– Пожалуйте в гостиную, – ровным голосом сказал я, глядя в ненавистные голубые глаза. – Мадемуазель Деклик вернулась. * * * – Я ждала не менее сорока минут в этой большой полупустой церкви, и никто ко мне подходил. Потом приблизился служка и протянул записку со словами «Велено пехедать». – Эту фразу мадемуазель произнесла по-русски. – Кем велено, не спросили? – быстро перебил Карнович. – Где записка? – властно протянул руку Симеон Александрович. Гувернантка, сбившись, растерянно перевела взгляд с полковника на генерал-губернатора. Кажется, она не знала, кому отвечать первому. – Не перебивать! – грозно приказал Георгий Александрович. Еще в гостиной были Павел Георгиевич и Фандорин, но они не произнесли ни слова. – Да, я спросила, от кого записка. Он сказал: «От человека» и отошел. Я увидел, как Карнович записывает что-то в маленькую тетрадочку, и догадался: служка будет найден и допрошен. – Записку у меня потом отобрали, но содержание я запомнила слово в слово: «Выйдите на площадь, пройдите до бульвара и обойдите маленькую церковь». Текст был на французском, буквы не печатные, а скорописные. Почерк мелкий, косой, с наклоном влево. Мадемуазель посмотрела на Фандорина, и он одобрительно ей кивнул. Сердце у меня так и сжалось. – Я так и поступила. Возле церкви простояла еще минут десять. Потом какой-то высокий, широкоплечий мужчина с черной бородой, в надвинутой на глаза шляпе, проходя мимо, задел меня плечом, а когда я оглянулась, незаметно поманил за собой. Я пошла за ним. Мы поднялись вверх по переулку. Там стояла карета, но не та, что вчера, хотя тоже черная и тоже с наглухо задернутыми шторами. Мужчина открыл дверцу и подсадил меня, одновременно обшарив руками мое платье – очевидно, искал оружие. – Она гадливо передернулась. – Я сказала ему: «Где мальчик? Никуда не поеду, пока его не увижу». Но он как будто не слышал. Подтолкнул меня в спину и запер дверцу снаружи, а сам – я поняла по тому, как накренилась карета – влез на козлы, и мы поехали. Я обнаружила, что окна не просто занавешены, но еще и глухо заколочены изнутри, так что не осталось ни единой щели. Мы ехали долго. В темноте я не могла смотреть по часикам, но, думаю, прошло больше часа. Потом карета остановилась. Кучер влез внутрь, прикрыв за собой дверцу и завязал мне глаза плотной тканью. «Это не надо, я не буду подсмотхеть», сказала я ему уже по-русски, но он опять не обратил на мои слова никакого внимания. Взял за талию и поставил на землю, а дальше меня повели за руку, но недалеко – всего восемь шагов. Скрипнули ржавые петли и стало холодно, как будто я вошла в дом с толстыми каменными стенами. – Теперь как можно подробнее, – строго велел Карнович. – Да-да. Меня заставили спуститься по крутой, но не высокой лестнице. Я насчитала двенадцать ступенек. Вокруг стояли несколько человек, все мужчины – я чувствовала запах табака, сапог и мужских духов. Английских. Не помню, как они называются, но это можно спросить у лорда Бэнвилла и мистера Карра, они пользуются точно такими же. – «Граф Эссекс», – сказал Фандорин. – Самый модный запах сезона. – Мадемуазель, вы видели Мику? – взволнованно спросил Павел Георгиевич. – Нет, ваше высочество. – То есть как?! – вскричал Георгий Александрович. – Вам не показали сына, а вы им все равно отдали букет?! Этот упрек показался мне вопиюще несправедливым. Как будто мадемуазель могла сопротивляться целой шайке убийц! Впрочем, и отцовские чувства тоже можно было понять. – Я не видела Мишеля, но я его слышала, – тихо сказала мадемуазель. – Я слышала его голос. Мальчик был совсем рядом. Он спал и бредил во сне, всё повторял: «Lassez-moi, lassez-moi[22], я больше никогда-никогда не буду…» Она быстро достала платок и громко высморкалась, причем эта нехитрая процедура заняла у нее что-то очень уж много времени. Комната стала расплываться у меня перед глазами, и я не сразу сообразил, что это от слез. – Ну вот, – глухим, будто бы простуженным голосом продолжила мадемуазель. – Поскольку это был точно Мишель, я сочла условие выполненным и отдала сумочку. Один из мужчин сказал мне громким шепотом: «Ему не было больно. Палец