатах, и посуду, и конюшню, и даже состояние дверных ручек. Ну, разве что велел в спальне ее высочества заменить розы на анемоны и убрать пустую бутылку, закатившуюся под кровать лейтенанта Эндлунга. Итак, я был отставлен отдел, избит (что самое неприятное – за дело), унижен перед мадемуазель Деклик, а более всего меня мучило кошмарное видение: Михаил Георгиевич, томящийся в сыром подземелье. Потрясение, насилие, физические муки, продолжительное воздействие наркотика – все эти травмы, перенесенные в столь нежном возрасте, еще дадут себя знать. Страшно подумать, как отразятся они на характере и душевном здоровье великого князя. Но сейчас тревожиться из-за этого было еще рано. Сначала требовалось вызволить его высочество из лап жестокого доктора Линда. И я пообещал себе, что прощу Фандорину всё, если только он сумеет спасти ребенка. К ужину вернулись наши, присутствовавшие на церемонии освящения Государственного знамени в Оружейной палате. В коридоре Ксения Георгиевна взяла меня за рукав и тихо спросила: – Где Эраст Петрович? Кажется, ее высочеству было угодно сделать меня конфидентом своей affaire de coeur[24], а мне совершенно не хотелось принимать на себя эту двусмысленную роль. – Господин Фандорин уехал с мадемуазель Деклик, – бесстрастно ответил я, поклонившись и как бы забыв разогнуться, чтобы не встречаться с великой княжной взглядом. Ксения Георгиевна, кажется, была неприятно удивлена. – С Эмилией? Но зачем? – Это связано с планами по освобождению Михаила Георгиевича, – не стал я вдаваться в подробности, желая побыстрее закончить этот разговор. – Ах, я такая эгоистка! – На глазах у великой княжны выступили слезы. – Я скверная, скверная! Бедный Мика! Нет, я все время о нем думаю, я молилась за него всю ночь… – Тут она вдруг покраснела и поправилась. – Ну, почти всю ночь… От этих слов, расценить которые можно было только в одном смысле, настроение у меня совсем испортилось, и, боюсь, во время ужина я недостаточно внимательно относился к своим обязанностям. А ведь трапеза была особенная, устроенная в честь наших британских гостей по случаю дня рождения ее величества английской королевы, которую в Семье называют просто Грэнни, искренне почитают и сердечно любят. Последний раз «бабушку всея Европы» я видел этой весной в Ницце, когда королева Виктория устраивала партию Ксении Георгиевны с принцем Олафом. Императрица индийская, владычица первой мировой державы показалась мне сильно постаревшей, но все еще крепкой. Наши дворцовые поговаривают, что после кончины супруга она долгие годы состояла в связи со своим лакеем, но глядя на эту почтенную, величественную особу, поверить в подобное было трудно. Впрочем, про августейших особ всегда болтают нивесть что – никогда не следует придавать значения слухам, пока они не получили формального подтверждения. Я, во всяком случае, в своем присутствии сплетен о ее британском величестве не поощряю. Устроив ужин в честь Грэнни, Георгий Александрович желал хотя бы отчасти искупить недостаток внимания, оказываемый английским гостям из-за обрушившегося на Зеленый дом несчастья. Подготовкой распорядился Сомов, мне же оставалось лишь проверить сервировку и меню – всё было безукоризненно. Веселья не вышло, хотя Эндлунг старался изо всех сил, да и Георгий Александрович вел себя, как подобает истинно гостеприимному хозяину. Но усилия были тщетны: Павел Георгиевич сидел мрачный и к пище не прикасался, только пил вино; Ксения Георгиевна выглядела рассеянной; милорд и мистер Карр друг на друга не смотрели, а шуткам лейтенанта смеялись как-то чересчур громко, словно намеренно изображали полнейшую беззаботность. То и дело повисали протяженные паузы, верное свидетельство провалившегося вечера. Мне казалось, что над столом незримо витает тень несчастного маленького пленника, хотя о нем не было произнесено ни единого слова. Ведь англичане о случившемся официально оповещены не были – это означало бы неминуемое разглашение тайны на всю Европу. Пока тема не затронута, ее не существует. Как люди чести, лорд Бэнвилл и мистер Карр будут молчать. А если и проговорятся, то частным образом, в своем кругу. Это, конечно, даст толчок слухам, но не более того. Ну, а про слухи я уже говорил. Я стоял за креслом Георгия Александровича, подавая знак лакеям, если требовалось что-то принести или убрать. Но мои мысли были далеко. Я думал, чем мне искупить свою невольную вину перед Михаилом Геогиевичем, нет ли еще какой-либо возможности посодействовать его спасению. И еще – не буду кривить душой – мне не раз и не два вспомнился доверчивый и даже восхищенный взгляд, которым мадемуазель Деклик смотрела на Фандорина, Эраста. Признаюсь, что, воображая себя спасителем Михаила Георгиевича, я представлял, как она точно так же (а может быть, и еще восторженней) посмотрит на меня. Глупо, конечно. Глупо и недостойно. – Почему непременно я? – спросил, понизив голос, Павел Георгиевич. – Ведь это ты обещал сводить их сегодня в оперу. – Я не смогу, – ответил так же тихо Георгий Александрович. – Сходишь ты. В первый миг – очевидно, оттого, что мои мысли были заняты посторонними вещами – я вообразил, что вдруг начал понимать по-английски (ибо разговор за столом, разумеется, велся именно на этом языке) и лишь потом до меня дошло, что эти реплики произнесены на русском. Павел Георгиевич говорил веселым голосом, раздвигая губы в улыбке, но глаза у него были злые-презлые. Отец взирал на него с полнейшим благодушием, но я заметил, как у его высочества багровеет затылок, а это ничего хорошего не сулило.