отрезали после инъекции опия. Если игра будет честной, такие крайности впредь не понадобятся… Завтра будьте на том же месте и в тот же час. Принесете бриллиантовый аграф императрицы Анны. Повторите». Я повторила: «Бриллиантовый аграф императрицы Анны». Вот и всё. А потом меня снова отвели в карету, долго везли и высадили возле какого-то моста. Я взяла извозчика, доехала до Храма Христа, а там меня ждал экипаж. – Всё ли вы нам рассказали? – спросил Георгий Александрович после паузы. – Может быть, остались какие-то мелочи? Подумайте. – …Нет, ваше высочество… Разве что… – Мадемуазель прищурилась. – Мишель прежде никогда не разговаривал во сне. Я подозреваю, что вчера они дали ребенку очень сильную дозу опиума, и он до сих пор еще не очнулся. Павел Георгиевич застонал, а у меня поневоле сжались кулаки. Нужно было освободить Михаила Георгиевича как можно скорей, пока этот дьявольский Линд окончательно не погубил его здоровье. – Аннинский аграф! У этого негодяя изысканный вкус. А что на все это скажет проницательный господин Фандорин? – саркастически осведомился Симеон Александрович, впервые на моей памяти обратившись к отставному чиновнику особых поручений напрямую. – Свои соображения я буду г-готов изложить после завтрашней поездки госпожи Деклик, – ответил Эраст Петрович, посмев даже не повернуть головы в сторону его высочества. И вполголоса, как бы самому себе, прибавил. – Шепотом? Это интересно… Прошу у ваших высочеств позволения откланяться. – Он щелкнул крышкой брегета. – Уже девять часов, а у меня сегодня вечером еще есть кое-ка-кие неотложные дела. Да-да, вспомнил я. Сход шайки однорукого. Сделав вид, что хочу вынести переполненную пепельницу, я догнал Фандорина в коридоре. – Ваше высокородие, – попросил я, заставив себя просительно улыбнуться. – Возьмите меня с собой. Я не буду вам обузой, а, может быть, даже пригожусь. Пускай этот хлыщ был мне глубоко отвратителен, но сейчас такие пустяки не имели никакого значения. Я знал, что ночью не усну – всё буду слышать жалобный голосок мечущегося в бреду Михаила Георгиевича. Очень возможно, что Карнович прав и фандоринский план – полнейшая чушь, но и это лучше, чем бездействие. Эраст Петрович испытующе посмотрел мне в глаза. – Что ж, Зюкин. Вчера я понял, что вы не трус. Если хотите, идемте с нами. Надеюсь, вы понимаете, в какое опасное дело ввязываетесь? * * * Мы с японцем остались за поворотом, вперед пошел один Фандорин. Осторожно высунувшись из-за угла, я смотрел, как Эраст Петрович, вновь наряженный «фартовым», идет своей пружинистой походочкой по середине мостовой. В небе сиял острый и кривой, как турецкий ятаган, месяц, и ночную хитровскую улицу было видно так ярко, будто горели фонари. Фандорин спустился к подвальным воротам, и я услышал, как он спросил: – Кода, ты? Ответа было не разобрать. – Я – Стрый, из варшавских лихачей, – весело сказал Эраст Петрович, приближаясь к невидимому с моего места часовому. – Мы с Кодой кумаки не разлей вода. Ваши-то все? И Культя причамал?… Да знаю я маляву, знаю. Сейчас… Послышался резкий звук, словно кто-то с размаху расколол полено, и Маса подтолкнул меня: пора. Мы проскочили открытое место, сбежали вниз. Фандорин, согнувшись, рассматривал врезанную в ворота дверь. Рядом, привалившись к стене, сидел вихрастый парень с закатившимися глазами и судорожно разевал рот, как вынутая из воды рыба. – Хитрая д-дверь, – озабоченно сказал Эраст Петрович. – Видите, проволока? Как в хорошем магазине – когда входишь, звенит колокольчик. Но ведь мы люди скромные, верно? Мы проволоку вот так, ножичком. Зачем людей от беседы отвлекать? Тем более что господин Культя, оказывается, уже прибыл, или, как п-принято говорить в здешнем бомонде, «причамал». Я не мог взять в толк, чего это Фандорин так весел. У меня от волнения (надеюсь, что это было именно волнение, а не страх) поклацывали зубы, а он чуть ли не руки потирал и вообще держался так, будто мы затеяли некое радостное, хоть и не вполне пристойное развлечение. Помнится, подобным образом вел себя Эндлунг перед тем, как повезти Павла Георгиевича в какое-нибудь злачное место. Я слышал, что есть порода людей, для которых опасность – вроде вина для пьяницы или дурмана для пропащего опиумиста. Очевидно, к этому разряду относился и бывший статский советник. Во всяком случае, это объясняло бы многое в его поведении и поступках. Фандорин тихонько толкнул дверь, и она отворилась без скрипа – стало быть, петли были хорошо смазаны. Я увидел покатый спуск, озаренный багровыми отсветами пламени. Где-то внизу горел костер или факелы. Мы спустились по довольно узкому проходу шагов на двадцать, и Фандорин, шедший впереди, вскинул руку. Стали слышны гулкие, подхваченные каменными сводами голоса. Мои глаза немного свыклись с мраком, и я увидел, что проход образован двумя штабелями старинных дубовых бочек, прогнивших от времени и сырости. Эраст Петрович вдруг пригнулся и проскользнул в зазор между бочек. Мы последовали за ним. Оказалось, что огромные деревянные емкости стоят невплотную, и щели меж ними образуют некое подобие лабиринта. Мы бесшумно крались этим извилистым путем, определяя направление по бликам на потолке и звуку голосов, делавшихся все более слышными, так что вскоре я уже мог различать отдельные слова, хоть и не всегда понимал их значение. – …завтра… за базлан макитру пробурю… когда свистну, тогда и кукарекнешь… Эраст Петрович свернул в узкий лаз и двигаться перестал, замер. Я высунулся из-за его плеча, и увидел диковинную, зловещую картину. Посреди открытого и довольно обширного пространства, со всех сторон окруженного рядами темных бочек, стоял дощатый стол. Вокруг стояло несколько железных треног, в которые были воткнуты факелы. Огонь мигал и потрескивал, к сводчатому потолку тянулись струйки черного дыма. За столом сидели шестеро: один во главе, пятеро по остальным трем сторонам. Вожака я мог разглядеть лучше, чем прочих, потому что он был повернут лицом как раз в нашу сторону. Я увидел грубое и сильное лицо с выступающим лбом, резкими складками вдоль рта, расширяющейся нижней челюстью, но мое внимание привлекло даже не лицо, а правая рука главаря, лежавшая на столе. Вместо кисти она заканчивалась трехзубой вилкой! Культя – а это вне всякого сомнения был он – ткнул своей невероятной рукой в стоящее перед ним блюдо, подцепил кусок мяса и отправил в рот. – Никто не кукарекает, – сказал один из сидевших спиной. – Гутора нет. Нешто мы без понятия. Но ты хоть стукалку навесь. В чем мазан-то, а? Чё мы тут тыримся? Чё пухнем? Уж невмочь портки тереть. Вина не пей, в листки не чеши. Этак околеешь. Остальные заворочались, зашумели, выказывая явное согласие говорившему. Культя неторопливо жевал, поглядывая на них глубоко посаженными, тонущими в подбровных тенях глазами – лишь искорки поблескивали. Дал своим товарищам немного пошуметь, а потом вдруг с размаху ударил вилкой по блюду. Раздался треск, и крепкая глиняная посудина раскололась пополам. Сразу стало тихо. – Я те дам вино-листки, – негромко протянул вожак и сплюнул на сторону непрожеванный лоскут мяса. – Тут такой мазан – раз в жизни бывает, да не во всякой еще жизни. Большой человек нам доверился. И если сыщется гнида, кто мне тухлянку затешет, вот энтой вот вилкой всю требуху выковырну и жрать заставлю. Он помолчал, и по застывшим позам разбойников я понял, что прозвучавшая угроза – не фигура речи, а вполне буквальное обещание. У меня по телу пробежали мурашки. – Ты, Культя, не пужай, – сказал всё тот же, очевидно, самый отчаянный из шайки. – Ты толком разрисуй. Чё нас за сявок держат? Ну, на шухере пару раз поторчали, бакланов каких-то попасли. Рази это мазан? Мы ж волки, а не псы какие. – Не вашего ума дело, – отрезал главарь. – Будете чирикать, как велю. – Он подался вперед. – Тут, Топор, такая буза, что вам знать не надо, крепче спать будете. А зачем нас в дело позвали, еще впереди. Мы себя покажем. И вот что, братва. Как мазан отвиснет, будем лапти кидать. – С Хитровки? – спросил кто-то. – Или с города? – Дура! С Расеи, – веско обронил Культя. – За такие дела сыскари нас на жилки растянут. – Как это с Расеи? – вскинулся тот, кого он назвал Топором. – А где же жить-то? В Туретчине что ли? Так я по-ихнему не знаю.